Акт приемки-передачи принятых на учет обязательств при реорганизации участников бюджетного процесса 28 страница

В школу собирались крестьяне. Появились женщины. Приносили хлеб и другие продукты. Женщины принялись готовить обед. Крутиков сидел около топившейся печи и беседовал с Войчеховским. Женю Дроздову и Наташу окружили женщины. Слушали рассказы о жизни партизан, о том, как фашисты бегут из Ровно, о наступлении Красной Армии.

Степан Пастухов затеял возню с набравшимися в школу ребятишками. Степан любил детей, и игра с ними доставляла ему истинное удовольствие. Крестьяне осаждали Крутикова просьбами отпустить к ним партизан в гости: "Хоть на полчаса, пускай хоть он у меня хату посмотрит..."

После постоянной настороженности, в какой люди были в пути, после противных "приветствий", ненавистных песен и всей той напряженной игры в бандеровцев, которую скрепя сердце вели партизаны, какое облегчение чувствовать себя снова самим собой, жить не таясь, говорить то, что думаешь, зная, что собеседник твой тебя не предаст.

И когда звонкий голос Наташи начал песню, хор голосов отозвался и подхватил ее так дружно, словно люди, собравшиеся здесь, давно живут вместе. Пели, отдавая песне всю душу. То была песня, сложенная крестьянскими девушками, увозимыми на чужбину, в Германию.

Сейчас эта печальная песня забыта, как забываются многие песни. Был и ответ на нее, сочиненный одним из наших партизан. Ответ этот тоже пели тогда в Гуте-Пеняцкой. Смысл ответа тот, что на голос девушки идет ее возлюбленный, находит ее и освобождает из неволи. Конец получался, таким образом, оптимистический. С другим концом, печальным, невозможно было примириться.

Подпевая хору, Крутиков следил за лицами крестьян. Он радовался, что советская песня так волнует и трогает людей, которым годами прививали ненависть ко всему советскому. "Нет, - думал он, - какая, к черту, вражда, все это придумано нашими врагами..."

И вместе со всеми подтягивал слова:

Ти не турбуйсь, коханая.

Я йду вже на пiдмогу,

Тебе з ганебної тюрми

Я поверну до дому...

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

На рассвете десятого января ко мне в чум вбежал Кузнецов, накануне приехавший из Ровно.

- Артиллерия! - крикнул он. - Наши! Наши!

Набросив на плечи шинель, я устремился за ним. Артиллерийские залпы были четко слышны в тишине леса. Люди высыпали из землянок. Все взволнованно слушали этот то нарастающий, то утихающий гул. Красная Армия шла, сметая фашистов.

Подошел запыхавшийся Лукин.

- Как бы не опоздать, - сказал он.

Мы зашли в чум и, подождав замполита, передали через связных приказ о немедленном выступлении отряда.

С нами были теперь и ровенские товарищи - группа человек в пятнадцать во главе с Новаком. Соловьев и Кутковец продолжали оставаться в Гоще. Новак привел лишь тех, кому непосредственно угрожала гибель, в том числе и трех девушек, организовавших взрывы в казино, - Галю Гнеденко, Лизу Гельфонд и Иру Соколовскую.

Сам Терентий Федорович явился с забинтованным лицом, виднелись одни глаза. Жена встретила его испуганным криком. На руках у нее был двухмесячный ребенок, сын, которого Новак увидел чуть ли не впервые.

- Ничего, - отвечал он, сверкая глазами и протягивая жене толстые от бинтов, несгибающиеся руки, - ничего. До свадьбы заживет. Показывай героя.

Одна из женщин, пришедших с Новаком, худенькая, с усталым, бескровным лицом, обратилась ко мне:

- Товарищ командир! Что же будет с моими детьми? - Губы ее задрожали. Глаза затуманились слезами. Это была Лиза Гельфонд. - Их у меня трое. Оставила у соседки. Теперь ничего о них не знаю. Что же будет?!

