Рассказ продолжает Элоиза Майклсон

(домоуправительница Блекуотер-Парка)

 

 

I

 

Меня попросили изложить все, что мне известно о течении болезни мисс Голкомб и об обстоятельствах, при которых леди Глайд уехала из Блекуотер-Парка в Лондон.

Ко мне обратились с этой просьбой, ибо, как мне сказали, мои показания необходимы в интересах истины. Будучи вдовой священника англиканской церкви (вынужденная, к несчастью, идти в услужение), я всегда считала, что истина превыше всего. Только это и побуждает меня исполнить сию просьбу, чего я, не желая компрометировать себя в связи с этой горестной семейной историей, не решилась бы сделать ни по каким другим соображениям.

В то время я не вела никаких записей и потому не могу ручаться за точность, но, думаю, буду права, если скажу, что серьезная болезнь мисс Голкомб началась во второй половине июня. Час утреннего завтрака в Блекуотер-Парке был поздним. Завтрак подавали иногда даже в десять часов утра, никогда не раньше половины десятого. Мисс Голкомб обычно первая спускалась в столовую. В то утро, о котором я сейчас пишу, она все не приходила. После того как семья собралась за столом и прождала ее с четверть часа, за ней послали старшую горничную, — та выбежала из комнаты мисс Голкомб страшно перепуганная. Я встретилась с ней на лестнице и сразу же поспешила в спальню мисс Голкомб, чтобы посмотреть, в чем дело. Бедная леди была не в состоянии объяснить, что с ней. Она ходила по комнате с пером в руке и бредила, горя, как в лихорадке. У нее был страшнейший жар. Леди Глайд (я уже не служу у сэра Персиваля и потому будет вполне прилично, если я стану называть мою бывшую госпожу по имени, а не «миледи») первая прибежала к ней из своей спальни. Она так разволновалась и пришла в такое отчаяние, что была не в состоянии чем-либо помочь. Граф Фоско и его супруга, которые поднялись наверх, были, наоборот, чрезвычайно внимательны и всячески старались быть полезными. Миледи графиня помогла мне уложить мисс Голкомб в постель. Милорд граф остался в будуаре и послал меня за домашней аптечкой, чтобы, не теряя времени до приезда доктора, приготовить мисс Голкомб лекарство и примочки к голове. Примочки мы приложили, но заставить мисс Голкомб принять лекарство не могли. Сэр Персиваль взял на себя обязанность послать за доктором. Он отправил верхового за ближайшим врачом — мистером Доусоном из Ок-Лодж.

 

Не прошло и часа, как приехал мистер Доусон. Он был почтенным пожилым доктором, хорошо известным в округе, и мы очень взволновались, когда он заявил, что считает болезнь весьма серьезной.

Милорд граф любезно вступил в разговор с доктором и с полной откровенностью высказал свое мнение по поводу болезни мисс Голкомб. Мистер Доусон не слишком любезно осведомился, является ли совет графа советом доктора, и, узнав, что это совет человека, изучавшего медицину непрофессионально, возразил, что не привык советоваться с врачами-любителями. Граф с истинно христианской кротостью улыбнулся и удалился из комнаты. Прежде чем уйти, он предупредил меня, что, если будет нужен, его смогут найти в беседке на берегу озера. Зачем он отправился туда, я сказать не могу. Он ушел и пробыл в отсутствии до семи часов вечера, то есть до самого обеда. Возможно, он хотел подать пример и подчеркнуть, что в доме должна соблюдаться полнейшая тишина. Это было так в его характере! Он был так внимателен к другим!

Ночью мисс Голкомб было очень плохо. Жар то повышался, то падал, и к утру ей стало еще хуже. Так как под рукой не было никакой подходящей сиделки, миледи графиня и я поочередно дежурили у ее постели. Леди Глайд весьма безрассудно настаивала, что будет помогать нам. Но она была так нервна и хрупка, что не могла спокойно относиться к болезни мисс Голкомб. Своим отчаянием она только причиняла вред себе и не приносила никому никакой пользы. Не было на свете более кроткой и нежной леди, но она плакала, она отчаивалась и пугалась. Из-за этого она была совершенно непригодна к уходу за мисс Голкомб.

Утром сэр Персиваль и милорд граф приходили осведомиться о состоянии больной.

Сэр Персиваль (очевидно, из-за огорчения своей жены и болезни мисс Голкомб) выглядел очень обеспокоенным и взволнованным. Милорд граф, наоборот, держал себя с полным достоинством и спокойствием. В одной руке у него была соломенная шляпа, а в другой — книга, и он при мне сказал сэру Персивалю, что снова пойдет на озеро заниматься науками. «В доме должна быть тишина, — сказал он. — Мы не должны курить, пока мисс Голкомб болеет. Идите вашей дорогой, Персиваль, а я пойду своей. Когда я занимаюсь, я люблю быть один. До свиданья, миссис Майклсон».

