Мой обнаженный мозг

Все мы задумываемся о том, каким образом можем повести себя во время катастрофических событий. Узнавая все больше и боль­ше о специфических характеристиках, возможно, свидетельст­вующих о наличии повышенной жизнестойкости, я не смогла не поразмышлять о себе самой. Мне не кажется, что я ощущаю дис­социацию чаще, чем среднестатистический человек, но, с другой стороны, я часто не вижу смысла в хаосе жизни. Иногда я вижу только хаос. В каких-то ситуациях я могу чрезмерно волноваться. Не думаю, что кому-то придет в голову назвать меня неутомимой оптимисткой. Но теперь у меня появилась возможность прове­рить свою гипотезу.

Чтобы выяснить размер моего гиппокампа, Гилбертсон велико­душно согласился просканировать мой мозг и целый день иссле­довать меня при помощи когнитивных тестов. Признаюсь, что не­много нервничала. Неужели я действительно хочу знать ответ? Я знала, что дело не только в размерах данной области. Но если выяснится, что у меня маленький гиппокамп, не заставит ли меня этот факт потерять уверенность в своей способности достойно проходить через трудности? Не станет ли он самоисполняющимся пророчеством? Но отказаться от МРТ было так же трудно, как пройти мимо зеркала, не взглянув в него. Я не могла себе этого позволить.

За несколько дней до процедуры Гилбертсон прислал мне элек­тронное сообщение, чтобы убедиться, что в моем теле нет шрапнели. Ее не было. Он ни разу не пожаловался, но я догадывалась, что для того, чтобы взглянуть на мой мозг, ему приходится утихо­миривать целый полк адвокатов и бюрократов. Будучи репорте ром, я напрочь выпадала из стандартной категории объектов ис­следования. Он заставил меня подписать составленную специаль­но для меня форму с согласием на проведение исследования. «Это на тот случай, если мы обнаружим что-нибудь серьезное», — ска­зал он. «А, опухоль, например?» — спросила я. «Да», — ответил он. Как ни безумно это может звучать, но я по-прежнему гораздо больше беспокоилась о размерах своего гиппокампа. Почему его не беспокоит вероятность вообще не найти у меня никакого гип­покампа? Что будет в этом случае?

В дождливое майское воскресенье 2007 г. мы встретились в бос­тонской женской больнице Бригхэм. Я совершенно заблудилась в паутине бостонских улиц и, потея и извиняясь, пришла с получа­совым опозданием. Гилбертсон, представший передо мной в спор­тивном костюме и крошечных, поднятых на лоб прямоугольных очках, улыбнулся и посоветовал мне не волноваться. Он предло­жил мне несколько минут отдохнуть и расслабиться. Я поблагода­рила его и пошутила, сказав, что опоздала специально, так как хо­тела, чтобы перед исследованием мои мозги хорошенько «прома­риновались» в гормонах стресса. Гилбертсон посмеялся. Я надеялась, что он подбодрит меня констатацией очевидного факта: мой гиппокамп не изменится в размере, насколько бы я ни опоздала. Но он этого не сказал. Поднимаясь в лифте, я прямо физически чув­ствовала, как съеживается мой гиппокамп. Я спросила Гилбертсона, сканировал ли он когда-нибудь свой собственный мозг. «Нет, не сканировал», — задумчиво проговорил он, как будто эта идея ни разу не приходила ему в голову.

В отделении МРТ мне на руку надели браслет, что было офици­альным разрешением присутствовать в больнице. Затем прямо пе­ред тем, как я начала забираться в аппарат, Гилбертсон пожал мне руку и сказал: «Удачи! А я буду смотреть ваш мозг!» Я поис­кала на лице ученого оттенок сарказма, но его не было. Этот чело­век видел мозг других людей сотни, а то и тысячи раз, но его инте­рес казался вполне искренним.

Через полчаса лязга и жужжания тестирование было завершено, и мне выдали компакт-диск с изображениями моего мозга. За­тем Гилбертсон продемонстрировал мне мой гиппокамп на экра­не. «У вас они есть!» — провозгласил он. (В действительности в нашем мозге их два, по одному с каждой стороны.) Я с глубоким облегчением посмеялась, и мы отправились в его нью-гэмпширский офис. Чтобы закончить точные вычисления, ему понадобит­ся около недели.

