Акт приемки-передачи принятых на учет обязательств при реорганизации участников бюджетного процесса 29 страницаИ двое из них предложили идти назад. Они стали уговаривать Крутикова возвращаться в отряд, взяв направление через район Берестечко на Цуманские леса. Приводилось много доводов. Главный из них тот, что задание все равно не может быть выполнено и, следовательно, надо думать о том, чтобы остаться в живых и принести пользу в другом месте. - Пастухов! - позвал Крутиков. - Слушаю, - откликнулся Пастухов. Кобеляцкий и Харитонов, державшие носилки, опустили их на землю. - Пастухов, - повторил Крутиков, стараясь казаться спокойным, - хочу знать твое мнение. - Приказ есть приказ, - пробасил Пастухов. - Надо идти дальше, а кто не согласен... вольному воля. - Каждый, значит, по своему усмотрению? - Крутиков поморщился. - Так? - Да, я так думаю. Лично я буду выполнять приказ. - Кобеляцкий, ты? - Идти - и никаких разговоров. - Ты, Харитонов? Крутиков знал, что все равно, что бы ни было, он поведет группу вперед, и если сейчас обратился к товарищам, то только за поддержкой. И когда они поддержали, а Клепушевский, тот даже сказал, что скорее умрет, чем отступит от приказа, Крутиков приподнялся на локтях и крикнул, побагровев от напряжения: - Пораженцев щадить не буду... Вперед!.. Выйдем из лесу, найдем деревню, возьмем лошадей - и вперед! В небольшой деревушке, на которую они к вечеру набрели, удалось достать не только сани и лошадей, но и кое-какие медикаменты. Клепушевскому, который был тоже ранен, но держался на ногах, и Крутикову сделали перевязки. После пищи и отдыха все заметно приободрились. В деревушке партизаны встретились с националистом. Встреча оказалась удачной. Националист дал Крутикову пароль, действующий до двадцатого января, а также сообщил, где и сколько расположено в районе вооруженных националистов. Связной вызвался свести "друга провидника", как он называл Крутикова, в соседнюю деревню Байляки, где стояли мельниковцы. Крутиков отказался, но потом подумал, что мельниковцы могут сами пожаловать с визитом, и отдал приказ собираться в путь. Был предпринят обычный маневр: сначала взяли курс на Байляки, а затем свернули в сторону - в ту, от которой связной предостерегал. "Раз он предостерегает, стало быть, мельниковцев там не очень жалуют". Весь следующий день провели в лесу. Клепушевскому стало хуже, он побледнел и с трудом двигался. Разведка принесла неутешительные вести: впереди гитлеровцы. Возобновились разговоры о возвращении в отряд. На этот раз просьбы сменились настояниями. Крутиков, все время хмуро молчавший, вдруг усмотрел долю истины в этих нетерпимых для него предложениях. Он понял, что упорное следование приказу, ставшее для него необходимостью, почти привычкой, не всегда есть самый целесообразный путь к выполнению долга. И он согласился с предложениями Пастухова возвращаться не в отряд, а в Гуту-Пеняцкую, так гостеприимно их принявшую, там обосноваться и оттуда уже отправить разведчиков во Львов. Может быть, удастся разыскать Женю и Василия Дроздовых и Приступу. Расстояние до Гуты надо было покрыть в самый короткий срок - до двадцатого, пока действовал известный им пароль. Остаток дня, ночь и весь следующий день группа пробыла в пути. Препятствием, заставившим партизан остановиться, оказалась и на этот раз шоссейная дорога. По ней двигались немецкие автомашины и патрули на мотоциклах. Препятствие это было последним: проскочить шоссе, пройти несколько километров лесом - и они в Гуте. Но это-то и оказалось трудным. Им так и не удалось перейти шоссейную дорогу в этом месте. Как потом выяснилось, беда была к счастью. Впереди, в Гаевке, которую предстояло проехать, чтобы попасть в Гуту-Пеняцкую, стояли гитлеровцы. Крутиков повернул группу в лес, к небольшой деревушке. Но и здесь оказались фашисты. Поднялась стрельба. Партизан стали преследовать. Выручил старик крестьянин, оказавшийся в лесу. По стрельбе он понял, что гитлеровцы на кого-то напали, и поспешил на помощь. - Кто вы? - крикнул он издали. - Партизаны, - последовал ответ. - Бросайте сани, идите за мной. Крестьянина звали