Джордж-младший больше всего, пожалуй, любил Хэмборо, затем МартинсПойнт; Пэмбер был ему не по душе, а Далборо -- город, где находилисьотцовская контора и начальная школа, куда его определили,-- он простотерпеть не мог. Внутренний мир совсем маленького ребенка мало интересен. Тут есть илюбопытство и воображение, но уж очень своеобразное, причудливое, и чересчурмного наивной доверчивости. И так ли уж это важно, что маленький Джорджлепетал о белых омарах, развлекался лягушками в ведерке, воображал, будтослово туман означает заход солнца, и легко поверил, когда ему сказали, чтомолочный пудинг, который он терпеть не мог, делается из страусового яйца?Разумеется, воображение взрослого, главным образом в том и состоит, чтовзрослые люди внушают себе, будто они видят белых омаров, а поэзия -- в том,что они внушают себе, будто молочный пудинг и впрямь приготовлен из яйцастрауса. Ребенок, по крайней мере, честен, это уже кое-что. А в целом душамаленького ребенка -- штука довольно скучная. Разум пробуждается раньше чувств, любопытство -- раньше страстей.Ребенок сначала задает вопрос ученого -- почему? -- и лишь потом вопроспоэта -- как? Джордж читал свои первые книжки по ботанике и геологии и"Рассказы о светилах", собирал коллекцию бабочек, мечтал стать химиком иненавидел греческий язык. Но однажды вечером весь мир преобразился. Это былов Мартинс Пойнте. Всю ночь над голыми холмами мчался юго-западный ветер --все выше, стремительней, и все громче звучала его ликующая песнь, взлеталадо лихого свиста и вдруг обрывалась коротким рыданьем, оплакивая своюумирающую силу,-- а ниже буря разливалась и гремела упрямым неотвратимымпотоком. Дребезжали стекла. Дождь хлестал в окно, просачивался сквозь щелирам и струйками стекал с подоконника. Яростно дыбилось море, едва видное всумерках,-- огромные валы снова и снова обрушивались на скалистый берег,бесновались в Ламанше пенистые гребни. Даже самые большие корабли укрылись вгавани. Под беспорядочную симфонию бури Джордж уснул в своей узкой детскойкровати -- и кто знает, какой крылатый гений, какой проказливый эльф, какойдух красоты, оседлав бурю, примчался с юга и соком какой волшебной травыокропил его сомкнутые веки? Назавтра шторм стал понемногу стихать. Быласуббота, уроки кончились рано, играть во дворе невозможно -- дождь, лужи.После завтрака Джордж ушел к себе и с упоением занялся своими книгами,бабочками, мотыльками и окаменелостями. Очнулся он от того, что ему вдругбрызнул в глаза яркий солнечный свет. Буря миновала. Последние клочья туч,сизые и мрачные, с рваными краями, медленно уплывали по бледно-голубомунебу. Скоро и их не стало. Джордж отворил окно и выглянул. Густой, вязкийзапах сырой земли, душный, как запах гиацинта, ударил ему в лицо; до отказанапоенные дождем кусты бирючины пахли даже чересчур сладко: только чтораспустившиеся листья тополя трепетали и искрились под последними порывамиветра, стряхивая наземь алмазные цепочки капель. И все дышало такойсвежестью -- воздух, хрустально чистый, как всегда после шторма, и чистая,еще лишенная аромата, едва распустившаяся листва, и мокрые травы набезлесных холмах. Солнце, медлительно и величаво опускалось во все ширящеесяозеро расплавленного золота, а когда огромный шар его скрылся, золотопотускнело и перешло в чистую, призрачную, холодную зелень и синеву.Застонал черный дрозд, за ним другой, на все голоса запели дрозды иконоплянки; но понемногу смеркалось, и вместе со светом угасало птичьепение, и, наконец, осталась только одна бесконечно чистая и печальная песнячерного дрозда. Красота не вне нас, но в нас самих. Это свою красоту мы узнаем визменчивых узорах вечного потока жизни. Свет, форма, движение, блеск, запахии звуки внезапно предстают перед нами не просто как привычный облик вещей,--в них обретает выражение жизнь, ключом бьющая в нас, они дарят радость,наслаждение. Мальчик, впервые охваченный еще неведомым восторгом, погрузилсяв раздумье о тайне красоты. Снизу донесся пронзительный голос: Джорджи! Джорджи! Довольно тебе сидеть в душной комнате! Сбегай скореек Гилпину, надо кое-что купить. Что за извращенное чутье подсказывает им, в какую минуту нанести удар?