- Мы постараемся найти ваших детей, - сказал я. - Дадим радиограмму.

- Куда радиограмму?

- В Москву. Попросим, чтобы наши, как только займут город, разыскали ваших ребятишек и позаботились о них.

- Да?! - Лиза посмотрела на меня недоверчиво. - А можно это?.. Если можно, то пусть сделают, я дам адрес... Боже мой, только бы знать, что они живы... А как вы думаете, скоро наши туда придут?.. - И сама же ответила: - Теперь-то уж скоро...

К вечеру десятого января мы достигли железной дороги Ровно - Луцк.

Нам предстояло решить ту же задачу, что и Крутикову, с той только разницей, что в группе было двадцать один человек, у нас - около тысячи четырехсот. Но дело даже не в этом. С нашим обозом мы могли перейти железнодорожный путь только через переезды, а не через кюветы и насыпь дороги, по которой часто курсировали вражеские бронепоезда.

Итак, мы вынуждены искать переездов. Первый, который мы обнаружили, был завален камнями, землей, деревьями. Это постаралась фельджандармерия. Идем дальше. Та же картина: завал на переезде, а подступы к нему заминированы. Наконец разведка донесла: есть свободный переезд, но перейти дорогу будет трудно.

- В чем же дело?

- А в том, товарищ командир, что охрана большая.

Вместе с разведчиками я поехал посмотреть, что за охрана.

Сани, как назло, ползут медленно, натыкаясь в темноте на кочки и коряги.

- Здесь, товарищ командир.

Оставили сани, прошли немного вперед.

- Здесь бункеры, тут кишмя кишат гитлеровцы.

Двое разведчиков пробрались почти к самой дороге. Скоро они вернулись и сообщили:

- У фашистов тут пушки, пулеметы. Видно, как дула торчат из амбразур.

Когда мы вернулись к отряду, там уже зажгли костры.

- Утро вечера мудренее, - как бы подтверждая то, что сейчас мы ничего не решим, сказал Стехов, - подождем.

Наступило утро. С первыми лучами солнца с востока вновь донеслась канонада. Но утро, а за ним и вечер не изменили нашего положения. Несколько суток мы бродили всем отрядом вдоль линии железной дороги. Много раз разведчики пытались скрытно подобраться к бункерам и забросать их гранатами, но всякий раз гитлеровцы встречали партизан шквальным огнем своих пулеметов.

Все серьезнее нам угрожало "окружение" своих.

Стехов, Лукин и я сидели у небольшого костра и обсуждали положение.

Вдруг из темноты раздалось:

- Товарищ командир! Разрешите с группой партизан пойти прямо на переезд и там ликвидировать охрану.

Я оглянулся и увидел стоящего в положении "смирно" высокого немца. Стальной шлем закрывал половину его лица. На складно сшитой немецкой шинели были погоны лейтенанта. На ногах - щегольские офицерские сапоги с "бутылочными", негнущимися голенищами. С левой стороны пояса в кобуре пистолет. Хотя голос говорившего и был мне знаком, от неожиданности я машинально опустил руку в карман за пистолетом. Цессарский - а это был он - продолжал:

- Немецкого обмундирования у нас много. Охотников на это дело еще больше. Разрешите рискнуть. По-немецки я говорю неплохо...

Он подробно изложил свой план, но я с ним не согласился.

- Сделаем еще несколько попыток. Если не прорвемся, тогда уж рискнем.

В свою очередь, и Кузнецов настаивал, что ждать он больше не может, что, как ни больно оставлять отряд, он хочет попробовать проскочить на свой риск.

Я знал, как Николай Иванович дорожит каждым днем, и не стал возражать. Серый "опель" был еще раньше перекрашен в черный, снабжен новым паспортом и фарами другого образца, так что даже сам бывший владелец, гебитскомиссар города Луцка, вряд ли смог бы узнать свою машину. Шофера Белова одели немецким солдатом, на самом Кузнецове была его неизменная шинель с погонами обер-лейтенанта. Вместе с ними отправлялся и Ян Каминский, который должен был следовать под видом крупного спекулянта, удирающего из Ровно от большевиков. Разумеется, все это подтверждалось соответствующими документами.

