МИФ В ПРИМИТИВНОЙ ПСИХОЛОГИИ. мифологические аллюзии, и сами священные действия включают элементы, которые становятся понятны только после того

мифологические аллюзии, и сами священные действия включают элементы, которые становятся понятны только после того, как рас­сказана история о летающем каноэ, древнем обряде и его магии. Такое явление, как церемониальный обмен — его правила, его географические маршруты, его магия, — тесно связаны с соответ­ствующей мифологией. Нет сколько-нибудь значительных магичес­ких приемов, церемоний или обрядов, которые существовали бы без веры; а вера зиждется на рассказах о конкретных прецедентах. Это чрезвычайно крепкий союз, ибо миф рассматривается не только как источник дополнительной информации, но также и как своего рода варрант, верительная грамота на право совершать определенные действия и часто также как практическое руководство к ним. Вместе с тем, ритуалы, обряды, обычаи и социальные институты порой заключают в себе прямые мифологические коннотации и считаются производными тех или иных мифических событий. Культурный факт является памятником, в котором воплощен миф, а миф счита­ется подлинным источником, из которого родились мораль, соци­альное группирование, обряды и обычаи. Таким образом, священ­ные сказания — это функционально интегрированная часть культу­ры. Их существование и воздействие не просто выходят за границы акта изложения — пересказа: они не только черпают свою сущность из жизни и ее интересов: они руководят и управляют многими куль­турными явлениями, они составляют догматический костяк прими­тивной цивилизации.

Это, наверное, самый важный момент отстаиваемого мною тезиса; я утверждаю, что существует особый класс историй, которые счи­таются священными, они воплощаются в ритуале, морали и соци­альной организации и являются неотъемлемой и действенной частью примитивной цивилизации. Эти сказания живут не благодаря празд­ному интересу, не как вымышленные или даже подлинные истории, а являются для туземцев утверждением первозданной, более вели­чественной и значимой реальности, которая определяет современ­ную жизнь, судьбы и деятельность человечества; знание их задает мотивы ритуальных и моральных действий человека, указывает, как исполнять эти действия.

Чтобы сделать предмет нашего обсуждения совершенно ясным, сравним еще раз наши заключения с новейшими взглядами совре­менной антропологии, но не для того, чтобы просто подвергнуть критике не согласующиеся с нашим мнения, а чтобы увязать наши результаты с нынешним состоянием знаний, дать оценку тому, к

Б. Малиновский

МИФ В ПРИМИТИВНОЙ ПСИХОЛОГИИ

 

чему мы пришли, и сформулировать точно и определенно имеющи­еся у нас расхождения с предшественниками.

Лучше всего будет процитировать сжатое и авторитетное опреде­ление, и с этой целью я выбрал то, что дано было покойной мисс Берн и проф. Майресом в помещенной ими в "Notes and Queries on Anthropology"* статье под заглавием "Рассказы, поговорки и песни". Нам сообщают что "этот раздел охватывает множество ин­теллектуальных усилий народов", которые "представляют собой ранние опыты ума, воображения и памяти". С некоторым недоуме­нием мы спрашиваем, а куда же делись эмоции, интерес и амбиции, социальная роль произведений устного творчества и глубокая связь наиболее серьезных из них с культурными ценностями? После ко­роткой классификации устных рассказов, выполненной обычным способом, мы читаем о священных сказаниях: "Мифы — это исто­рии, которые, какими бы удивительными и невероятными они ни казались нам, тем не менее пересказываются с полной верой в них, потому что по своему назначению или по убеждению рассказчика они служат для объяснения, посредством чего-то конкретного и по­нятного, абстрактной идеи или таких неясных и сложных понятий, как Творение и Смерть, расовые отличия и разнообразие животных видов, различные занятия мужчин и женщин; происхождение обря­дов и обычаев, поразительных объектов природы или доисторичес­ких памятников, смысл имен людей и названий местностей. Такие рассказы иногда называются этиологическими, потому что их целью является объяснение того, почему что-то существует или происходит"².

Здесь мы вкратце имеем все, что может сказать по этому вопросу современная наука. Однако согласятся ли наши меланезийцы со сказанным здесь? Конечно же, нет. Они не хотят "объяснять" в своих мифах или "делать понятным" что-либо происходящее, тем более некую абстрактную идею. Насколько мне известно, этому не­льзя найти примера ни в Меланезии, ни в каком-либо другом сооб­ществе. Те немногие абстрактные понятия, которые имеют туземцы, несут свое конкретное объяснение в словах, выражающих их. Если бытие описывается глаголами "лежать", "сидеть" и "стоять", если причина и следствие выражаются словами, обозначающими "осно­вание" и "то, что раньше на нем стояло", если различные сущест­вительные, обозначающие конкретные предметы, используются в значении, близком к понятию "пространства", то сами слова и их связь с конкретной реальностью делают абстрактную идею доста-

• См. примеч. к с. 27.

точно "понятной". Не согласится также тробрианец или какой-либо другой абориген, что "Сотворение, Смерть, расовые отличия и раз­нообразие животных видов, различные занятия мужчин и женщин" являются "неясными и сложными понятиями". Нет ничего более знакомого туземцу, чем различия в занятиях мужчин и женщин; в них нет ничего такого, что надо было бы обьснять. Но эти, хотя и хорошо знакомые различия, иногда оказываются досаждающими, неприятными или по меньшей мере ограничивающими, и поэтому иногда бывает нужно оправдать их, подтвердить их древность и подлинность, короче говоря, обосновать их ценность и необходи­мость. Смерть, к сожалению, также не является неясной, абстракт­ной или сложной для понимания любого человеческого существа. Она даже слишком навязчиво реальна, слишком конкретна, слиш­ком легка для понимания любого, кто сталкивался с ней, когда дело касалось его близких или же дурных предчувствий относительно самого себя. Если бы она была неясной или нереальной, то челове­ческие мысли и чувства не обращались бы к ней так часто; но идея смерти переполняет человека ужасом, желанием устранить ее угро­зу, смутной надеждой на то, что она будет не объяснена и оправдана как часть действительности, а вытеснена, выброшена из действи­тельности, утратит реальность и, по сути дела, окажется отрицае­мой. Миф, утверждающий веру в бессмертие, в вечную молодость, в жизнь после смерти, является не интеллектуальным ответом на загадку, а определенным актом веры, рожденной из глубочайшей инстинктивной и эмоциональной реакции на самую страшную и на­вязчивую идею. И истории о "происхождении обрядов и обычаев" не рассказываются просто для их объяснения. Они никогда ничего не объясняют в каком бы то ни было смысле этого слова; они всегда излагают прецедент, представляющий собой идеал и гарант сущес­твования обычая или обряда, а иногда дают практические указания для точного соблюдения соответствующей процедуры.

Поэтому мы не можем согласиться ни с одним из положений этого прекрасного, хотя и краткого, обобщения современных антрополо­гических подходов к мифологии. Данное в нем определение создает представление о воображаемом, несуществующем классе произведе­ний устного творчества — этиологических мифах, — соответствую­щем несуществующему желанию объяснять и бесцельным "интел­лектуальным усилиям", которые на деле находятся где-то за пре­делами примитивной культуры и социальной организации с их су­губо прагматическими интересами. Весь этот подход кажется нам