Как они ухитряются так безошибочно разбить хрупкую тишину души? Почему таклюто ненавидят эту тайну? Задолго до того, как ему исполнилось пятнадцать, Джордж стал вестидвойную жизнь: одна -- для всех, кто окружал его в школе и дома, другая --для себя. Искусное притворство юности, вынужденной бороться за своюжизнеспособность и свою тайну. Как забавно и в то же время трагически он ихвсех дурачил! С каким невинным видом и как ловко разыгрывал этакого крепкогоздорового дикаря-мальчишку, даже щеголял жаргонными словечками и делал вид,что увлекается спортом. Будьте кротки, как голуби, и мудры, как змии. Он,знаете, самый настоящий мальчишка -- иными словами, ни единой мысли вголове, ни малейшего понятия о Великой Тайне. Здорово сегодня сыграли в регби, мама. Я им влепил две штуки. А наверху, у него в комнате,-- томик Китса, искусно вытащенный изкнижного шкафа. Старые великаны-тополя, выстроившиеся в два ряда вдоль узкой речушки,то раскачивались и плясали под музыку зимних бурь, то шелестели на весеннемветру, то высились недвижно в июльский зной, точно церковные шпили, богвесть почему оставленные про запас для невыстроенных храмов каким-нибудьсредневековым зодчим. Ветви каштанов нависали над древними городскимистенами, такими толстыми, что по ним можно было гулять, как по дорожкам. Вконце мая, после дождя, сладкий, но и чуть с кислинкой запах каштановвливался в ноздри, в грудь, и асфальта не видно было под сплошным покровомбело-розовых лепестков. Летом черепичные крыши старого города становилисьгусто-оранжевыми и алыми, в крапинках лимонно-золотистого лишайника. Зимоюпо улицам струилась поземка, и снег превращал мощеную булыжником базарнуюплощадь в черно-белую мозаику. Звонким эхом отдавались шаги в опустевшихулицах. И на башне XII века с ее забавным голландским куполом-луковкойлениво, не торопясь, били часы, которые уже для стольких поколенийбесстрастно отмечали ход Времени. Садовник сказал: Чудно, мистер Джордж: кролики и не пьют, да мочатся, а вот куры немочатся, а ведь воду пьют. Непостижимая загадка, удивительные прихоти провидения. Подготовка к конфирмации. Придется пойти потолковать со старым Болтуном. А про что он говорит? Ох, он целый час читает нотацию, а потом спрашивает -- может, ты знаешь какую-нибудь неприличность. Церковь при колледже. Празднично одетые школьники, готовые к первомупричастию. Сам директор в торжественном облачении поднимается на кафедру.Перешептыванье сменяется пугливой тишиной, и этот человек эффектнозатягивает ее, молча ястребиным взором впиваясь в устремленные на негодесятки пар робких детских глаз. Потом произносит -- неторопливо,рассчитанно-сурово: Не позже чем через десять лет половина из вас умрет. Мораль: приготовься предстать перед господом и бойся неприличностей. Но разве он знал, этот слепой пророк? Может быть, сам бог внушил этому величественному лицемеру такие слова? Точно стервятник, пожирающий живые души, он, перегнувшись с церковнойкафедры, терзал свои трепетные жертвы. Они стояли неподвижно, однако внутриу них все сжималось и корчилось, когда он разглагольствовал о карах за Грехи Порок и яркими красками живописал муки ада. Но разве он знал? Разве знал,через какой ад пройдут они еще прежде, чем истекут десять лет, разве знал,как скоро имена многих из них будут записаны на церковной стене? С какимудовольствием, должно быть, он сочинял эту надпись -- в память тех, что, "недрогнув, шли вперед и с гордостью отдали свою жизнь за короля и отечество!" В Тайну входило и то, что называли пакостью и неприличием. От пакостисходишь с ума и попадаешь в сумасшедший дом. Или "заражаешься гнуснымнедугом", и у тебя отваливается нос. Ох, уж эта пошлость и суета безнравственного мира, и все греховныесоблазны и вожделения плоти. Стало быть, радоваться, когда смотришь на всевокруг или когда читаешь Китса,-- столь же дурно и безнравственно, какпакостничать? Может быть, и от этого тоже сходишь с ума, и у тебявываливаются глаза? Вот от чего они несут яйца,-- смеясь и встряхивая золотыми кудрями,сказала девочка, когда петух вскочил на курицу. Ужасная, нехорошая девочка, зачем ты говоришь мне такие неприличныепакости! Ты сойдешь с ума, и я сойду с ума, и у нас отвалятся носы. Ох,пожалуйста, не говори так, очень тебя прошу! "От прелюбодеяния и прочих смертных грехов..." А что такоепрелюбодеяние? Я сотворил прелюбодеяние? Может, это божье слово для пакости?Почему мне не говорят, что это значит? Почему это -- "самое мерзкое, чтоможет совершить порядочный человек"? Когда раз ночью случилось то самое,это, наверно, и было прелюбодеяние. Я сойду с ума, и у меня отвалится нос. Гимн номер... Пройдет еще несколько лет. Какой я, наверно, грешный! Может быть, есть две религии? Пройдет еще несколько лет, черезкаких-нибудь десять лет половины из вас не будет в живых. Пакость,отваливающийся нос, прелюбодеяние и другие смертные грехи. Своей святоюкровью омой грехи мои, и стану чист. Кровь. Грех. И -- другая вера. Глоток старого вина, оно прохладное от долгих лет,проведенных в погребе, глубоко под землей, и у него аромат богини Флоры изеленых полей, пляски, и провансальской песни, и смуглого веселья.