Павло. Фамилии Крутиков не запомнил и потом сильно жалел об этом. Старик знал лес вдоль и поперек. Он умело запутал следы, а потом повел партизан к себе на хутор, стоявший под горой, на опушке леса. Здесь их гостеприимно приняла хозяйка, жена старика. Крутиков попросил его сходить в разведку. По возвращении он доложил, что гитлеровцы не пошли по их следу, а вернулись в деревню. - Вы куда путь держите? - осторожно осведомился старик и, не ожидая ответа, как бы боясь, что ему могут не поверить, стал рассказывать о своем сыне, который работал в органах милиции и сейчас скрывается от немецких жандармов и бандеровцев. - Коли вам в Гуту-Пеняцкую, - сказал он, услышав ответ Крутикова, - то можно проводить. Мы такими тропками пойдем, что ни одна собака не дознается... - А на шоссе как? - спросил Крутиков. - Что шоссе! Мы местечко найдем - никто не помешает... Но после новой разведки, в которую старик пошел вместе с Кобеляцким, он сообщил, что это его "местечко" не подходит. Сани здесь не провезешь, а нести раненого на руках до самой Гуты партизаны не имели сил. - Пускай у нас останется, - предложил крестьянин. - Мы и доктора найдем, и отходим, и укроем, если что... - Останешься? - спросил Крутиков Клепушевского. - Придется, - ответил тот тихо. - Ты подумай, - повторил Крутиков. - Останусь, - твердо заявил Клепушевский. - Мы посмотрим, как за родным, - встряла в разговор хозяйка и тут же, чтобы совсем успокоить раненого, добавила: - У меня сын такой, как ты, белобрысый... Крутиков протянул Клепушевскому сверток. - Две тысячи марок. Заплатишь доктору. - Ладно, - сказал Клепушевский. - Вы только дайте знать, если будете уходить из Гуты. А то приду, а вас нет. - Ты, папаша, присмотри за нашим товарищем. Чтобы все как следует! напомнил старику Пастухов после того, как они попрощались. - Как своего сберегу, - успокоил старик. В Гуту-Пеняцкую Пастухов пошел один, оставив партизан в лесу. В селе оказались гитлеровцы, двенадцать человек. Это был персонал аэромаяка, находившегося поблизости. Приехали они за курами. Пастухов дождался, пока фашисты уберутся, затем разыскал Войчеховского и, договорившись с ним, отправился за товарищами. Войчеховский сам предложил партизанам остаться в Гуте. Он обещал всяческую помощь, требуя взамен одного - поддержки в случае нападения бандеровцев. Но это и так подразумевалось. Прием, оказанный Крутикову и его друзьям в Гуте, был таким же сердечным, как и в первый раз. Партизан разместили по хатам. К Крутикову позвали врача-еврея, скрывавшегося здесь от гитлеровцев. Узнав от Крутикова о раненом, который остался на хуторе, врач забеспокоился. На другой же день Войчеховский снарядил двух крестьян, которые привезли Клепушевского. А через несколько дней в Гуте стало известно, что старик Павло и его жена убиты и сожжены в своем доме. Трагическая участь постигла и пана Владека, товарища Владека, предоставившего свой кров партизанам. Старого лесничего бандеровцы заперли в его доме и дом сожгли. Двадцатого января, как и намечалось по плану, Пастухов и Кобеляцкий были отправлены во Львов. Они взяли письмо от Войчеховского к его отцу, жившему на Жолкеевской улице, и еще несколько адресов. Жители Гуты-Пеняцкой вышли провожать разведчиков. Маленький, щуплый, лишенный всякой выправки Пастухов, одетый к тому же в городское, модного когда-то покроя пальто, подаренное Войчеховским, производил впечатление небогатого служащего. Он казался нелепым на подводе, рядом с вооруженными крестьянами в тулупах и Кобеляцким, одетым в старую немецкую шинель. Пастухов снял шапку и махал ею до тех пор, пока сани не скрылись за деревней. Дроздова и Приступу после боя под Сиворогами никто не видел. С тяжело раненной Женей, которую они несли на руках, партизаны ушли от преследователей и скрылись в лесу. Кобеляцкому, ближе всех находившемуся от них, Дроздов что-то прокричал, но понять можно было только то, что он назначает встречу, но где, в каком месте, Кобеляцкий не разобрал. Очевидно, в Гановическом лесу. - Нет, - сказал Крутиков, которого нередко теперь упрекали в том, что тогда, в лесу, он не принял мер к розыску