Сэр Персиваль не был настолько вежлив — пожалуй, будет справедливее, если я скажу, что он не был настолько спокоен, чтобы попрощаться со мной с той же любезностью. Безусловно, единственный человек в доме, который всегда и при всех обстоятельствах обращался со мной, как с дамой в несчастье, был граф. Он вел себя как настоящий аристократ. Он был внимателен ко всем. Он проявлял заботу даже по отношению к одной девушке, по имени Фанни, которая была прежде личной горничной леди Глайд. Когда сэр Персиваль уволил ее, милорд граф (который в тот день показывал мне своих миленьких птичек) самым тщательным образом расспрашивал меня, что с ней дальше будет, куда она отправится из Блекуотер-Парка, и так далее. Вот в таких мелочах — в таких деликатных, заботливых проявлениях сочувствия — и сказывается преимущество настоящего аристократизма и воспитанности. Я не прошу прощения за эти подробности. Они мне памятны, и я хочу только по всей справедливости воздать должное милорду графу, о котором, как мне известно, некоторые лица не очень высокого мнения. Аристократ, способный относиться с почтением к даме в несчастье и с отеческой заботой — к простой служанке, проявляет чувства и принципы слишком высокие, чтобы их не ценить. Я не высказываю своего мнения — я указываю на факты. Мое жизненное правило: «Не судите, да не судимы будете». Одна из лучших проповедей моего дорогого мужа написана именно на эту тему. Я постоянно перечитываю ее. Проповедь эта была издана по подписке прихожан отдельной брошюрой в первые дни моего вдовства. При каждом новом прочтении я извлекаю из нее все большую духовную пользу и назидание.

Мисс Голкомб не поправлялась. На вторую ночь ей стало совсем худо. Она была под неусыпным наблюдением мистера Доусона. Мы с миледи графиней поочередно исполняли обязанности сиделок. Леди Глайд настойчиво просила разрешить ей ухаживать за мисс Голкомб вместе с нами, хотя мы обе уговаривали ее отдохнуть. «Мое место подле Мэриан, — отвечала она на все увещания. — Как бы я себя ни чувствовала, здорова я или нет, никто не заставит меня отойти от нее».

К полудню я сошла вниз, чтобы присмотреть за хозяйством. Час спустя по дороге в комнату больной я встретила милорда графа. В этот день он снова с раннего утра уходил куда-то. Он вошел в холл в прекрасном настроении. В ту же минуту сэр Персиваль выглянул из библиотеки и обратился к своему благородному другу крайне резко с таким вопросом:

— Вы ее нашли?

Широкое, приятное лицо милорда графа покрылось ямочками от благожелательной улыбки, но он промолчал. Сэр Персиваль повернул голову и, заметив меня у подножия лестницы, посмотрел на меня очень сердито и невежливо.

— Идите сюда и рассказывайте, — сказал он милорду графу. — Когда в доме есть женщины, они то и дело снуют вверх и вниз по лестнице…

— Мой дорогой Персиваль, — кротко ответил милорд граф, — у миссис Майклсон есть свои обязанности. Прошу вас вместе со мной отметить, как великолепно она их исполняет!.. Как наша страдалица, миссис Майклсон?

— Ей не лучше, милорд, к моему сожалению.

— Печально, весьма печально! — заметил граф. — Вы выглядите очень утомленной, миссис Майклсон. Пора, чтобы кто-нибудь помог вам и моей жене ухаживать за больной. Думаю, что смогу оказать в этом содействие. Ввиду некоторых обстоятельств мадам Фоско придется поехать завтра или послезавтра в Лондон. Она уедет утром, а к ночи вернется и привезет с собой сиделку, прекрасного поведения и очень опытную, которая сейчас не у дел. Моя жена знает эту женщину с самой положительной стороны. До приезда сиделки не говорите о ней доктору, прошу вас, ибо к человеку, рекомендованному мной, он отнесется неприязненно. Когда она появится, она безусловно покажет себя с наилучшей стороны, и мистеру Доусону придется согласиться, что нет причин не брать ее на должность сиделки. Леди Глайд тоже поймет это. Прошу вас, передайте леди Глайд мое глубокое почтение и искренние симпатии.

Я выразила милорду графу свою признательность за его любезность и доброту. Сэр Персиваль нетерпеливо прервал меня, позвав своего высокого друга (к сожалению, должна отметить, что он употребил ругательные выражения) в библиотеку, убеждая графа не заставлять его больше ждать.