Прислушиваешься, засыпая, к шуму ветра; смотришь, как голубые и оранжевыемотыльки вьются над душистым кустом лаванды; скинув одежду, тихонькопогружаешься в глубокую, чистую, прохладную заводь среди скал, а серые чайкис криком мечутся вокруг выбеленных солнцем утесов, и запах моря и водорослейнаполняет грудь; смотришь, как заходит солнце,-- и пытаешься, подобно Китсу,записать, что при этом чувствуешь; поднимаешься спозаранку и катишь навелосипеде по белым безлюдным дорожкам; хочется быть одному и думать обовсем этом, и такое странное чувство охватывает -- счастье, восторг... можетбыть, это -- другая вера, другая религия? Или все это -- пакость и грех?Лучше никому не говорить об этом, затаить это в себе. Если это -- пакость игрех, я все равно ничего не могу поделать. Может быть, Ромео и Джульетта --тоже пакость? Это -- в той книге, откуда мы делали выписки из Короля Джонадля разбора на уроке английского языка. Словно белое чудо ловишь милую рукуДжульетты и крадешь бессмертное благословение с ее губ... Но куда больше, чем слова о мире, который тебя окружает, значит самэтот мир. Глядишь не наглядишься, а потом хочется запечатлеть все, чтовидишь,-- но по-своему, в каком-то ином порядке. На уроках рисования тебязаставляют смотреть на грязно-белый куб, цилиндр и конус, и ты чертишь иперечерчиваешь жесткие линии, каких не увидишь в природе. Но для себястараешься уловить окраску предметов, и как один цвет незаметно переходит вдругой, и как они складываются -- или это ты сам складываешь их? -- вчудесные узоры. Рисовать все, что видишь, оказалось даже увлекательней, чемузнавать, что думали обо всем этом Китс и Шекспир. Все свои карманные деньгиДжордж тратил на акварель и масляные краски, на кисти, бумагу и холст.Долгое время у него репродукций, по которым он мог бы чему-то научиться, итех не было. Иллюстрации Крукшенка и Физа к Диккенсу его мало занимали; былау него еще репродукция Бугеро, которую он терпеть не мог; два рисункаРосетти, которые ему нравились; каталог галереи Тейта со множествомфотографий отвратительных картин Уотса и Фрэнка Дикси. Больше всего Джорджлюбил альбом цветных репродукций Тернеровых акварелей. Потом, однаждывесною, Джордж Огест съездил с ним на несколько дней в Париж. Вобразовательных целях они посетили Лувр, и Джордж сразу влюбился витальянцев, всей душой предался прерафаэлитам и восхищался примитивами.Вернувшись домой, он еще долго был как в лихорадке и не мог говорить ни очем, кроме Лувра. Изабелла встревожилась: все это так несвойственномальчикам, так... право же, просто нездорово -- это глупое помешательство накартинках, не годится часами сидеть, согнувшись над альбомами, вместо тогочтобы погулять на свежем воздухе. Мальчику пристали более мужественныезанятия. Не пора ли ему обзавестись ружьем и научиться стрелять дичь? Итак, Джордж получил охотничье ружье, свидетельство -- и осенью каждоеутро отправлялся на охоту. Он убил несколько ржанок и лесного голубя. Потомв одно морозное ноябрьское утро он выстрелил в стайку ржанок, одну убил, адругую ранил, и она с горестным криком упала в ломкую, прихваченную морозомтраву. "Если подбил птицу, возьми и сверни ей шею",-- наставляли его. И онподобрал трепетный, бьющийся комочек перьев и, закрыв глаза, охваченныйотвращением, попытался свернуть тонкую шею. Птица билась в его руках ипронзительно кричала. Джордж судорожно рванул -- голова ржанки осталась унего в руке. Он был потрясен, этого не передать словами. Отбросивизувеченное тельце, весь дрожа, он кинулся домой. Никогда больше, нет,никогда, никогда в жизни он не убьет живое существо. Добросовестно, как егоучили, он смазал ружье, убрал его подальше и уже никогда к нему неприкасался. По ночам его преследовал жалобный крик ржанки и страшное видение-- обезглавленная, истекающая кровью птица. Он думал о ней целыми днями. Онзабывал о ней, только когда шел писать красками мирные поля и деревья илипробовал делать карандашные наброски дома, в тиши своей комнаты. Глубже, чемкогда-либо, затянула его живопись, и этим кончилась одна из многих попытоксделать человеком Джорджа Уинтерборна. "Сделать из него человека" усердно старались и в школе, но почти стольже безуспешно, хотя и с помощью насилия. Наша цель,-- внушал директор колледжа преисполненным