Но были и другие способы проверить, насколько хорошо функ­ционирует мой гиппокамп. На следующий день я встретилась с Гилбертсоном в его офисе в медицинском центре Администрации по делам ветеранов в Манчестере, штат Нью-Гэмпшир. На этот раз я приехала раньше. Он запланировал полный дневной курс когнитивного тестирования, то есть должен был применить ко мне десятки старомодных способов измерения размера и провер­ки качества функционирования моего гиппокампа. Гилбертсон привел меня в комнату с большим монитором и накрытым мягки­ми одеялами шезлонгом. Беверли, медсестра из его офиса, руко­водящая проведением некоторых тестов, помогла мне забраться в него с ногами. Работающие с Гилбертом исследователи гордились своей заботой о пациентах. Как правило, они работали с ветера­нами войн, многие из которых страдали от посттравматического стресса.

Первый тест представлял собой более приятную версию испы­тания, много лет проводимого в лабораториях по изучению стрес­сов с мышами и крысами. Он называется «водный тест Морриса». Грызунам приходится плавать в бассейне с мутной водой и искать скрытую водой платформу, чтобы не утонуть. В моем случае надо было при помощи джойстика перемещаться по ярко-синему изо­бражению бассейна, пока я не найду эту платформу. Тест повто­рялся снова и снова. Каждый раз я начинала с другой точки бас­сейна и должна была найти погруженную в воду платформу, ко­торая всегда располагалась в одном и том же месте. Чтобы запомнить, где она находится, мне нужно было пользоваться ори­ентирами. В бассейне были разноцветные окошки, и по какой-то причине вдоль одной стенки стоял книжный шкаф. Беверли молча сидела рядом со мной и наблюдала, как я допускаю множество ошибок. Компьютер без моего ведома отслеживал все мои действия, а не только факт обнаружения платформы. Каждый раз он замерял время, необходимое мне на начало упражнения, длину пройден­ного мною пути, время, за которое мне удавалось найти платфор­му, и количество времени, проведенного мною в каждом из секто­ров бассейна. Тест заставлял меня пользоваться своим гиппокампом, чтобы ориентироваться при помощи кратковременной памяти и контекстных подсказок. По теории, чем лучше я справлюсь с выполнением этого задания, тем более способна окажусь обраба­тывать и интегрировать информацию во время смертельно опас­ных ситуаций и после них. Животные, хорошо выполняющие это задание, как правило, обладают гиппокампом большего размера.

После теста с бассейном настала очередь гораздо более длин­ного и нервного теста на распознавание фигур. В наборах из двух комбинаций мне надо было находить «правильную». Размещать правильные комбинации в разные контексты оказалось на удивле­ние трудным делом. Способности моего гиппокампа опять под­верглись серьезному испытанию. Только после 36 попыток я нау­чилась снова и снова уверенно выбирать нужные комбинации. Я надеялась, что Беверли не пришла в тихий ужас от моих способ­ностей.

Затем я уселась за стол с клиническим психологом, чтобы пройти целую гору еще более старомодных тестов на память и IQ.Потрепанные карточки с картинками из эпохи 1960-х гг. выгляде­ли здесь достаточно причудливо. Психолог раз за разом просила меня найти похожие лица незнакомых мне людей, расставить по порядку кадры из мультфильмов, сложить в нужной конфигура­ции разноцветные кубики, а также повторять в обратном порядке семь разных чисел. Она сказала, что у меня все получается просто замечательно, но это было еще до теста, в ходе которого мне надо было идентифицировать животных. Я должна была определять их по силуэтам, и это давалось мне с ужасным трудом. Я и сейчас могла бы поспорить насчет утки (клянусь вам, настоящие утки не имеют с тем силуэтом ничего общего), но, по правде говоря, это задание я выполняла просто отвратительно.

Через шесть часов от меня остались одни руины. Мой мозг яв­но не был приспособлен к таким испытаниям. Я даже кроссворды терпеть не могу. Гилбертсон предложил мне чашку кофе, а потом мы уселись обсуждать результаты. Он достал результаты «водно­го» теста. Мужчины, как правило, справляются с тестами такого типа, измеряющими среди прочих вещей способность к обработке пространственной информации, гораздо лучше. «Поэтому вы уже работали с гандикапом», — сказал Гилбертсон. Меня это немного успокоило. Он начал показывать мне экран за экраном, на кото­рых был отмечен мой путь до скрытой под водой платформы. Иногда я шла к ней почти по прямой, иногда сильно петляла. «Это очень хороший результат, — сказал мне Гилбертсон, — просто за­мечательный. Вы точно знали, где находится платформа».

Я думала, что он говорит так из вежливости, пока он не пока­зал мне результаты теста одного ветерана. Иногда он делал все правильно и плыл прямиком к платформе, но гораздо чаще бро­дил кругами, выписывал в воде шестиугольники, а иногда двигал­ся зигзагами вдалеке от платформы. Его гиппокамп не мог полу­чить четкого представления о том, где он находится и куда нужно

идти дальше.