отбившихся товарищей, - нет, дойти туда они не могли. Но Дроздов и Приступа дошли. Дошли одни, без Жени, которую похоронили в лесу. Тогда же, в лесу, они набрели на крестьянина, который приехал за хворостом. Он привез их на хутор, укрыл и спустя день проводил в дорогу. Они шли, почти не разговаривая. Приступа понимал, что утешать Василия не надо, как незачем и высказывать сочувствие горю друга. Они шли упорно и тяжело, с короткими остановками, почти без пищи, и верили только в одну возможность - что они дойдут. Но, добравшись до Гановического леса, они поняли, что весь проделанный ими путь бессмыслен - группы здесь не было. Не появилась она ни на вторые сутки, ни на третьи... Что оставалось делать? Возвращаться? Но возвращаться невозможно. Достичь заветной цели - и отступать... Они думали, что, может быть, и придет сюда весь отряд. Как знать! И Приступа с Дроздовым пришли к простому выводу: надо действовать самим. Они решили для начала осесть в одной из деревень. Это удалось сравнительно легко. Хозяин оказался преданным человеком. Вторым шагом - самым опасным - было установление связей, прощупывание новых знакомых, подготовка. В этом смысле их хозяин явился плохим помощником: ничего не мог сказать толком о ближайших соседях, будучи, как это поняли партизаны, занят только самим собой. "Вот народ! - удивился Приступа. - Неужто все такие?.." Но тот же хозяин предоставил свою хату для первого собрания сколоченной ими группы. Присутствовало семь человек, включая Дроздова и Приступу. Единодушно решили собрать еще человек пятнадцать и уйти в лес партизанским отрядом. Так и получилось. ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Белая, пустая, холодная равнина. Ночью она кажется серой. Мы идем и идем, и уже розовое зарево восхода занимается за спиной. Мы ушли далеко вперед. Перед нами село Нивице. Стехов измеряет по карте: до Львова по прямой шестьдесят километров. Близко. Нивице встретило нас тишиной. Где сейчас наши товарищи? Найдем ли мы Крутикова в Гановическом лесу? Где Кузнецов? - Все хорошо, - говорит Стехов. - Все очень хорошо. Завтра мы будем у цели. Подходит Марина Ких. - Теперь-то вы меня отпустите? Ну, я не говорю сегодня, а вообще? Жалею я теперь, что пошла в радистки, - сетует она. С Лукиным и Стеховым заходим в первую хату. Хозяин, высокий, крепкий старик, смотрит на нас удивленно, но впускает без слов. Кроме него, в комнате молодая женщина, лицо у нее испуганное. Первое, что бросилось мне в глаза, черный диск репродуктора на стене. - Работает? - показывая на репродуктор, спрашиваю хозяина. - Работает, - отвечает он, продолжая разглядывать нас. - У нас и школа работает, и церковь. - Немцы есть? - Сейчас никого. - Ну а вообще как с ними живете? - Всяко бывает. - Часто они сюда наведываются? - Приезжают по три-четыре человека. Вывозят из лесу древесину. За окнами брезжит рассвет, похожий на сумерки. Последнее время мы шли с непрерывными боями. Села встречали нас стрельбой. Враг всячески препятствовал движению. Неужто на этот раз нас оставят в покое? Я вызвал командира первой роты Ермолина. - Ты все-таки, товарищ Ермолин, поставь дополнительные посты. На всякий случай... Лег, но не могу заснуть. Уже больше месяца я болен. Последние дни совсем не поднимался с повозки. Сейчас боль в спине усилилась, не дает спать. Сумерки редеют; снег, недавно еще серо-стальной, плотной пеленой устилавший улицу, теперь, когда рассвело, становится белым и потому кажется еще более холодным. Не в силах больше лежать, я встал и пошел проверить посты. На улице тихо. Сразу же за огородом простирается открытое поле. И вот на сером фоне снежного поля, сливающегося с небом, я замечаю движущиеся вдали цепочкой черные силуэты людей. Что за люди? Может быть, это Ермолин расставляет посты? Нет, это не развод! Люди идут цепью, а не группой. Идут к селу. Я припал к земле, чтобы лучше рассмотреть идущих. Вот они совсем близко. Неужели гитлеровцы? - Кто идет? Молчание. - Кто идет? - А ты хто? - доносится голос. - Я командир. - Ходы сюды! Выхватываю пистолет. В ту же секунду раздается автоматная очередь одна, вторая. Даю