Я прошла наверх. Мы бедные, заблудшие создания, и как бы ни были непоколебимы принципы женщины, она не всегда может устоять перед праздным любопытством. К стыду моему, должна признаться, на этот раз праздное любопытство восторжествовало над моими незыблемыми принципами. Меня крайне заинтересовал вопрос, который сэр Персиваль задал своему высокому другу, выглянув из библиотеки. Кого должен был найти милорд граф, гуляя по Блекуотер-Парку во время своих ученых изысканий? Очевидно, какую-то женщину — это было ясно из вопроса сэра Персиваля. Мне не пришло в голову заподозрить милорда графа в какой бы то ни было нескромности — я слишком хорошо знала его высоконравственный характер. Я спрашивала себя только об одном: нашел ли он ее?

Продолжаю. Ночь прошла, снова не принеся никакого улучшения в состоянии здоровья мисс Голкомб. На следующий день ей стало немного лучше. Через день после этого миледи графиня, никому из нас не сказав о цели своей поездки, уехала с утренним поездом в Лондон. Ее благородный супруг со своей обычной внимательностью провожал ее на станцию.

Теперь я осталась ухаживать за мисс Голкомб совершенно одна. Ввиду намерения леди Глайд не отходить от одра больной я предвидела, что мне придется в дальнейшем ухаживать еще и за ней.

Единственным важным событием в тот день была неприятная стычка, происшедшая между милордом графом и мистером Доусоном.

Вернувшись со станции, милорд граф вошел в будуар мисс Голкомб, чтобы справиться о ее здоровье. Я вышла из спальни поговорить с ним, а мистер Доусон с леди Глайд остались около больной. Граф по дробно расспрашивал меня о лечении и симптомах. Я доложила ему, что лечение было так называемым «физиологическим», а симптомы в промежутках между вспышками лихорадки указывали на растущую слабость и полный упадок сил. В это время мистер Доусон вышел из спальни.

— Доброе утро, сэр, — сказал милорд граф, обращаясь к доктору самым изысканным образом, с аристократической настойчивостью, против которой невозможно было устоять. — Боюсь, что никаких признаков улучшения нет?

— Напротив. Я нахожу, что больная чувствует себя гораздо лучше.

— Вы все еще настаиваете на вашем методе лечения?

— Я настаиваю на лечении, подсказанном мне моим профессиональным опытом.

— Разрешите высказать вам одно замечание по поводу чрезвычайно важного вопроса о профессиональном опыте, — заметил милорд граф. — Я не осмеливаюсь больше советовать, я осмелюсь только спросить. Сэр, вы живете вдали от гигантских центров научной деятельности — от Лондона и Парижа. Слыхали ли вы, что лихорадку успешно и разумно лечат, подкрепляя ослабевшего пациента вином, коньяком, нашатырным спиртом и хиной? Долетала ли до ваших ушей эта новая ересь высочайших медицинских светил? Да или нет?

— Если б этот вопрос задавал мне врач-профессионал, я был бы рад ответить на него, — сказал доктор, открывая дверь, чтобы уйти, — но вы не врач, и, простите, я отказываюсь отвечать вам.

Получив эту пощечину, милорд граф, как истый христианин, кротко подставил другую щеку и самым любезным образом сказал:

— До свиданья, мистер Доусон.

Если б мой покойный дорогой муж имел счастье познакомиться с милордом графом, как высоко он и граф оценили бы друг друга!

Поздно вечером с последним поездом вернулась миледи графиня и привезла с собой сиделку из Лондона. Мне сказали, что имя этой особы миссис Рюбель. Ее внешность и ломаный английский язык выдавали в ней иностранку.

Я всегда воспитывала в себе гуманную снисходительность по отношению к иностранцам. Они не обладают нашими преимуществами и благами. В огромном большинстве своем они воспитаны в слепых заблуждениях папизма. Моим постоянным правилом и заповедью, так же как это было постоянным правилом и заповедью моего дорогого покойного мужа (смотри проповедь XXIX в собрании проповедей преподобного Самюэля Майклсона, магистра богословия), было: «Отойди от зла и сотвори благо — или: поступай с другими так, как ты хотел бы, чтобы поступили с тобой». Вследствие этого я не стану говорить, что миссис Рюбель показалась мне щуплой, сухой, хитрой женщиной лет пятидесяти или около того, со смуглым цветом лица, как у креолки, и острыми светло-серыми глазами. Также не упомяну я в силу вышеуказанных причин, что платье ее, хотя оно и было из гладкого черного шелка, было неподобающе дорогим по материалу и слишком разукрашено у ворота отделками и финтифлюшками для особы ее возраста и положения. Мне не хотелось бы, чтобы обо мне говорили подобным образом, и потому мой долг — не говорить ничего подобного про миссис Рюбель. Я только замечу, что держалась она если и не совсем вызывающим образом, то весьма осторожно и скрытно, — больше наблюдала и мало говорила, возможно из скромности или неопределенности своего положения в Блекуотер-Парке. Не упомяну я также о том, что она отказалась поужинать (что было, конечно, очень странно, но, пожалуй, не подозрительно), хотя я сама любезно пригласила ее разделить скромную трапезу у меня в комнате.