Кузнецову предстояло заехать сначала в Луцк, где была возможность запастись бензином и маслом, а оттуда двинуться во Львов. Намечалось, что во Львове все трое обоснуются у кого-нибудь из многочисленных родственников и знакомых Каминского.

- А что, - обратился ко мне Николай Иванович, - если отряд не скоро подойдет ко Львову? Что я там буду делать? Война сейчас идет быстро. Все, что бы я вам ни передал, любые сведения через два-три дня окажутся устаревшими. Мне не хочется попусту рисковать жизнью. Разрешите в таком случае заняться там кем-нибудь из крупных гитлеровцев.

Я назвал Кузнецову двух фашистских главарей, которыми, по-моему, следовало заняться: губернатора Галиции, доктора Вехтера, и вице-губернатора, доктора Бауэра.

Собирая Кузнецова в дорогу, мы условились о месте встречи его тройки с отрядом и о пароле на случай, если к нему будет послан от нас незнакомый ему человек.

- Старайтесь чаще сообщать нам о себе, - предупредил Николая Ивановича Лукин. - Выполнили задание - сообщайте. Не удалось выполнить тоже сообщайте. Вот вам координаты Крутикова. Вот два адреса во Львове, куда вы также сможете передать все, что нужно.

Мы условились, что, если Кузнецову, Каминскому и Белову не удастся встретиться с отрядом, они должны разыскать группу Крутикова и остаться с ней. Не выйдет и это - перейти самим линию фронта. Если же и тут неудача уйти в подполье и ждать прихода Красной Армии.

Как всегда, Лукин хотел предусмотреть все возможные варианты. Он отдавал себе отчет в том, что всех комбинаций нельзя предвидеть, что это шахматы, где можно задумать только первые два-три хода, а в остальном положиться на талант игрока. Но и понимая это, он в то же время добивался максимальной точности расчета, какая только возможна в шахматах, и не допускал мысли о проигрыше.

Разведка донесла, что на одном из переездов замечены немецкие колонны, движущиеся на запад. Кузнецов решил "отступить" вместе с противником.

- Ну, прощайте, Дмитрий Николаевич! - сказал он.

Мы обнялись и по русскому обычаю трижды расцеловались. Когда Кузнецов прощался с Лукиным, Стеховым, Струтинским и другими своими товарищами, я внимательно приглядывался к сцене расставания и осязаемо ощущал, как горячо любят в отряде Николая Ивановича.

"Опель" двинулся в путь.

Разведчики, сопровождавшие Кузнецова, доложили спустя два часа, что его машина благополучно "втерлась" в немецкую колонну, прошла переезд и движется в общем потоке.

Прошло еще три дня. Найдя выход, мы всем отрядом оказались за железной дорогой. Путь лежал на запад.

Труден был этот путь. Двести километров - и буквально на каждом шагу можно ждать нападения из засады. Фронт близко, мы в ближайшем тылу врага, кругом немцы, и не только немцы, но и предатели-националисты. Они в последнее время стали очень активными, стараясь заработать себе право на эвакуацию в Германию.

Уже на следующий день после перехода через железную дорогу партизанам пришлось драться с вражеским отрядом. Мы истребили его почти весь. Через несколько километров повторилась та же история. Так мы и шли почти все время с боями.

Отечественных боеприпасов осталось мало. Чтобы выйти из положения, мы создали две роты специально с трофейным оружием, к которому имелось много патронов. Эти роты выдвигались вперед.

Обстановка подсказывала новый распорядок жизни: одна часть отряда ведет бой, другая готовит обед и отдыхает.

Владимир Степанович Струтинский оказался неоценимым в этом суровом походе.