несколько выстрелов - вижу, как кто-то упал. Еще один выдвигается вперед. Дает очередь. Мимо. Я успеваю выстрелить. Автомат умолкает. Слышу - наши открыли огонь. Но что делать мне, как выбраться? От врагов я в пяти метрах, от своих - в двадцати. Стреляют и те и другие. Пули вокруг меня, одна сбивает шапку. Я плотнее ложусь на снег. Если ползти, враги заметят и начнут стрелять; да и свои откроют огонь, увидев, что к ним приближается человек... Вдруг чувствую - кто-то тянет за ногу. Поворачиваюсь - человек в немецкой каске. Решив, что я мертвый, он старается снять с меня меховые унты. Стреляю в упор и отдергиваю ногу. Стрельба разгорелась вовсю. В петлицу моей шинели попала разрывная пуля. Пробую кричать: - Прекратить огонь! Слов не слышно. Где-то далеко строчит пулемет, рвутся гранаты, мины. - Прекратить огонь! - кричу изо всех сил. - Это я, Медведев! Услышали! "Прекратить огонь... прекратить огонь..." - прошло по нашей цепи. Под ливнем вражеских пуль я отполз к своим. У плетня меня подхватили. - Вперед! Ура! - Ура! - разносится вокруг. Подхватываемые, как ветром, какой-то могучей силой, мы устремляемся на врага. Шевчук, Струтинский, Новак и Гнидюк с группой бойцов из комендантского взвода врезались во вражескую цепь и в упор расстреливают неприятеля. Приютившись за плетнем, бьет по черным фигурам Коля Маленький. Противник отступает. Шум боя становится глуше. Я направляюсь в хату, где расположилась санчасть. Там полно народу. - Где доктор? - Здесь! - весело кричит Цессарский. Люди расступаются, и я вижу, что Цессарский полулежит на полу, держа в руках расколотую колодку маузера и вытянув забинтованную ногу со следами крови. Рядом с доктором лежат другие раненые. Над ними хлопочут сестры. В ответ на мой укоризненный взгляд Цессарский оправдывается: - Я не покидал санчасть. Просто фашистам удалось сюда заскочить. Ну мы их и выперли. - Он показывает на свой маузер с оттянутым назад затвором. Вошел Лукин. Он сказал: - Вы знаете, что за группа на нас наскочила? СС "Галичина", - и протянул документы, взятые у убитых. Бой отодвинулся еще дальше. Стрельба шла уже километрах в двух от села, где наши продолжали преследовать противника. На месте боя враг оставил до трех десятков трупов. - Сегодня у вас второй день рождения, - сказал мне Новак, видя, как я считаю дыры на одежде. На шинели я насчитал их двенадцать, на шапке - две. - Товарищ командир, вас просит Дарбек Абдраимов. Я обернулся. Передо мной стоял Сухенко. - Дарбек? Где он? - Вон там, в хате. Ранен тяжело. Дарбек лежал на топчане, устланном перинами, бледный, осунувшийся, с горящими глазами, обращенными к двери. - Командир, ты жив? Не ранен? - спросил он, как только увидел меня. - Жив и не ранен. - Ну хорошо. Дарбек улыбнулся, протянул руку и слабо сжал мою. Оказывается, он первый услышал мой крик, когда я лежал под перекрестным огнем, бросился вперед, на выручку, и был срезан пулеметной очередью. - Ну а ты как себя чувствуешь? - Плохо. Помираю, кажется. - Ну это ты брось. Мы еще будем кушать твои "болтушки по-казахски". Я говорил, и мне хотелось плакать. Дарбек ничего не ответил, только улыбнулся. Через несколько минут он умер. ...Горько сознавать, что его больше нет с нами, нашего Дарбека. Как он любил жизнь, какие прекрасные дали открывались перед ним, как смелы были его мечты, ждавшие своего осуществления! Сын солнечного Казахстана, колхозный тракторист, он думал о том, как станет агрономом, как поможет народу превратить свою страну в страну полного изобилия. Я вспомнил, как еще в Брянских лесах Дарбек делился своими планами с Сашей Твороговым; припомнил то, как горячо приглашал Абдраимов друга в Казахстан, как они уславливались ехать туда вместе. Оба они, и Саша и Дарбек, прожили, быть может, треть своей жизни, но как прекрасно они прожили! Мы ожидали нового наступления и решили подготовиться к нему. На повозке я объехал вокруг деревни и отдал все распоряжения. В хате, где остановился штаб, ни хозяина, ни хозяйки уже не было. Вскоре нам стало известно, почему так быстро и неожиданно подверглись партизаны нападению. Оказывается, мы остановились