почтенияродителям,-- воспитать мужественных, бравых ребят. Разумеется, мы готовим ихк поступлению в университет, но наша гордость -- выдающиеся спортивныеуспехи наших учеников. У нас существует Группа военного обучения,возглавляемая старшиной Брауном -- ветераном Южно-африканской кампании,посты командиров в этой группе занимают специально обученные люди. Каждыйученик обязан пройти полугодовую подготовку -- и тогда в случае надобностион сумеет с оружием в руках выступить на защиту отечества. Родители вежливо бормотали что-то в знак одобрения; впрочем, иныенежные матери выражали надежду, что дисциплина в этой группе не чересчурстрогая и "ружья не слишком тяжелы для неокрепших рук". Директор сизысканной и презрительной любезностью спешил рассеять их сомнения. Вподобных случаях он неизменно цитировал волнующие, поистине бессмертныестихи Киплинга с их заключительной строкой: "Тогда, мой сын, ты будешьчеловек". Ведь это так важно -- научиться убивать. В самом деле, ненаучившись убивать, вы никак не можете стать человеком, а тем более --джентльменом. "Группе военного обучения построиться в двенадцать часов вгимнастическом зале на ученье. Те, кто освобожден от строевых занятий, идутв четырнадцатую комнату на урок географии к мистеру Гоббсу". Джорджу даже думать было противно о военном обучении -- он и сам толкомне понимал почему, но ему не хотелось учиться убивать и не хотелось статьбравым, мужественным парнем. Кроме того, его возмущала необходимость вечноходить по струнке. С какой стати подчиняться приказаниям бравых,мужественных ребят, которых ненавидишь и презираешь? Что ж, много лет спустяодин весьма достойный и бравый парень (всю войну прослуживший вразведывательном управлении военного министерства в отделе цензуры) так исказал о Джордже: "Чего не хватает Уинтерборну -- это дисциплины.Дис-цнп-лины. Он чересчур своеволен и независим. Армия сделает егоЧеловеком". Увы, армия сделала его трупом. Но опять же, как всем нам хорошоизвестно, за высокую привилегию называться истинно мужественным, бравымпарнем не жаль заплатить любой ценой. Итак, Джордж, чувствуя себя безмерно виноватым, но и с безмернымотвращением в душе, улизнул на урок географии, вместо того чтобы построитьсяс другими в гимнастическом зале, как подобало будущему бравому парню. Черездесять минут на пороге класса появился староста, юнец с весьмадобродетельной, хотя и прыщавой физиономией. Капитан Джеймс вам кланяется, сэр, а Уинтерборна тут нет? И Джордж поплелся в гимнастический зал за старостой -- парнем сневинной, хотя и прыщавой физиономией, но уж конечно бравым и мужественным;по дороге староста сказал ему: Делал бы, что велят, трус паршивый, так нет же, надо ему, чтоб егопритаскивали с позором. И на что это тебе? Джордж не ответил. В эту минуту в нем все словно закаменело, упрямствои ненависть переполняли его. На строевых занятиях он был так неуклюж и таквяло безразличен (хотя на него без конца и весьма мужественно орали и топалиногами), что после нескольких попыток вымуштровать его старшина Браун радбыл отправить его заниматься географией. Просто он стал ненавидяще упрям иприказаниям подчинялся с угрюмой, ненавидяще упрямой покорностью. Не точтобы он вовсе не повиновался,-- но и не повиновался по-настоящему, внутриего ничто не покорилось. Он оставался вяло безразличным, и с ним ничегонельзя было поделать. В этот семестр он переписал в наказание множество страниц из учебника илишился многих драгоценных субботних часов, когда можно бы рисовать и писатькрасками и думать, о чем угодно. Но скрытую в нем жизненную силу окружающимсломить не удалось. Она отступала в новое укрытие, воздвигая перед ниминовые стены угрюмой ненависти и упрямства, но она оставалась цела иневредима. Пусть это все Грех и Пакость -- если так, что ж, значит, он будетгрешник и пакостник. Но он не желал, как другие, к каждому слову прибавлять"дерьмо" и вести похабные разговоры, и яростно брыкался и вырывался, когдакакой-нибудь прыщавый староста с невинной физиономией пытался облапить его иприставать с нежностями. Он этого не выносил. Тут он становился уже непросто ненавидяще упрямым, на него нападало дикое, неистовое бешенство --после таких приступов его часами била дрожь, и он не мог удержать в рукахперо. А посему старосты доложили старшим, что Уинтерборн стал пакостником инаносит вред своему здоровью, с ним "беседовали" классный наставник и самдиректор колледжа -- но остались бессильны перед этим ненавидяще упрямыммолчанием и затаенным восторгом, росшим в душе мальчика оттого, что он --грешник и пакостник на свой лад, заодно с Китсом, Тернером и Шекспиром. Старосты не однажды под разными предлогами задавали ему"дисциплинарную" трепку, но ни разу не выбили из него ни слезинки и ужконечно не сумели разбить стену, отделявшую его внутренний мир от их бравоймужественности. За этот семестр он получил прескверные отметки и был оставлен на второйгод. И, как положено, выслушал по этому поводу длиннейшие выговоры инотации. Подозревал ли изысканно любезный и свирепый директор, отчитываястоящего перед ним школьника с замкнутым, упрямым лицом, что школьник егововсе не слушает, а повторяет про себя Китсову "Оду к соловью" -- своегорода внутреннюю "декларацию независимости"? "Волшебные окна" -- минуты,когда распахиваешь окно, чтобы послушать птиц на закате, или ночью поглядетьна звезды, или, едва проснувшись поутру, вдохнуть всю свежесть солнечныхлучей и увидеть сверкающую листву. Если вы будете продолжать в том же духе, Уинтерборн, вы опозорите себяи своих родителей, свой класс и свою школу. Вы почти не проявляете интересак школьной жизни, ваши успехи в спортивных играх ниже всякой критики.Капитан вашей команды сообщает, что вы за этот семестр десять раз уклонялисьот участия в играх, а ваш классный наставник докладывает, что за вамичислится еще свыше тысячи строк штрафных. Ваше поведение на военных занятияхв высшей степени позорно и недостойно мужчины, в нашем колледже никогданичего подобного не бывало. Мне говорили также, что вы разрушаете своездоровье тайными постыдными привычками, от чего я предостерегал вас -- ксожалению, тщетно -- в ту пору, когда пытался подготовить вас к первомупричастию. Замечу кстати, что после конфирмации вы только один разпричащались, хотя прошло уже более полугода. Чем вы занимаетесь, когдаубегаете домой вместо того, чтобы принять участие в играх, мне не известно.Но вряд ли это что-нибудь похвальное. ("Волшебные окна, раскрытые в пенуморскую".) Мне будет весьма тягостно просить ваших родителей забрать вас изнашей школы, но в стенах нашего учебного заведения мы не потерпим лодырей итрусов. Большинство, даже все ваши соученики -- мужественные, бравые ребята;и у вас перед глазами такой прекрасный пример -- ваши старосты. Почему вы нестараетесь им подражать? Что за вздор у вас в голове? Довольно молчать,признайтесь мне во всем прямо и честно. Вы впутались в какую-нибудь сквернуюистерию? Никакого ответа. Чем вы занимаетесь в свободное время? Никакого ответа. Ваше упорное молчание дает мне право подозревать худшее. Чем именно вызанимаетесь, я могу себе представить, но предпочитаю не говорить об этомвслух. Итак, в последний раз спрашиваю: будете вы говорить честно имужественно? Скажете вы мне, чем вы так поглощены? Что мешает вамдобросовестно относиться к ученью и спорту? Почему вы среди всех учениковвыделяетесь своим угрюмым видом, упрямством и дурным поведением? Никакого ответа. Что ж, хорошо. Получите двенадцать розог. Нагнитесь. У Джорджа задрожали губы, но он не пролил ни слезинки и ни разу неохнул; потом так же молча повернулся к двери. Постойте. Преклоните колена и вместе помолимся -- да пойдет этот уроквам на пользу и да поможет одолеть ваши дурные привычки. Вместе будем молитьгоспода, чтобы он смиловался над вами и сделал вас настоящим мужественнымюношей. И они молились. Вернее, молился директор, а Джордж молчал. Он даже не сказал "аминь". После этого в школе махнули на него рукой и предоставили ему делать,что хочет. Считалось, что Уинтерборн не только упрямец и трус, но еще итупица -- ну и пусть его прозябает где-то там в параллельном пятом дляотсталых. Быть может, из того немногого, чему могла научить школа, он усвоилгораздо больше, чем подозревали учителя. Но все время, пока этот молчаливыймальчик с бледным, хмурым лицом машинально тянул изо дня в день школьнуюлямку, слонялся по коридорам, брел на уроки то в один класс, то в другой, внем совершалась напряженная внутренняя работа: он деятельно строил свойсобственный мир. С яростью, как голодный -- на хлеб, Джордж набросился наотцовские книги. Однажды он показал мне в старой записной книжке списоккниг, прочитанных им к шестнадцати годам. Помимо всего прочего, он проглотилчуть ли не всех поэтов, начиная с Чосера. Впрочем, важно не то, сколько ончитал, но -- как читал. В целом мире не было человека, которому он мог быдовериться, рассказать все, что наболело в душе, спросить обо всем, чтохотелось узнать,-- и поневоле он снова и снова обращался к книгам.