 

По предложению графа (это было так характерно для его всепрощающей доброты), миссис Рюбель не должна была приступать к исполнению своих обязанностей до тех пор, пока доктор не повидает ее и не выразит своего согласия взять ее на должность сиделки. По-видимому, леди Глайд была против того, чтобы новая сиделка была допущена к мисс Голкомб. Такое отсутствие терпимости по отношению к иностранке со стороны такой образованной и утонченной леди очень удивило меня. Я осмелилась заметить:

— Миледи, все мы должны помнить, что не следует торопиться осуждать малых сих — наших подчиненных — только потому, что они чужестранцы.

Но леди Глайд, казалось, не расслышала меня. Она только вздохнула и поцеловала лежащую поверх одеяла руку мисс Голкомб. Едва ли рассудительный поступок у одра больной, нуждающейся в полнейшем покое. Но бедная леди Глайд ничего не смыслила в уходе за больными, совершенно ничего, и я, к сожалению, должна это отметить.

На следующее утро миссис Рюбель пришла в будуар, чтобы доктор на пути в спальню повидал ее и дал свое согласие.

Я оставила леди Глайд подле мисс Голкомб, дремавшей в это время, и присоединилась к миссис Рюбель только для того, чтобы она не чувствовала себя одинокой и не нервничала по поводу своего неопределенного положения. По-моему, она усмотрела в этом какой-то другой умысел. Она была как бы заранее уверена в согласии мистера Доусона и сидела, спокойно глядя в окно, очевидно наслаждаясь душистым, свежим воздухом. С точки зрения некоторых лиц такое поведение показалось бы дерзким и самоуверенным. Позволю себе заметить — я усмотрела в этом только необычайную твердость ее духа.

Вместо того чтобы подняться наверх, доктор прислал за мной, чтоб я спустилась к нему вниз. Это показалось мне несколько странным. Но миссис Рюбель не обратила на это никакого внимания. Когда я уходила, она продолжала смотреть в окно и наслаждаться душистым, свежим воздухом.

Мистер Доусон ждал меня в столовой один.

— Относительно этой новой сиделки, миссис Майклсон, — сказал доктор.

— Да, сэр?

— Я узнал, что ее привезла из Лондона жена этого толстого старого иностранца, который все время лезет не в свое дело. Миссис Майклсон, этот толстый старый иностранец — шарлатан!

Это было так грубо! Естественно, меня это покоробило.

— Отдаете ли вы себе отчет, сэр, — сказала я, — что вы говорите об аристократе?

— Пуф! Он не единственный шарлатан с титулом. Все они графы, будь они неладны!

— Если б он не принадлежал к самой высшей знати на свете — за исключением английской знати, конечно, — он не был бы другом сэра Персиваля Глайда, сэр!

— Хорошо, миссис Майклсон, называйте его чем хотите, считайте кем угодно. Вернемся к вопросу о сиделке. У меня есть возражения против нее.

— Но вы даже не видели ее, сэр?

— Да, я возражаю, даже не повидав ее. Возможно, она лучшая из существующих сиделок, но я ее совершенно не знаю. Я указал на это сэру Персивалю как хозяину дома. Я не встретил поддержки с его стороны. Он говорит, что сиделка, которую я бы сам пригласил, тоже была бы незнакомой женщиной из Лондона. Он считает, что если тетка его жены сама взяла на себя труд привезти эту особу, то следует взять ее на испытание. В этом есть доля правды. Было бы неприлично, если б я просто сказал: «Нет». Однако я поставил условием, что, если буду недоволен ею, она немедленно получит расчет. Как лечащий врач, я имею право ставить свои условия, и сэр Персиваль согласился со мной. Так вот, миссис Майклсон, я знаю, что могу положиться на вас, и хочу, чтобы вы глаз не спускали с этой сиделки в течение нескольких дней. Смотрите, чтоб она ни в коем случае не давала мисс Голкомб никаких лекарств, кроме моих. Ваш знатный иностранец умирает от желания испробовать на моей пациентке свои шарлатанские средства (включая месмеризм[12]), и новая сиделка, которую привезла сюда его жена, вероятно, собирается помочь ему в этом. Вы понимаете? Прекрасно. Теперь мы можем подняться наверх. Сиделка там? Я скажу ей несколько слов, прежде чем допущу ее к больной.