у старосты, предателя, и он успел немедленно сообщить о нас фашистам. Вскоре началось новое наступление. Сначала появились вражеские бронемашины и танкетки, заработали крупнокалиберные пулеметы, пушки и минометы. Крайние хаты села загорелись. Фашисты наступали с той стороны, куда мы собирались идти, - с запада. Но ворваться в село они медлили - боялись, что им подготовлена хорошая встреча. Боеприпасов у нас было мало, и с наступлением сумерек я решил отойти. Отходили с хитростью. Сначала отошел отряд, оставив в селе одну роту, которая отстреливалась. Потом рота отошла, оставив взвод. Взвод выскользнул, и гитлеровцы стали драться между собой: из лесу била по селу одна часть фашистов, когда другая уже ворвалась сюда. Мы ушли, а у врага еще часа три шла стрельба. На первом же привале после боя Лида Шерстнева с торжественным и многозначительным видом подала мне радиограмму: приказ командования о выводе отряда в ближайший тыл Красной Армии. Это был, по существу, первый приказ, полученный нами за все полтора года. До сих пор все директивы мы получали в форме запросов. Командование запрашивало, можем ли мы выполнить ту или иную задачу. Разумеется, ответ был всегда один: "Можем, сделаем", и это звучало как "есть!". На этот раз из Москвы получен не запрос, а настоящий приказ, категорическое предписание возвращаться обратно на восток. "Вывести отряд в ближайший тыл Красной Армии для перевооружения", - гласила радиограмма. Отряд двинулся в обратный путь. Пятого февраля близ железной дороги Ровно - Луцк мы в последний раз дрались с немецкими захватчиками. Метрах в трехстах от полотна расположились кавалерийские части Красной Армии. Здесь эти части оседлали шоссейную дорогу, по которой должна была отступать большая мотомеханизированная колонна фашистов. Гитлеровцы сунулись на шоссе, напоролись на кавалеристов и пошли в обход... к деревне, где расположился наш отряд. Огня у нас было мало - боеприпасов оставалось пустяки. Но тем сильнее была наша воля к победе и тем громче гремело наше дружное, захватывающее "ура". Враг был смят и опрокинут. В этом бою мы потеряли восемь человек. Вечером того же пятого февраля мы перешли железную дорогу. Было это в том же месте, что и первый раз, когда отряд шел на запад, сопровождаемый канонадой нашей артиллерии. Тогда здесь были фашисты. На этот раз, перейдя железную дорогу, мы очутились у своих. Воины Красной Армии встретили партизан как братьев. ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Прошла ночь, за ней день, и вот кончалась уже вторая ночь, а Валю все не трогали. Она ждала страшных мучений и пыток, была к ним готова, а к ней в подвал никто не приходил, о ней не вспоминали, даже пищи не несли. "Не знаю, не знаю", - шептала она про себя, словно хотела навсегда затвердить эти слова, которые отныне должны заменить ей другие два слова, затверженные с того памятного дня, когда в последний раз приходил Кузнецов, - "Мицкевича, двенадцать". Ночью ее разбудил жандарм. Он вывел ее по лестнице в коридор, здесь несколько раз ударил наотмашь по лицу, - очевидно, так полагалось перед допросом, - и втолкнул в ту же вчерашнюю комнату, к тому же майору, который в той же позе продолжал сидеть за столом... Как будто прошли не сутки, а каких-нибудь пять минут, в течение которых ее били в коридоре. Как будто вчерашний допрос не был прерван, а продолжался. Он и в самом деле продолжался. - Не замечали ли вы чего-либо подозрительного за своим знакомым Паулем? - спросил майор, с брезгливой гримасой бросая ей тряпку, чтобы она вытерла кровь. - За каким Паулем? - снова спросила Валя. - За тем самым, который нами арестован и подтверждает свою связь с вами, - сказал фашист, следя, как она будет реагировать на эти слова. - Не знаю, ничего не знаю, - сказала Валя. - Ваш друг, однако, благоразумнее вас. Он сказал нам, что вы партизанка и помогали ему. Вале казалось, что она не меняется в лице. Наверно, так оно и было, потому что она не поверила. - Полюбуйтесь, - сказал майор, протягивая ей листок с надписью "Протокол допроса". Она решила, что не станет читать. Кузнецов не мог попасть им в