Николай Струтинский, Шевчук, Гнидюк и Новак неизменно шли впереди отряда, просматривая дорогу.

Почти все населенные пункты мы занимали с боем. Чтобы не нести излишних потерь, выработали особую тактику: если у деревни замечены часовые или вооруженные группы, то после нескольких залпов из пушек и минометов в деревню с громким "ура" врывалась одна из рот. Кавалерийский полуэскадрон, разбившись на две части, окружал деревню. Всякий, кто бежал оттуда с оружием, попадал в руки кавалеристов. К моменту вступления отряда в деревню она оказывалась, как правило, очищенной от противника.

Но бывали иные случаи. Однажды вошли мы в деревню, а она пустая. Ни людей, ни скота, ни птицы, даже мебели нет в хатах.

Куда все исчезло? Неужели гитлеровцы вывезли в Германию людей со всем их скарбом?

Ответ на этот вопрос нашли Коля Струтинский, Михаил Шевчук и Валя Семенов.

В одной из хат они обнаружили в чулане яму. Яма была тщательно закрыта пустой бочкой. Отодвинули бочку. Семенов с фонариком полез в дыру. Вдруг под землей - выстрел. Семенов - назад.

- Выходи подобру! - крикнул Струтинский.

Ответа не последовало.

- Давай дымовую гранату! - предложил Валя Семенов. - Мы их сейчас выкурим оттуда.

Шевчук принес дымовую гранату. Несколько таких гранат мы захватили в недавнем бою. Мы не знали, где и как их можно применять, а вот теперь они пригодились. Шевчук бросил в дыру гранату. Отверстие закрыли бочкой. Прошло три-четыре минуты, и из ямы послышался кашель. Дым душил засевших в ней людей. Они держались еще довольно долго, но наконец не выдержали:

- Выходим, не стреляйте!

Бочку откатили. Из дыры показался человек. Он был ни жив ни мертв. За ним вылезли второй и третий. От них мы узнали, почему опустела деревня.

Гитлеровцы не хотели, чтобы Красная Армия нашла на освобожденной территории людей, имущество, продукты. И вот крестьянам под страхом расстрела предлагалось устраивать под домами так называемые "схроны", складывать в них хлеб, все имущество и прятаться самим; устраивались "схроны" даже для скота.

Мы проверили. Действительно, "схроны" оказались под многими домами. Иногда это были настоящие подземные квартиры, где стояли кровати, мешки с зерном, имущество. Везде была заготовлена на много дней вода.

Всем жителям партизаны предложили выйти из "схронов".

Люди вышли. Невозможно описать, как велика была их радость, когда они увидели своих. Старик крестьянин принялся рассказывать:

- Воны лякалы нас, що прийдуть червони, пограбують все майно, а нас побьють. Мы не вирыли. Але колы воны побачили, що "схроны" не копаем, то стали грозити розстрилом, нибы-то мы сымпатызуемо Червоний Армии!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Помня наказ Николая Ивановича, Валя предприняла попытку разузнать подробно о Кохе. В том, что имперский комиссар Украины и гаулейтер Восточной Пруссии больше в Ровно не вернется, не оставалось никаких сомнений. Важно было выяснить другое: находится ли он в Кенигсберге или в Берлине. Из осторожных слов одного майора, знакомого Вале по рейхскомиссариату, она заключила, что Кох в Берлине и, по слухам, в немилости у фюрера, который недоволен гаулейтером за поспешную "эвакуацию". Другой Валин "сослуживец", маленький, щуплый, но горластый гауптман, прозванный "герром Геббельсом" и действительно чем-то на него похожий, на вопрос о гаулейтере сказал, что не имеет чести быть осведомленным.

В этот день в рейхскомиссариате подготовка к эвакуации приняла особенно лихорадочные темпы. Валя возвращалась домой в хорошем настроении, испытывая необыкновенный подъем; она не шла, а бежала, как бы ускоряя этим время. Не сегодня-завтра она будет во Львове, а там...