Мы застали миссис Рюбель все еще сидящей у окна. Я представила ее мистеру Доусону, но ни пронизывающие взгляды доктора, ни его пытливые вопросы совсем не смутили ее. Она спокойно отвечала ему на ломаном английском языке, и, хотя он очень старался поставить ее в тупик, она не проявила ни малейшей неосведомленности или растерянности. Бесспорно, это было результатом необычайной твердости ее духа, а вовсе не наглой самоуверенностью, о нет, ни в коем случае.

Мы все вошли в спальню.

Миссис Рюбель внимательно посмотрела на больную, сделала книксен леди Глайд, поставила две-три вещи на место и тихонько села в угол в ожидании, когда ее услуги понадобятся. Леди Глайд была, по-видимому, неприятно поражена и очень недовольна появлением незнакомой сиделки. Из боязни разбудить все еще дремавшую мисс Голкомб мы все молчали. Доктор шепотом спросил меня, как она провела ночь. Я тихо ответила: «Как обычно». Вслед за этим доктор вышел из спальни. Леди Глайд пошла за ним, наверно, для того, чтобы поговорить насчет миссис Рюбель. Со своей стороны, я уже поняла, что эту спокойную иностранку оставят на должности сиделки. Она безусловно знала толк в уходе за больными и понимала, что к чему. На ее месте я не могла бы вести себя правильнее в комнате больной.

Памятуя просьбу мистера Доусона, я строго наблюдала за миссис Рюбель в продолжение трех-четырех дней. Я неоднократно тихо и внезапно входила в спальню, но ни разу не застала ее ни за чем подозрительным. Леди Глайд, наблюдавшая за ней так же тщательно, как я, тоже ничего подозрительного не заметила. Ни разу не показалось мне, что пузырьки с лекарствами подменены, ни разу не видела я, чтобы миссис Рюбель перемолвилась хоть единым словом с графом или граф с нею. Она ухаживала за мисс Голкомб заботливо и умело. Бедная леди то совсем ослабевала и тогда впадала в забытье, то горела и бредила в лихорадке. Миссис Рюбель не будила ее, не мешала ей и подходила к ее постели всегда очень тихо и осторожно. Воздадим хвалу достойным (англичане они или не англичане), и я воздаю должное миссис Рюбель в этом отношении. Она была крайне необщительна и весьма независима по отношению к тем, кто тоже кое-что понимал в уходе за больными. Но, за исключением этих недостатков, она была хорошей сиделкой, и ни у мистера Доусона, ни у леди Глайд не было причин жаловаться на нее.

Следующим важным происшествием в нашем доме было временное отсутствие графа — ему пришлось уехать по делам в Лондон. Это было, по-моему, на четвертый день после приезда миссис Рюбель. Он попрощался с леди Глайд в моем присутствии и весьма серьезным тоном сказал ей по поводу мисс Голкомб:

— Если хотите, доверьтесь мистеру Доусону еще на несколько дней. Но если не будет улучшения, пошлите в Лондон за хорошим врачом, с чьими советами этому олуху придется считаться. Оскорбите мистера Доусона, но спасите мисс Голкомб. Я говорю это со всей серьезностью, от всего сердца, клянусь честью!

Его сиятельство говорил глубоко прочувствованно. Но нервы леди Глайд были, очевидно, в очень плохом состоянии. Казалось, она его боится! Она вся дрожала и ничего не ответила ему на прощанье. Когда он вышел, она повернулась ко мне и сказала упавшим голосом:

— О миссис Майклсон, я так беспокоюсь за мою сестру, и мне не с кем посоветоваться! Как по-вашему, мистер Доусон ошибается? Сегодня утром он мне сам сказал, что тревожиться не о чем и посылать за другим доктором нет надобности.

— При всем моем уважении к мистеру Доусону, — отвечала я, — на вашем месте, миледи, я не пренебрегала бы советом милорда графа.

Леди Глайд вдруг отвернулась от меня с таким отчаянием, что это показалось мне даже странным.

— Его совет! — сказала она вполголоса. — Боже спаси и сохрани нас! Его совет!..

Насколько мне помнится, милорда графа целую неделю не было в Блекуотер-Парке.

По-видимому, сэр Персиваль очень переживал отсутствие его сиятельства. По-моему, он выглядел очень обеспокоенным и подавленным болезнью и несчастьями в доме. Временами он был таким возбужденным, что это бросалось в глаза. Он бродил по дому из угла в угол и часами пропадал в парке. Он всегда чрезвычайно заботливо осведомлялся о мисс Голкомб и леди Глайд (слабое здоровье которой, очевидно, искренне тревожило его). Мне думается, что благодаря этим испытаниям сердце его стало смягчаться. Если б в это время около него был какой-нибудь благочестивый друг (такого друга он нашел бы в моем дорогом покойном муже), в характере сэра Персиваля, судя по всему, безусловно произошел бы, на радость всем нам, перелом к лучшему. Я редко ошибаюсь в подобных случаях, ибо в дни моего супружеского счастья я имела опытного наставника в лице моего дорогого покойного мужа.