Английские поэты и иноземные живописцы были его единственными друзьями. Ониодни объясняли ему Тайну красоты, они одни защищали ту скрытую в немжизненную силу, которую он, сам того не подозревая, яростно отстаивал. Неудивительно, что вся школа ополчилась на него. Ведь ее задачей былофабриковать "бравых, мужественных ребят" -- совершенно определенный типмолодых людей, которые с готовностью принимают все установленныепредрассудки, весь навязываемый им "нравственный кодекс" и покорноподчиняются определенным правилам поведения. А Джордж молчаливо добивалсяправа думать самостоятельно и, главное, быть самим собой. "Другие" (которыхставили ему в пример) были, возможно, и неплохие ребята, но начисто лишенныесобственного "я", а потому они и не могли быть "самими собой" -- этой искрыбожией им не дано. То, что для Джорджа было поистине cor cordium -->1 жизни, для них не имело значения, они этого попросту незамечали. Они были здоровыми дикарями и ни к чему иному не стремились. Имтолько и надо было заслужить похвалу старших да исподтишка предаватьсякое-каким мелким пакостям, а кончали они приличным положением где-нибудь,где по достоинству ценят "бравых, мужественных ребят",-- чаще всего, если ужговорить начистоту, на какой-нибудь незначительной, не слишком приятной иневажно оплачиваемой службе в какой-нибудь гиблой дыре в колониях, гденепременно схватишь тропическую лихорадку. Такие бравые ребята -- становойхребет Империи. Джордж, хоть он тогда этого и не понимал, ничуть нестремился заделаться частицей этого самого, черт бы его драл, становогохребта Империи, а тем более -- частицей ее зада, обязанного получать пинки.Нет, Джордж был совсем не прочь попасть в ад и опозорить себя и своихродителей, свой класс и свою школу, лишь бы только дали попасть в ад своейдорогой. Вот этого-то они и не могли вынести -- этого упорного, молчаливогонежелания разделить их предрассудки, их обывательскую мораль -- мораль техсамых мелких провинциальных джентльменов, которые и составляют заднюю частьИмперии, неизменно получающую пинки. Они изводили Джорджа, всячески шпынялиего, запугивали дурацкими баснями о пакости и об отваливающихся носах; ивсе-таки они его не одолели. И мне очень жаль, что его замучили и затравилите две бабы. Мне очень жаль, что он подставил себя под огонь пулемета всегоза неделю до того, как кончилась эта трижды проклятая война. Ведь он стольколет так стойко сражался со свиньями (я имею в виду наших британских свиней).Если бы он продержался еще совсем немного, и вернулся бы, и сделал бы все,что так хотел сделать! А он мог бы это сделать, мог бы добиться своего,-- итогда бы даже пресловутая школа стала угодничать перед ним. Ах, дурень!Неужели он не понимал, что у нас только один долг -- продержаться и стеретьв порошок этих свиней? Только раз, один только раз он едва не выдал себя школе. К концуэкзаменов вдруг спохватились и предложили ученикам написать сочинение. Однаиз тем была: "Чему ты хочешь посвятить свою жизнь?" Страсть, владевшаяДжорджем, взяла верх над осторожностью, и он сочинил чуть ли не поэму,необдуманную, восторженную и нелепую мальчишескую декларацию, выложил всюсвою необъятную жизненную программу -- от кругосветного путешествия дозанятий астрономией,-- а высшей целью и венцом всего была, разумеется, еголюбимая живопись. Стоит ли говорить, что он не удостоился не только первойнаграды, но даже беглой похвалы. Зато, к немалому изумлению Джорджа, впоследний день семестра, когда школьники шли вечером в церковь, директорподошел к нему, обнял за плечи и, указывая на планету Венеру, спросил: Знаешь ли ты, какая это звезда, мой мальчик? Нет, сэр. Это Сириус, гигантское солнце, нас отделяют от него многие миллионымиль. Да, сэр. Больше говорить было не о чем. Директор снял руку с плеч Джорджа, и онивошли в церковь. Последним спели гимн "Вперед, христово воинство", так какдесять человек из числа выпускников, окончив колледж, поступали вСэндхерстское военное училище. Во время службы Джордж стоял столбом, не раскрывая рта. Летние каникулы -- единственное время, когда он бывал по-настоящемусчастлив. За Мартинс Пойнтом, подальше от моря, тянутся скупые, бесплодные земли.