В тот год -- 1913 -- Джорджу и Элизабет жилось легко и радостно. Какбывает с теми народами -- баловнями судьбы, чья история не богата событиями,об этом годе и рассказывать, в сущности, нечего. Не сомневаюсь, что это былсчастливейший год в жизни Джорджа. Он, как говорится, шел в гору, и сденьгами было уже не так туго. Весной они поехали в Дорсетшир и поселились вгостинице. Элизабет понемногу писала красками, но Джордж сделал лишьнесколько беглых набросков: его не привлекал пейзаж, и тем более -- красотыприроды. Он считал, что его стихия -- город, живопись вполне современная ичуждая всякой чувствительности. Они много бродили по Уорбэроускому холму ипо окрестной угрюмой, поросшей вереском равнине, не раз случалось импроходить по тому клочку земли, где позднее расположился наш с Джорджемучебный лагерь,-- это совпадение, видимо, глубоко поразило его. Знакомыеместа, памятные уголки всегда наводят на одни и те же мысли; и так как людиникогда не устают говорить о том, что глубже всего запало им в душу. Джорджвсякий раз, когда мы выходили из лагеря по заросшей колее, повторял мне, чтоони с Элизабет гуляли здесь в прежние, не столь безрадостные времена. Его,по-видимому, безмерно изумляло, что он оказался так несчастен в том самомместе, где когда-то был так счастлив. Я тогда же сказал ему, что онсовершенно не понимает насмешливого нрава богов: они ведь очень любят воттакие веселые парадоксы. Уложить труп на брачную постель или внезапнопогубить великий народ в час наивысшего расцвета его славы и могущества дляних -- истинное наслаждение. Можно подумать, что счастье -- это hybris1некое излишество, которое неизбежно влечет за собою месть Судьбы. На какой-нибудь месяц они возвратились в Лондон, потом поехали в Париж.Элизабет восхищалась Парижем и рада была бы остаться здесь хоть навсегда; ноДжордж запротестовал. Он вбил себе в голову, будто настоящее искусство"автохтонно", и объявил, что художник не должен жить вдали от родины. Асамом деле причина была другая: жилось о Париже так весело и интересно,кругом полно было художников, куда более искусных и даровитых, чем он,-- ион просто не мог здесь работать. Лондон далеко не так богат талантами, тамчувствуешь, что и ты в искусстве не последний человек. Итак, онивозвратились в Лондон, и осенью устроена была первая выставка работ Джорджа,оказавшийся не такой уж безнадежно неудачной, как он ожидал. Дело шло к зиме, желтые листья платанов намело в кучи на всех площадях,и они уныло мокли под вечным моросящим лондонским дождем,-- и тут Элизабетсовсем потеряла покой. Уехать отсюда, уехать куда-нибудь, где небо сияетсиневой, где светит солнце! Горло и легкие у нее были слабые, и оназадыхалась в этом сыром, удушливом, пропитанном копотью зимнем тумане. Онипоговорили о том, что хорошо бы поехать в Италию или Испанию, но Джорджпрекрасно понимал, что не может себе этого позволить. В художественных ииллюстрированных изданиях, для которых он работал, его могли сколько угодноуверять, что все будет по-прежнему, но он прекрасно понимал, что стоит месяцне показываться на глаза -- и к нему охладеют, а за три месяца попростузабудут и найдут вместо него кого-нибудь другого. Очень опасно, когдачестность считается национальном добродетелью: люди пользуются этим снемалой выгодой для себя, как будто каждого в отдельности это освобождает отвсяких обязательств. Итак, некоторое время они строили неопределенные, нособлазнительные планы,-- чудесно было бы провести зиму в Сицилии или наМайорке! -- а потом Джордж волей-неволей признался Элизабет, что побаиваетсяехать. Пусть она едет одна, умолял он, или пусть уговорит кого-нибудь изподруг составить ей компанию. Но Элизабет наотрез отказалась ехать без него.И они остались в Лондоне, оба работали, и обоих мучил кашель. Пожалуй, лучшебыло бы рискнуть, ведь потом Джорджу так и не пришлось увидеть ни Испанию,ни Италию, а ему очень хотелось там побывать. В ноябре, проездом на юг, где она собиралась пронести зиму, в Лондонена неделю остановилась Фанни,-- и они встречались с ней чуть не каждый день.