Миледи графиня — единственный человек в доме, который теперь составлял сэру Персивалю компанию за утренним завтраком, — по правде сказать, обращала на него мало внимания, но, может быть, в этом он был сам виноват, ибо, по-видимому, тоже не обращал на нее внимания. Постороннему человеку, пожалуй, могло даже показаться, что они стараются избегать друг друга. Конечно, этого быть не могло. Все же графиня днем почему-то обедала одна, а вечера проводила наверху, хотя в этом не было надобности. Миссис Рюбель полностью взяла на себя обязанности сиделки и прекрасно с ними справлялась. Сэр Персиваль обедал в одиночестве, и я сама слышала, как один из слуг, по имени Вильям, при мне заметил, что его господин ест вполовину меньше, а пьет вдвое больше, чем раньше. Я не придаю веса и значения таким дерзким выпадам со стороны прислуги. Я тут же сделала слуге внушение и одернула его, — прошу это учесть.

Несколько дней, к нашей радости, мисс Голкомб было гораздо лучше. Вера наша в мистера Доусона воскресла. Сам доктор был совершенно уверен в правильности своего диагноза. Когда леди Глайд заговорила с ним о болезни мисс Голкомб, он сказал ей, что сам предложил бы послать за другим врачом и устроил бы консилиум, если б у него была хоть тень сомнения или какие-либо опасения насчет состояния здоровья мисс Голкомб.

Только миледи графиня как будто не обрадовалась и не поверила его словам. Когда мы с ней остались одни, она сказала мне, что по-прежнему тревожится за мисс Голкомб в связи с лечением, предписанным доктором Доусоном, и с нетерпением ждет возвращения своего супруга. Судя по его письмам, он должен был приехать через три дня. Граф и графиня писали друг другу ежедневно. В этом, как и во всех других отношениях, они были образцовой супружеской парой.

На третий день вечером в состоянии здоровья мисс Голкомб произошла перемена, которая меня очень встревожила. Миссис Рюбель тоже заметила это ухудшение. Мы ничего не сказали леди Глайд, которая в это время спала на кушетке в будуаре, совсем измученная тревогой за сестру.

Мистер Доусон приехал с визитом позднее, чем обычно. Я заметила, что при виде своей пациентки доктор изменился в лице. Он выглядел очень смущенным и встревоженным, но старался скрыть это. Послали слугу за личной аптечкой мистера Доусона, комнату опрыскали дезинфицирующими препаратами и, по приказанию доктора, постлали ему постель в запасной спальной.

— Разве лихорадка стала заразной? — шепнула я ему.

— Боюсь, что так, — ответил он. — Посмотрим, что будет завтра утром.

По распоряжению мистера Доусона, мы не сказали леди Глайд, что мисс Голкомб стало хуже. Но доктор категорически запретил ей входить в спальню к больной на том основании, что она сама еле держится на ногах. Она попыталась возражать, произошла очень грустная сцена, но за ним был авторитет лечащего врача, и он настоял на своем.

На следующее утро, в одиннадцать часов, одного из слуг послали в Лондон с письмом к столичному врачу. Слуге было приказано как можно скорее привезти с собой обратно этого нового, лондонского доктора. Спустя полчаса после того, как посланный уехал, милорд граф вернулся в Блекуотер-Парк.

Графиня, взяв на себя всю ответственность за это, повела его немедленно взглянуть на больную. Ничего неприличного в ее поступке, с моей точки зрения, не было. Милорд граф был женатым человеком, по возрасту годился мисс Голкомб в отцы и осматривал ее в присутствии своей супруги — родной тетки леди Глайд. Несмотря на это, мистер Доусон не хотел допускать графа к больной, хотя мне было ясно, что на этот раз он сам слишком взволнован состоянием своей пациентки, чтобы серьезно протестовать.

Наша бедная страдалица мисс Голкомб никого вокруг себя не узнавала. Казалось, она принимает друзей за врагов. Когда граф подошел к ее постели, взгляд ее, до тех пор блуждающий и бессознательный, остановился на нем с выражением такого ужаса, какого мне не забыть до конца моих дней. Милорд граф сел подле постели, пощупал ей пульс и лоб, внимательно всмотрелся в ее лицо, а потом обернулся к мистеру Доусону с таким негодованием и презрением, что доктор побледнел и стоял совершенно молча.

Потом милорд граф обратился ко мне.

— Когда произошло ухудшение? — спросил он.

Я сказала ему, в какое время я заметила перемену в состоянии здоровья мисс Голкомб.