Но, как у любой непромышленной части Англии, у этого края свой характер: онзастенчив, точно старая дама в серебряных сединах,-- она держится так мягко,ненавязчиво, но в конце концов ей нельзя не подчиниться. Здесь обрываетсяодна из длинных гряд меловых холмов, по правую и левую руку от нее лежатсолончаки, а плодоносные земли начинаются гораздо дальше от побережья -- такдалеко, что Джордж даже на велосипеде туда не добирался. Каждая мелочь вотдельности здесь как будто скучна и бесцветна. С вершины какого-нибудьмелового холма весь этот край кажется очень древним, серебристо-седым, напологих склонах раскинулись однообразные, без единого деревца поля, словноедва намеченные клетки огромной шахматной доски, а вдалеке серебристо-седойкаймою всегда виднеется море. Нескончаемые меловые холмы вздымаются гряда загрядой, точно окаменевшая гигантская зыбь неведомого океана. Чем ближе кберегу, тем эти гряды выше, круче и, наконец, почти отвесно встаетсеребристо-седая меловая стена, точно исполинский вал с гребнем окаменевшейпены, навеки недвижный, навеки немой; а у его подножья вечно плещуткарликовые по сравнению с ним волны настоящего неугомонного и говорливогоморя. Трава на холмах обглодана овцами и ветром, и несмело цветут в нейкарликовые кукушкины слезки, лиловый гелиотроп, высокая лохматаячерноголовка и хрупкие колокольчики. А в ложбинах растет наперстянка ивысоченный чертополох. В иных укромных уголках на сплошном ковре алогоклевера и ромашек -- целые россыпи полевых цветов. Летом эти цветочныеостровки -- точно бесценный подарок среди лежащей вокруг бесплодной пустыни,и над ними -- непрестанный трепет крыльев: каких только бабочек здесь неувидишь! Мраморно-белые, небесно-голубые и темно-синие,бархатисто-коричневые и лимонные, сверкающие медью аргусы и ярко-красныеадмиралы, репейницы и павлиний глаз -- все это кружило над крапивой ичертополохом, опускалось на цветы, трепетало и взмахивало яркими узорчатымикрыльями. Было одно такое поле, где в августе всегда бывало много огневок --они то описывали короткую дугу, то неожиданными зигзагами проносились надалым клевером, по которому под ветром, как по морю, пробегала волнистаярябь. Но, несмотря на эти яркие мазки, все равно казалось, будто все вокругсеребристо-седое. Кусты боярышника и редкие одиночки-деревья вечно гнулисьпод напором юго-западного ветра. Деревушки и фермы ютились в ложбинах,прятались от бурь за стеною могучих вязов. Деревушки эти были скромны инеприхотливы, чужды всякой фальши и искусственности, как сама жизнь ихобитателей -- пастухов и земледельцев. Каких-нибудь три, пять, от силыдесять миль лежали между ними и вычурной роскошью Мартинс Пойнта, аказалось, их разделяет миль триста -- так чужды, так далеки были от этойпростой, безыскусственной жизни и гольф, и светские пересуды за чашкой чая,и даже автомобили, которых день ото дня становилось все больше. Там же, внизинах, прятались сложенные из камня невысокие церкви, построенные ещедревними норманнами, тоже скромные и безыскусственные, несмотря на портики,щедро украшенные готическим орнаментом, и фронтоны в византийском духе, истилизованные насмешливые головы, что ухмыляются, и скалят зубы, игримасничают с фризов. Должно быть, жестокий, неукротимый и насмешливыйнарод были эти норманны-завоеватели,-- жестокие и насмешливые лица иных изих потомков можно и поныне увидеть на стенах Темпла. Должно быть, с такойвот жестокой, насмешливой улыбкой они рукою в железной перчатке гнули идавили саксонских пастухов. И даже их благочестие было жестоким инасмешливым, насколько можно судить по каменным маленьким насмешливымцерквушкам, какие они понастроили по всей стране. А потом они, должно быть,двинулись на запад, к более плодородным землям, предоставив эти голые холмыи скудные поля потомкам порабощенных саксов. И край этот кажетсястарым-престарым; но нечто от насмешливой жестокости древних норманновсохранилось лишь кое-где, в неприметных уголках построенных ими церквей,--все остальное понемногу смягчилось, окрасилось в мягкие, серебристые тона,точно ласковая и кроткая старая дама в серебряных сединах. Все это карандашом и красками силился выразить Джордж. Он старалсявпитать особый, неповторимый дух этого края -- и в какой-то мере ему этоудалось. Он все перепробовал -- от больших пейзажей, где старался вместитьвсю эту волнистую ширь, эти меловые холмы, разбежавшиеся на двадцать миль, ссеребристой каймою моря вдали, и до маленьких, фотографически точных копийрезьбы на церковной двери или кропотливо, почти с научной добросовестностьюсрисованных крыльев бабочки и лепестков цветка. Для живописца он всегда былизлишне "буквален", "топографичен", его чересчур занимали мельчайшиеподробности. Он видел поэзию природы, но не умел передать ее в линиях икрасках. Школа английских пейзажистов 1770--1840 годов отжила свое задолгодо того, как тело Тернера перенесли в собор св. Павла, а деньги, которые оноставил нуждающимся художникам, перешли