руки. Она без слов вернула листок майору. Ее это даже рассмешило: этот майор потерял целый час на сочинение дурацкого протокола! Неужели он не мог додуматься до того, что это глупо? Не таков был Кузнецов, советский разведчик, чтобы он выдал себя и товарищей. "По себе судишь", - подумала Валя и вдруг представила, как вот этот самый гестаповец сидит на допросе перед советским офицером и какой у него при этом вид. И она улыбнулась. - Расстрелять! - крикнул майор, свирепея. Ее схватили за руки и, не давая опомниться, вытащили во двор. Там ее поставили лицом к стене. Она зажмурила глаза, не зная, что будет дальше, но все еще не веря, что ее могут расстрелять. За спиной выстрелили. Сверху на голову посыпалась штукатурка. Она подняла руку, отряхивая волосы. Раздался второй выстрел. Пуля просвистела над головой. Вдруг ей стало страшно смерти. Ей показалось, что стоит она на морозе в одном легком платье и что ей очень холодно. Больше она уже не слышала выстрелов. Валя очнулась в подвале. В маленькое окно проникал свет. Рядом с собой, на полу, она нашла миску с какой-то жидкостью и кусок хлеба. Валя съела холодную похлебку, потом осмотрела себя, нащупала иголку, спрятанную в воротничке платья, и принялась зашивать разорванный рукав. Она шила, пока хватило нитки. Потом подумала, чем бы еще заняться. Бездействие и одиночество доводили ее почти до оцепенения. Когда солдат в следующий раз принес пищу, она отказалась от нее, заявив, что объявляет голодовку. Солдат ушел и вернулся лишь спустя несколько часов, опять с миской. Она повторила свое заявление. Тогда ее перевели в другой подвал, с водой, доходившей до колен. Здесь было совершенно темно и можно было только стоять. Валя начала ходить, держась рукой за мокрую стену. Ее колени ударялись о что-то твердое, плававшее в воде. Она стала щупать руками и поняла, что это труп. Она отшатнулась. Вскоре другой труп стукнулся о ее колени. Она перебралась к противоположной стене и прижалась к ней, зажмурив глаза. Она подумала, что может умереть в этом страшном подвале, силы оставляли ее. ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ По вечерам школа наполнялась народом. Здесь никто не жил, за исключением старого молчаливого учителя Власа Власовича Григоренко, занимавшего крайнюю маленькую комнатку, где прежде была кладовая. Влас Власович почти не покидал этого своего убежища. Говорили, что с тех пор, как бандеровцы убили его семью, он избегает людей, оставил свое село, свой дом, ничего не взяв из добра, и поселился здесь, выбрав самую крохотную и темную комнатенку - то ли из-за того, что в ней теплее, то ли, чтобы не видеть дневного света. Однажды Григоренко появился в большой классной комнате, где обычно все собирались. Ему уступили место, но он не сел, а продолжал стоять, слушая рассказ Крутикова о Москве. Крутикову задавали вопросы, он обстоятельно отвечал. Ему хотелось просто, доходчиво рассказать о Москве, о том, где он бывал и что делал до войны, и как мыслит себе послевоенную жизнь. Но интересы слушателей были гораздо шире. Они хотели знать, каким будет после войны Польское государство, что станется с Германией. Слушатели интересовались и положением в Италии, и греческими делами; не верили Черчиллю и ругали польских эмигрантов в Лондоне. Люди, казалось, не мыслят своей жизни без демократических преобразований на Балканах и обуздания фашистского диктатора в Испании. Крутиков, вначале относивший все эти вопросы к любопытству собравшихся, наконец понял, что в вопросах, которые задаются ему, сказываются не праздные обывательские интересы, а что жители Гуты-Пеняцкой живут широкими общественными интересами, что для них вовсе не безразлично то, что происходит сейчас в Польше и других странах, и что их симпатии всецело на стороне демократических сил, борющихся за национальное освобождение от фашистского варварства. "Стехова бы сюда, подумал Крутиков. - Тут нашему замполиту было бы о чем поговорить". Но Стехов сейчас, наверно, где-то под Львовом, Крутиков же был здесь, в Гуте-Пеняцкой, представителем Советской власти, Красной Армии, Москвы. И он, давно не видавший