— Леди Глайд заходила сегодня в комнату?

Я отвечала отрицательно. Доктор категорически запретил ей входить к больной еще вчера вечером, и сегодня утром снова повторил свое приказание.

— А вас и миссис Рюбель поставили в известность, до какой степени опасна эта болезнь? — был следующий вопрос.

— Мы предполагали, что болезнь заразная… — отвечала я.

Он прервал меня прежде, чем я могла еще что-либо добавить.

— Тиф! — сказал он.

Пока мы обменивались этими вопросами и ответами, мистер Доусон овладел собой и обратился к милорду графу со своей обычной твердостью.

— Это не тиф, — резко возразил он. — Я протестую против вашего вмешательства, сэр. Кроме меня, никто не имеет права задавать здесь вопросы. Я приложил все старания, чтобы как можно лучше исполнить свой долг.

Милорд граф жестом прервал его — он молча указал ему на больную. Мистер Доусон, по-видимому, понял, что он подразумевал, и рассердился еще больше.

— Я сказал, что исполнил свой долг, — повторил он. — В Лондон послали за другим врачом. Я намерен советоваться только с ним и больше ни с кем. Я настаиваю, чтобы вы оставили комнату.

— Я вошел в эту комнату, сэр, во имя священного человеколюбия, — ответствовал милорд граф. — Во имя этого человеколюбия, если доктор запоздает, я опять войду в эту комнату. Я предупреждаю вас — лихорадка перешла в тиф в результате вашего неумелого лечения. Если эта несчастная леди умрет, я буду свидетельствовать в суде, что причиной ее смерти были ваше невежество и упрямство.

Прежде чем мистер Доусон мог ему ответить, прежде чем милорд граф мог уйти, дверь из будуара отворилась, и на пороге появилась леди Глайд.

— Я должна войти и войду, — сказала она с необычайной для нее решительностью.

Вместо того чтобы остановить ее, милорд граф пропустил ее в спальню, а сам вышел в будуар. Он, всегда такой заботливый и внимательный, на этот раз, очевидно, забыл об опасности заразиться тифом и о необходимости уберечь от этого леди Глайд.

К моему удивлению, мистер Доусон показал больше присутствия духа, чем милорд граф. Он сразу же остановил миледи.

— К моему искреннему сожалению, боюсь, болезнь может оказаться заразной, — сказал он. — До тех пор, миледи, пока я не выясню этого, умоляю вас не входить в комнату к мисс Голкомб.

Она с минуту постояла, вдруг уронила руки и упала навзничь. С ней был обморок. Графиня и я взяли ее от доктора и отнесли в ее собственную спальню. Граф пошел за нами и ждал в коридоре, покуда мы не вышли от леди Глайд и не известили его, что она пришла в себя.

Я пошла за доктором и передала ему, что леди Глайд просит его немедленно прийти. Он поспешил к ней, чтобы успокоить ее относительно состояния ее сестры, и уверил, что доктор из Лондона должен приехать через несколько часов. Эти часы тянулись очень медленно. Сэр Персиваль и милорд граф сидели внизу и время от времени присылали справиться, как чувствует себя больная. Наконец, около шести часов, к нашей великой радости, приехал новый врач.

Он был моложе мистера Доусона, очень серьезный и немногословный. Не могу сказать, каким он счел предыдущее лечение, должна только заметить, что гораздо подробнее, чем доктора, он расспрашивал меня и миссис Рюбель. Осматривая больную, он слушал доктора без особого интереса. Я подумала, что, наверно, милорд граф был с самого начала прав относительно болезни мисс Голкомб. Мысль моя подтвердилась, когда спустя некоторое время мистер Доусон задал ему главный вопрос, по поводу которого и посылали за лондонским врачом.

— Ваше мнение об этой лихорадке? — осведомился он.

— Это тиф, — отвечал лондонский врач. — Тиф, без всякого сомнения.

Иностранная тихоня миссис Рюбель скрестила руки на груди и поглядела на меня с многозначительной улыбкой. Сам граф не мог бы выглядеть более удовлетворенным, чем она, если б был в это время в комнате и услыхал подтверждение своего первоначального диагноза.

Дав нам необходимые указания по уходу за больной и обещав приехать через пять дней, лондонский врач удалился в другую комнату, чтобы переговорить с мистером Доусоном наедине.

Он не говорил, есть ли надежда на выздоровление мисс Голкомб или нет, он только сказал, что на этом этапе болезни ничего определенного сказать еще нельзя.