В десять часов вечера к ней постучали. Она услышала голос Лео Метко, того самого Метко, который был одним из ее первых "знакомых" в Ровно и помог с пропиской. Что могло ему понадобиться?

С Метко вошли в комнату четверо военных гитлеровцев и двое гражданских. Эти гражданские сразу же прошли в кухню.

- Чем могу служить? - по-немецки спросила Валя, стараясь не терять самообладания.

Обер-лейтенант, очевидно, старший, подошел к ней вплотную и сказал по-русски, приставив пистолет:

- Где Пауль?

- Не понимаю, - ответила Валя, ежась от прикосновения дула. Гестаповец не отнимал пистолета.

- Где? - нетерпеливо повторил он.

- Какой Пауль? - притворяясь ничего не понимающей, спросила Валя. - У меня есть несколько знакомых, которые носят это имя.

В квартире начался обыск.

- Одевайся! - приказал обер-лейтенант.

Гитлеровец все время говорил по-русски. Он, видимо, хотел подчеркнуть, что знает ее происхождение, и ждал, что она от неожиданности тоже заговорит по-русски. Но Валя была упряма.

- Я эвакуируюсь с рейхскомиссариатом. Вы не имеете права меня задерживать, - продолжала девушка по-немецки.

- Не беспокойтесь! - переходя на немецкий, сказал обер-лейтенант. Мы вас эвакуируем именно туда, где вам надлежит быть.

- Но я лучше знаю... - начала было Валя, но не закончила.

- Всех взяли, эта последняя, - услышала она из кухни, где, что-то ломая, чем-то грохоча, возились жандармы.

Разговор был бесполезен. Им нужно знать, где Кузнецов, а она этого никогда им не скажет.

Ее вывели на улицу. Там у каждого из окон квартиры стояли автоматчики. За углом Валя увидела три легковые машины. Девушку втолкнули в одну из них. Валя знала, какими улицами ее повезут в гестапо. Она ни о чем не думала, следя лишь за поворотами. На улицах безлюдно. После восьми хождение было запрещено. На одном из перекрестков машины остановил патруль. Валя вспомнила, что город объявлен на угрожаемом положении. И хотя это не являлось для нее новостью, она несказанно обрадовалась этому. Впервые так ясно и неопровержимо ощутила она торжество приближения своих.

В два часа ночи начался допрос. Какой-то незнакомый ей майор, тоже с пистолетом в руке и тоже тыча дулом в лицо, потребовал назвать место дислокации партизанского отряда и фамилию командира. О Пауле пока не было речи. Видимо, это берегли на конец.

- Какой отряд? - недоумевала Валя. - Какой командир? Вы меня принимаете за кого-то другого!

Она много раз слышала, как ведут себя на допросах партизаны. Она знала, что нужно молчать и отвечать одним словом "нет". Но надежда на то, что, может быть, не все потеряно, а может быть, и хитрость, выработанная месяцами опасной игры в "немку", вошедшая уже в привычку, побудили ее сейчас говорить и доказывать, что ее арест недоразумение, доказывать и требовать немедленного выяснения и освобождения.

- Я не понимаю, что вы мне говорите, господин майор, - убеждала она гестаповца, стараясь смотреть ему прямо в глаза. - Как я, немка, могла позволить себе связаться с партизанами! Мой отец погиб от рук негодяев.

При этом в голосе ее, вероятно, звучали нотки глубокой искренности. Именно память отца, дорогая сердцу дочери, привела ее к партизанам, и ради этой памяти она сейчас, как никогда еще, ненавидела подлинных убийц своего отца, один из которых стоял перед ней.

Вале показалось, что майор склонен поверить ей. Поэтому она все тверже настаивала на своем требовании немедленно отпустить ее и дать возможность эвакуироваться.

Но майору, очевидно, было известно и кое-что другое.