в карманы алчных английскихадвокатов. Вдохновение потонуло в топографически-добросовестном выписываниикаждой мелочи, в сладко-чувствительной красивости. Живопись утратила тужизненную силу, ту неутомимую энергию, что чувствуется в лучших полотнахтаких художников, как Фриз, Вламинк, даже Утрилло, умевших открывать поэзиюв гнущихся на ветру деревьях, или в белом крестьянском домишке, или вкаком-нибудь кабачке на парижской окраине. Джордж уже в пятнадцать лет знал,чт он хочет сказать своими картинами,-- но не умел это сказать. Он умелценить это в других, но самому ему не хватало силы и выразительности. До этой поры он был совсем одинок в своей слепой, инстинктивной борьбе-- в отчаянном сопротивлении той силе, которая старалась смять его ивтиснуть в готовую форму, одинок в жадных поисках жизни, живой, настоящейжизни, искру которой он ощущал в душе. Но теперь он начал обретать нежданныхсоюзников; сначала недоверчиво, потом с огромной радостью он убеждался, чтоон не один в мире, что есть и еще люди, которым дорого то же, что дорогоему. Он узнал, что такое мужская дружба и прикосновение девичьих рук и губ. Первым появился Барнэби Слаш -- в ту пору "известнейший романист",очень угодивший болезненно-идиотическому британскому вкусу своим примитивнохристианским и весьма нравоучительным романом,-- роман этот наделал немалошуму и разошелся в миллионах экземпляров, а ныне прочно забыт, и высохшаямумия его сохранилась, быть может, только в издании Таухница -- в этомсклепе книг, которые никто не читает. Мистер Слаш был не дурак выпить, идешевая слава доставляла ему великое удовольствие. Все же изредка емуслучалось обратить внимание на то, что его окружало; он не был, какбольшинство буржуа -- обитателей Мартинс Пойнта,-- окончательно ослепленпредрассудками и откровенным тупоумием. Он приметил Джорджа, посмеялсякое-каким его дерзким, но неглупым словечкам, за которые мальчику доманеизменно попадало, заинтересовался его страстью к живописи и упорством, скаким Джордж ей отдавался. В вашем мальчике что-то есть, миссис Уинтерборн. Он знает, чего хочет.Мир еще услышит о нем. Вы так думаете, мистер Слаш? -- Изабелла была польщена и в то же времяобозлилась: ее ужасала и приводила в ярость одна мысль о том, что сын можетчего-то хотеть, к чему-то стремиться. -- Мой Джордж просто здоровый,счастливый мальчик, и он думает только о том, чтобы порадовать свою мамочку. Гм-м,-- промычал мистер Слаш.-- Ну, во всяком случае, мне хотелось бычто-нибудь для него сделать. В нем заложено больше, чем вам кажется. Яуверен, что в душе он художник. Если бы за ним что-нибудь такое водилось,-- воскликнула Изабелла созлостью,-- уж я бы выбила из него эту дурь, сил бы не пожалела! Слаш понял, что, желая Джорджу добра, может только повредить ему, итактично умолк. Все же он дал мальчику несколько книг и пытался поговорить сним по душам. Но Джордж в ту пору мало доверял взрослым, да еще таким, чтоприходили по вечерам в гости и пили виски с Джорджем Огестом и Изабеллой.Притом в глазах Джорджа, с его суровой мальчишеской нетерпимостью,безвольный, вечно подвыпивший добряк Слаш был слишком жалкой инепривлекательной фигурой -- и сблизиться они не смогли. Но все же мистерСлаш сыграл немаловажную роль: благодаря ему Джордж позднее сумел быть вкакой-то мере откровенным с другими людьми. Слаш разбил первую из крепостныхстен, за которыми Джордж укрывался от мира. Опасаясь, как бы Слаш не повлиялна Джорджа в неугодном ей смысле, Изабелла очень забавным и хитроумнымспособом от него избавилась. Однажды Джордж Огест и мистер Слаш вместеотправились на обед, устроенный масонской ложей. С тех пор как масонствосослужило свою службу, укрепив положение Джорджа Огеста в обществе, Изабелластала относиться к нему весьма ревниво: ведь Джордж Огест благородноотказывался раскрыть жене тайны вольных каменщиков -- убогие тайны! -- апотому она ненавидела их собрания и обеды лютой ненавистью. В тот вечерналетела страшная гроза, каких не запомнят старожилы этих мест. Шесть часовкряду полыхало небо, ослепительные стрелы молний с трех сторон вонзались вморе и в сушу; раскаты грома непрерывно гремели над Мартинс Пойнтом, иоглушительным эхом отзывались утесы; ливень, обезумев, плясал по крышам,ломился в окна; дороги, вьющиеся по склонам холмов, превратились в бурныепотоки. Не было никакой возможности вернуться домой, и Джордж Огест и мистерСлаш просидели в гостинице почти до четырех часов, тем временем изрядновыпили и приехали домой под утро, сонные, но веселые. Изабелла не лож