газет, оторванный от событий, говорил то, что сам думал по тому или иному вопросу, и не боялся ошибиться. Казимир Войчеховский обычно садился в стороне и вопросов не задавал; он подавал голос лишь тогда, когда обращались непосредственно к нему. Он как бы подчеркивал свою привилегию человека, имеющего возможность один на один поговорить с советским командиром, жившим у него. К тому же он имел радиоприемник; это обстоятельство тщательно им скрывалось даже от Крутикова. Крутиков, однако, узнал о приемнике. Он удивился скрытности своего хозяина. Он знал также, что у Войчеховского в отличие от его односельчан есть свои, особые взгляды на события, расходившиеся с его, Крутикова, взглядами, но и об этом Войчеховский избегал разговаривать. Крутиков понимал, что отчужденность и недоверие друг к другу были свойством этих людей, вынесенным еще из жизни прежней, из общества, где человек человеку волк. Ночью, когда школа опустела и Крутиков с товарищами собрались идти по домам, к нему неожиданно подошел старый учитель. - Если вы партизаны, почему вы здесь? - спросил он требовательно. - Значит, надо, папаша, - отвечал Крутиков, открывая дверь наружу и впуская с улицы морозный пар. - Так уж пришлось, - добавил он и тут же пожалел, что так сухо ответил старику, но как сказать иначе - этого Крутиков не знал. Ведь не будешь рассказывать, что отправил людей во Львов, что здесь база разведчиков, что приняты меры к розыску отряда... И все же вопрос учителя озадачил Крутикова. Он возвращался к Войчеховскому с испорченным настроением. "Все не так, - думал он, - все не так. Живем в селе, сыты, не подвергаемся опасности, как мирные обыватели". По утрам Крутиков не раз наблюдал, как партизаны носят воду и колют дрова для своих хозяев. За этим ли надо было совершать переход, переносить лишения, терять товарищей?.. Он чувствовал, как кровь приливает к вискам. На крыльце стоял Воробьев с дочерью Войчеховского. Они чему-то смеялись. - Ступай к себе, - сказал Крутиков, проходя. - Герой войны! Воробьев, чтобы показать свою "независимость", ушел не сразу, а постоял еще с минуту. Девушка, вернувшись в комнату, не то с обидой, не то с удивлением посмотрела на Крутикова. "Все не так, не так, - продолжал твердить Крутиков, стараясь осмыслить положение группы. - Для чего мы торчим здесь? В качестве базы... Чьей? Пастухова и Кобеляцкого, с которыми нет связи? Если бы не погиб Бурлак, а вместе с ним и рация, все было бы иначе. Если бы не погибла Наташа, не отбились от группы Дроздовы... А теперь - задание командования не выполнено, связи нет". "От командира ничего не будет", - вспомнил он разговоры партизан перед тем, как решили вернуться в Гуту-Пеняцкую. Это говорили те, кто хотел повернуть назад, и он согласился. Крутикову стало мучительно стыдно, когда он подумал, что, хотя формально они и правильно поступили, ведь у них почти не было возможности идти вперед, но разве в этом дело? "Все-таки кто-то виноват, если срывается план, - думал Крутиков. Надо было действовать. Не вышло одно - попробовать другое, третье, но не отступать, не отсиживаться от трудностей". Он вспомнил старика учителя. За кого он их принял? За дезертиров, за людей, спасающих свою шкуру... В эту ночь Крутиков почти не мог заснуть. Утром он вызвал Воробьева и Харитонова и приказал им немедленно отправляться во Львов. Разведчики повторили приказание, откозыряли и через полчаса доложили, что готовы к отъезду. Крутиков дал им явки, снабдил инструкциями и сам проводил в путь. Вскоре от них прибыло письмо. Из письма следовало, что дела идут успешно, хотя и есть затруднения с деньгами. А спустя две недели Харитонов с Воробьевым вернулись сами. Они доложили о своих действиях и о действиях Пастухова и Кобеляцкого. Спешный отъезд их из Львова был вызван массовыми репрессиями, начавшимися в городе после того, как неизвестным лицом был убит на улице вице-губернатор Галиции Отто Бауэр. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ По своим "удостоверениям" Пастухов и Кобеляцкий получили в Злочеве билет на львовский поезд. Двадцать первого января они приехали во Львов.
|