Он не торопясь подошел к столу, сел в кресло и занялся какими-то бумагами. Фашист долго сидел, углубившись в свое занятие, и, казалось, забыл о существовании девушки. Валя продолжала стоять, не зная, ждать, пока он вспомнит о ней, или заговорить самой. Рядом стоял табурет. И вдруг, почувствовав непреодолимую усталость, Валя села. "Это даже хорошо, что я сижу, - подумала она. - Это даже хорошо, я ведь ни в чем не виновата, я честная немка, и мне нечего бояться".

Майор продолжал читать.

Но вот он поднял глаза от бумаг и заорал:

- Встать!

Валя встала.

Майор закурил, откинулся в кресле и, испытующе глядя, спросил:

- С кем вы были на приеме у гаулейтера?

Валя поняла, что теперь-то и начинается допрос.

- С одним офицером, - сказала она спокойно. - Знаю его с сорок второго года, познакомилась в поезде, а здесь мы случайно с ним встретились. Он земляк господина гаулейтера, очень заслуженный офицер, имеет награды; господин гаулейтер очень благосклонно его принял, - быстро говорила она, все время боясь, что вот-вот ее перебьют и последует новый вопрос. - Это очень достойный офицер, он сражался во Франции и в России. Она немного перевела дух. - Но у меня есть еще знакомый, тоже Пауль... Если бы я знала, кого из них вы имеете в виду...

- Я имею в виду советского разведчика, - сказал майор.

- Да?.. - спросила она, изо всех сил стараясь показаться наивной. Тогда... тогда не знаю.

- Не зна-аете? - протянул майор. - Я вам советую знать. Подумайте!

И Валю увели в подвал.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

От Гановического леса, в котором предполагала остановиться группа Крутикова, ее отделяло километров сорок. Но на пути были, однако, серьезные препятствия, как железная дорога и шоссе. Крутиков рассчитывал перемахнуть их в следующую ночь, а сейчас сделать остановку в каком-нибудь одиноком хуторе, отдохнуть и накормить лошадей. От разведчиков он знал, что хутора находились неподалеку, за большим селом Ремизовцы, в которое они как раз въезжали.

Партизаны миновали мельницу и повернули влево, как и намечалось по маршруту. Внезапно навстречу вышли трое полицаев. Это были мельниковцы.

Хлопцы атамана Мельника отличались от бандеровских тем, что своей службы у немецких захватчиков не пытались скрывать. Несмотря на столь малое различие во взглядах, те и другие находились между собой в постоянной вражде.

"Удостоверение" Крутикова, "подписанное" бандеровскими властями, произвело здесь совсем не то действие, какого он ожидал. Мельниковцы начали окружать партизан.

Крутиков быстро разбил отряд на три отделения, назначил командовать ими Корня, Шевченко и Харитонова, дав каждому свою задачу.

Шевченко надлежало подавить пулемет, выставленный на дороге, и затем проводить вперед коней; Корню - нанести быстрый удар с правого фланга; пистолетчики Харитонова должны были гранатами обеспечить тыл и двигаться вперед за отделениями Шевченко и Корня.

Не успел Крутиков закончить указание, как возле пулемета появились те же трое, что и вначале. Один из них, видимо старший, издалека громко прочел по бумажке:

- Предлагаю сдать оружие. В случае неисполнения будете уничтожены. Даю пятнадцать минут.

Крутиков решил использовать эту четверть часа для лучшей подготовки к бою.

Когда три бандита снова появились, он крикнул, что, как командир, желает сдать оружие первым. Смотреть на сцену сдачи пришло еще несколько молодчиков из той же шайки.

Крутиков вышел вперед, ближе к бандитам, демонстративно снял гранату и автомат, нагнулся, будто кладет их на землю. Не дав бандитам опомниться, он метнул в них гранату. Это было сигналом к атаке.