Естественно, сравнивать нас было не очень справедливо. Я бы­ла гораздо моложе обычного участника исследований Гилбертсона, да еще и женщиной, не говоря уже о том факте, что мне нико­гда не доводилось воевать. Но мне было очень приятно узнать, что результаты моих тестов не были безнадежными.

Неделю спустя Гилбертсон получил данные сканирования мое­го мозга. Как он сообщил мне, полный объем моего гиппокампа составлял 7,38 мм, то есть он был размером с небольшой камушек. Это значительно превосходило размеры гиппокампа у ветеранов с синдромом посттравматического стресса. Конечно, мы говорим здесь об очень малых величинах. В среднем величина гиппокампа ветерана с посттравматическим синдромом составляет 6,66 мм. То есть мой гиппокамп был больше всего на 10 %. И что же все это значило? Ну, это говорило о том, что мой мозг, благодаря относи­тельно крупным размерам гиппокампа может быть более жизне­стойким в тех или иных аспектах во время смертельно опасной си­туации или после нее. По крайней мере, теоретически. В сравнении с солдатами, участвовавшими в боевых действиях и не получивши­ми синдрома посттравматического стресса (другими словами, с людьми, обладающими высокой жизнестойкостью), мой гиппокамп был почти таким же по размеру (всего на 1 — 2 % больше, но это расхождение не считается значительным).

Что же касается других тестов, то общий уровень моих когни­тивных способностей попадал в 95-ю процентиль для людей моей возрастной категории. Это тоже хороший прогностический пара­метр жизнестойкости. Показатели концентрации и памяти также были очень высоки, хотя в реальной жизни я редко вижу очевид­ное подтверждение этому. Данные навыки также коррелируют с жизнестойкостью.

Мои результаты оказались лучше, чем я ожидала. Это может служить хорошим напоминанием о том, что наши предположения относительно того, каким образом мы можем повести себя во вре­мя катастрофы, не обязательно бесспорны. «Если бы мне надо было ставить на вас деньги, я бы сказал, что ваш гиппокамп рабо­тает чертовски хорошо!» — написал Гилбертсон в электронном сообщении. Это сообщение еще раз напомнило мне, что Гилбертсон — очень хороший человек. Возможно, он не мог заставить се­бя сказать мне правду о моем крошечном гиппокампе. Может быть, я стала частью совершенно нового психологического экспе­римента. Но в любом случае я была ему очень благодарна.

На пространстве от Израиля до Нью-Гэмпшира я наблюдала внушительный спектр человеческих реакций. Я видела людей, ис­калеченных психологическими травмами, и людей, готовых полу­чить такие повреждения еще до того, как произойдут травматиче­ские события. Я познакомилась с такими необыкновенно жизне­стойкими людьми, как начальник израильской полиции Ниссо Шахам, который набирался энергии и концентрировался, нахо­дясь под мощнейшим давлением. Еще были несчастные вьетнам­ские ветераны, вновь и вновь переживающие одни и те же кошма­ры, в то время как их мозг пытался найти смысл во всем, что они видели и слышали.

Свидетельства в пользу биологической природы жизнестойко­сти весьма убедительны. Но если топография мозга и химический состав крови оказывают столь значительное влияние на нашу спо­собность справляться со страхом, то что же мы можем с собой поделать? Неужели все мы попадаем в катастрофы с уже проставленной у наших имен вероятностью выжимания? Нет, есть и более значимые факторы, например наш жизненный опыт и наблюдение за людьми, ведущими борьбу за выживание прямо рядом с нами.

Во время проведения МРТ человек пребывает в одиночестве. Мы безропотно предлагаем к рассмотрению свой мозг и, стараясь не двигаться, пассивно лежим под магнитным «глазом». Но в ка­тастрофы мы попадаем не поодиночке. В них участвуют группы совершенно незнакомых друг с другом людей, коллег, друзей, членов семьи, вдохновляющих, поддерживающих и отвлекающих друг друга. Мне еще не приходилось встречать никого, кто смог бы выбраться 11 сентября 2001 г. из Всемирного торгового центра и не сохранил бы в своей памяти взаимодействия хотя бы с одним человеком. Какие области мозга светились у них во время этих встреч? Как изменялось их поведение после того, как они обмени­вались этими фрагментами информации и помогали друг другу подняться с пола? Катастрофы по определению не происходят с отдельными людьми. Таким образом, полностью понять свое по­ведение мы можем только одним способом — посмотрев на нахо­дящихся рядом с нами людей.