Прошло пять тревожных, мучительных дней. Графиня Фоско и я сама помогали миссис Рюбель и дежурили у больной. Мисс Голкомб становилось все хуже и хуже. Требовался самый тщательный уход и неусыпное наблюдение. Это были очень трудные дни. Леди Глайд, которую, по словам мистера Доусона, поддерживала только неустанная тревога за сестру, с необыкновенной твердостью настояла на своем. Я и не подозревала, какой она умеет быть решительной. Она выпросила разрешение входить в спальню мисс Голкомб по нескольку раз в день, чтобы собственными глазами видеть свою сестру, обещав не подходить к ее постели. Мистер Доусон дал свое согласие с большой неохотой. По-моему, он понимал, что спорить с ней бесполезно. Леди Глайд ходила туда каждый день и самоотверженно держала свое слово, не приближаясь к больной. Вспоминая, как я сама страдала во время смертельной болезни моего мужа, я с тем большей грустью смотрела на ее горе и потому прошу разрешения не задерживаться на этом. Приятно отметить, что между мистером Доусоном и милордом графом ссор и разногласий больше не было. Милорд граф присылал справляться о состоянии здоровья мисс Голкомб и проводил все время внизу, в обществе сэра Персиваля.

На пятый день снова приехал лондонский врач. На этот раз он немного обнадежил нас. Он предупредил, что перелом наступит на десятый день, после чего можно будет говорить о выздоровлении. Он обещал обязательно приехать опять к этому времени. Потянулись дни ожидания, никаких перемен не было. Только милорд граф снова ездил в Лондон на целый день.

На десятый день милосердному провидению было угодно избавить нас от дальнейших горестей и тревог. Лондонский врач уверенно заявил, что мисс Голкомб вне опасности.

— Теперь она может обойтись и без доктора. Все, что ей нужно, — это тщательный уход и внимание, а это она, по-моему, имеет.

Привожу его собственные слова. Вечером в тот день, отходя ко сну, я прочитала трогательную проповедь моего мужа «Выздоровление от болезни». С духовной точки зрения я получила от проповеди больше тихой радости и удовлетворения, чем когда-либо получала раньше.

Должна, к сожалению, сказать, что, когда мисс Голкомб стала выздоравливать, леди Глайд, которая до сих пор держалась на ногах, совсем ослабела. Она была слишком хрупка, чтобы пережить такие нервные потрясения. Дня через два она слегла и была вынуждена не покидать своей комнаты. Полный отдых, покой и свежий воздух были для нее единственными лекарствами, как считал сам мистер Доусон. Хорошо, что недуг ее был не опасным и не требовал наблюдения врача, ибо как раз в тот день, когда она перестала выходить из своей комнаты и слегла в постель, между графом и мистером Доусоном разгорелась новая ссора, на этот раз настолько серьезная, что доктор оставил наш дом, чтобы больше в него не возвращаться.

Это произошло не при мне, но, как я слышала, ссора началась с того, какое количество еды надо было давать мисс Голкомб, чтобы ускорить ее выздоровление после тифа. Теперь, когда его пациентке было уже гораздо лучше, мистер Доусон менее чем когда-либо был склонен выслушивать советы непрофессионала, а милорд граф (не могу понять почему) вдруг потерял все свое обычное самообладание и присущую ему кротость. Граф стал язвительно высмеивать доктора за то, что тот позорно ошибся, приняв тиф за лихорадку. Эта неприятная размолвка кончилась тем, что мистер Доусон обратился к сэру Персивалю и пригрозил (поскольку теперь мисс Голкомб была уже вне опасности), что ноги его больше не будет в Блекуотер-Парке, если граф не перестанет вмешиваться в его медицинские дела. Ответ сэра Персиваля, хотя и не очень невежливый, только подлил масла в огонь. Крайне возмущенный отношением к нему графа Фоско, мистер Доусон уехал от нас и на следующее же утро прислал счет за свои визиты.

Поэтому мы остались теперь без медицинского руководства. Хотя в этом и не было прямой необходимости, ибо, как сказал перед этим доктор, за мисс Голкомб нужен был только тщательный уход, все же, если бы спросили меня, я безусловно посоветовала бы пригласить другого врача. Этого требовало простое приличие!

По-видимому, сэр Персиваль был другого мнения. Он сказал, что, если мисс Голкомб станет хуже, у нас всегда будет время пригласить какого-нибудь доктора. А пока мы могли обращаться за советами к милорду графу. Кроме того, больную не следовало беспокоить появлением в ее комнате нового, незнакомого ей человека. Конечно, это было вполне разумно, однако должна сказать, на душе у меня было неспокойно. Не нравилось мне также, что нам было приказано ничего не говорить леди Глайд про отъезд мистера Доусона. Я понимаю, что это было сделано для ее же блага. Она безусловно была слишком слаба для новых волнений. Все же обман как таковой мне с моими принципами весьма не по душе.

Второе происшествие, приключившееся в тот же день и ошеломившее меня своей неожиданностью, только усилило мою тревогу и б