Кругом открылась стрельба. Партизаны выкрикивали бандеровские лозунги, о чем в случае стычки с противником в группе заранее было условлено. Где-то рядом Крутиков слышал звонкий голос Наташи. В темноте ничего нельзя было разобрать. Все кричали одно и то же. Тогда Крутиков сам закричал во весь голос:

- К черту игру!.. Вперед, за Родину! Ура!..

- Ура! - услышал он впереди и позади себя. - Ура! - кричали справа и слева.

Крутиков рванулся вперед, бросился на землю и, завидев новую группу бандитов, дал по ней очередь из автомата. Он увидел, как двое отделились от бегущих, подкошенные его пулями. Он продолжал стрелять, уже ничего не слыша, кроме своего автомата, и не видя ничего, кроме бегущих и падающих фигур.

Вдруг он почувствовал, как что-то изменилось в самом воздухе, которым он дышал, что-то, к чему уже привык его слух, вдруг смолкло, оборвалось, на мгновение обнажив страшную тишину. "Пулемет подавили", - понял Крутиков и сразу пришел в себя.

- Молодец, Шевченко! - крикнул он изо всех сил, устремляясь вперед. Харитонов и пистолетчики кинулись за ним.

Бандиты не выдержали натиска. В небе появились две их цветные ракеты - знак к отступлению.

- Забирать сани! - скомандовал Крутиков Харитонову, заметив вражеский обоз. - Выходить к мельнице!

За мельницей, на окраине деревни, Крутиков нашел бойцов из отделения Шевченко, приведших сюда коней, как это и было намечено. Самого Шевченко почему-то не было. Очевидно, он продолжал оставаться на месте боя.

Вскоре подъехали на четырех трофейных санях пистолетчики Харитонова и с ними все отделение Корня, потерявшее своего командира.

Крутиков пересчитал людей. Не хватало троих: Шевченко, Корня и Величко. Уходить было нельзя.

После небольшой перестрелки партизаны снова вошли в деревню и там сразу нашли убитого Величко, а затем и тяжело раненного Шевченко. Корня нигде не было. Крутиков гонял людей, сам метался из стороны в сторону, но безрезультатно...

За мельницей, уложенный на сани, окруженный безмолвными товарищами, умирал Валентин Шевченко.

На побледневшем лице его застыло выражение однажды испытанной отчаянной боли. Губы, искаженные криком, так и сохранили эту гримасу; казалось, что Шевченко продолжает кричать, никем не слышимый... Над раненым, разорвав фуфайку, хлопотали Наташа и Женя.

- Ничего, ничего, - приговаривала Наташа, ловко орудуя бинтом. - Вот еще немного... Теперь уже не больно... Меня, подержи бинт... Вот так... Теперь совсем хорошо, правда? Еще чуточку...

- Где наши? - одними губами произнес Шевченко.

- Здесь наши, все здесь... Ты спокойно лежи, Валентин! Вот так... Ты что-то сказал? - Наташа припала ухом к самым губам раненого. - Что? Корня зовет! - обернулась она к бойцам.

- Корень! - снова, уже совсем внятно, позвал Шевченко.

- Выслушай, Валентин, - успокаивая его, заговорила Наташа, глотая слезы. - Ты слышишь? Мы разбили этих гадов... Слышишь? Мокрое место от них осталось.

Появился Крутиков. Он подошел к саням, встал молча.

- Скорей, Наталка, - заторопилась Женя, взглянув на командира.

- Ничего, - сказал Крутиков. - Ничего... Делайте как следует...

Он не решался их торопить.

Шевченко, услыхав голос командира, открыл глаза и прошептал еле внятно:

- Не надо!

- Эх, Шевченко!.. - с укоризной, отводя глаза, на которые навернулись слезы, промолвил Крутиков. Ему хотелось сказать что-то совсем иное, но слова не шли на язык.

Шевченко снова открыл глаза. Он посмотрел на Крутикова, на хлопочущую около него Наташу. Вдруг он что-то вновь зашептал. Наташа склонилась над ним. Она повторила то, что расслышала:

- Ростов... Невская, шестнадцать... Маме...

Когда она поднялась, Шевченко был уже мертв.

Погибших товарищей уложили в сани. Крутиков скомандовал:

- Вперед!

Крутиков намеревался затемно проскочить железную дорогу и шоссе. Лошадей гнали вовсю. Даже деревень решили не объезжать. Проехали одну деревню... другую... третью... Начинало светать.

- Гоните, гоните! - торопил Крутиков.

Но рассвет наступал удивительно быстро, словно состязаясь с их бешеной ездой.

Утро застало партизан в километре от шоссейной дороги. Были заметны движущиеся по ней машины. Все сильно измучились от напряженного боя и бессонной ночи, и Крутиков решил дать отдых. Неподалеку располагался хутор. Место для дневки оказалось удобным: хутор стоял между небольшой горой и лесом. Здесь, у подножия горы, партизаны похоронили погибших товарищей. На холмике появилась скромная доска с надписью, сделанной химическим карандашом:

Дорогие наши друзья

Ш е в ч е н к о В. и В е л и ч к о А.

погибли в боях с врагом за свободу

и независимость Родины.

Отряд расположился в большой хате. Прошло немного времени, как в комнату влетел часовой Близнюк и громко крикнул:

- Немцы!

Крутиков схватил автомат и в чем был первым выбежал на улицу. Гитлеровцы двигались цепью, опоясывая дом.

Бой был неизбежен.

Кольцо врага сужалось. Среди зеленых касок мелькали черные шапки с трезубами.

Крутиков и Близнюк открыли огонь, давая возможность остальным выбежать из дома.

Наташа Богуславская, что-то крича Крутикову, вырвалась вперед. Он сразу же потерял ее из виду и увидел вновь лишь тогда, когда она падала, прижимая к груди автомат.

Крутиков бросился к ней. Он услышал свист пули, что-то больно обожгло его. Он упал возле Наташи и, не в силах ни о чем думать, долго стрелял, а затем, не то придя в сознание, не то отрезвев от боя, начал уползать, отстреливаясь и таща за собой тело партизанки.

Крутиков ничего не различал впереди, кроме леса, плывшего темным пятном, и зеленых фигур, закрывавших ему это пятно. Надо было во что бы то ни стало убрать эти зеленые фигуры, закрывающие ему дорогу. Вдруг он замер. Что-то твердое не пускало его дальше. Это был труп. Крутиков увидел перед собой скрюченные пальцы с красными ногтями. "Маникюр!" И он снова пополз, чувствуя, как возвращаются силы.

Крутиков нашел товарищей на лесной опушке. Не было Бурлака. Кто-то видел, как он упал, сраженный насмерть. Не было Дроздовых и Приступы. Знали, что Женя ранена, что Дроздов и Приступа вырвали ее у врага и на руках унесли в лес. Видимо, они отбились в сторону.

Не оставалось сомнения, что гитлеровцев привели на хутор националисты. Были ли это мельниковцы, с которыми отряд дрался накануне, или хлопцы из "эс-бэ", спохватившиеся, после возвращения Цыгана, оставалось неизвестным. Крутиков утверждал, что в одном убитом бандеровце он узнал "районового" Калину.

Группа отходила в лес. Убитую Наташу несли с собой. Она так и не дождалась своей "большой роли", своего большого подвига. Но кто из нас, мечтающих о подвиге, желал бы умереть иначе, чем она!

В группе осталось тринадцать человек. Они залегли на опушке леса, готовые продолжать бой. Но фашисты, понеся большой урон, прекратили преследование.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Тринадцать человек, смертельно усталые, молча брели по лесу. На носилках, наскоро сделанных из ветвей, Харитонов и Кобеляцкий несли раненого Крутикова. Нужно было где-то остановиться, отдохнуть. Нужно было поговорить и решить, что делать дальше.

Все оказалось труднее, чем партизаны предполагали. Они потеряли товарищей, лишились рации, обессилели. Впереди километры и километры пути.