К этому времени Джордж и Фанни были уже на дружеской ноге. Иначе говоря, онивсегда целовались при встрече и на прощанье -- после того, как Фанниобменивалась поцелуем с Элизабет,-- а в такси держались за руки, все равнобыла с ними Элизабет или нет. Она ни капельки не возражала, И не толькопотому, что была верна своей теории свободы. В ту пору она увлеклась еще итеорией "эрогенных зон" у женщин и реакции мужчин на эти зоны. Она увериласебя, будто Фанни "сексуально антипатична" Джорджу,-- потому что однажды онмимоходом и без всякой задней мысли сказал ей, что у Фанни, на его взгляд,слишком плоская грудь. Элизабет ухватилась за эти слова -- они прекрасноподтверждали ее теорию. Джордж знаком с Фанни уже больше года, и, однако,между ними до сих пор "ничего не произошло",-- а значит, ясно; что"эрогенные зоны. Фанни на него не действуют. Вот странно,-- говорила по этому поводу Элизабет (Фанни слушала ее ссамым скромным видом, но с затаенной усмешкой). -- Я-то считала, что ты --женщина именно того типа, который для Джорджа всего привлекательней. Но онговорит только, что у тебя "необыкновенные глаза", а глаза ведь совсем неэрогенная зона. Стало быть, ты ему нравишься просто как человек... Потому Элизабет ничуть не трогало, что Фанни целуется с Джорджем илиговорит ему: "Милый, принеси мне сигарет" -- и он мчится со всех ног засигаретами, или что он называет Фанни "голубка" и "дорогая". В наше времялюди сыплют ласковыми словечками направо и налево, и кто их разберет, может,это еще ничего и не значит. И в самом деле, так продолжалось довольно долго,и, однако, "ничего не произошло". Джордж был всей душой предан Элизабет,притом ведь, когда Фанни была в Лондоне, они уезжали, а вернувшись, уже незастали ее. И Джордж и Фанни умоляли Элизабет поехать с Фанни на юг, ноЭлизабет ни за что не соглашалась. Она тоже умеет быть верной и преданной,не нужен ей отдых, если Джордж не может отдохнуть вместе с ней. Но к этомувремени Фанни стала нежно, очень нежно относиться к Джорджу. Реджи ейнаскучил: он с головой ушел в свои атомы и подчас забывал о своихобязанностях "faut-de-mieux". И она решила, что, пожалуй, недурно бы ей сЭлизабет, так сказать, обменяться партнерами. Не то чтобы она хотела"отбить" Джорджа у его любовницы -- ничего подобного! Он вовсе не нужен былей в качестве permanence --> 1,-- это она охотнопредоставляла Элизабет. Но уж наверно он будет отличным locum tenens -->2, пока Элизабет приобретет новый опыт в обществе Реджи. И когдаДжордж провожал ее на вокзале Виктория, ее прощальный поцелуй был горячей,чем всегда, пожатье руки -- необычно долгим и нежным, а взгляд прекрасныхглаз -- особенно призывным. До свиданья, милый! -- Фанни наклонилась из окна и, к удивлениюДжорджа, еще раз поцеловала его в губы. -- Я, конечно, буду писать -- частописать. И ты, смотри, непременно пиши мне. Я вернусь не позднее марта. И она писала: изредка -- Элизабет, раза два -- им обоим, чаше всего --Джорджу. Ее письма к Джорджу были самыми длинными и самыми забавными.Некоторые он показал Элизабет, другие забыл показать. Отвечал он аккуратно иочень нежно. Перед рождеством в Лондон, по дороге в Мюррен, заехал Реджи Бернсайд.Он заглянул в студию Элизабет выпить чаю и, застав ее одну, предложил ейруку и сердце,-- предложил так неожиданно и небрежно, словно речь шла о том,чтобы не пить чай в студии, а пойти в кафе. Элизабет была удивлена,польщена, взволнована. Они долго разговаривали. Ее поразило, что Редживообще хочет жениться -- да еще на ней! Не будь она так польщена, она простооскорбилась бы: неужели кто-то мог подумать, будто она согласится выйтизамуж! Ее презрительная мина ясно говорила:"Благодарю-покорно-я-не-из-такнх!" Это что же, Педжи, новая манера острить? Что вы! Я говорю совершенно серьезно! Но с чего вдруг вам вдумалось жениться?! Да как-то удобнее, знаете, и письма адресовать, и гостей принимать, ивообще. Но почему вы выбрали именно меня? Потому что я в вас влюблен. Элизабет поразмыслила немного, Но я-то вряд ли в вас влюблена,-- сказала она раздумчиво,-- Нет,конечно нет. Вы мне ужасно нравитесь, но это не любовь. Я люблю Джорджа, О, Джордж...-- Реджи пренебрежительно отмахнулся.-- Чего ради вытратите на него время, Элизабет? Из него не будет толку. Кроме нас с вами,он не знаком ни с одним стоящим человеком, а в Кембридже никто не принимаетего картин всерьез Элизабет сразу ощетинилась: Не говорите глупостей, Реджи! Джордж -- прелесть, и я не желаю слышатьо нем ничего подобного. И кому интересно, что думают о художниках вашинесчастные кембриджцы! Реджи переменил тактику: Ладно, не хотите выйти за меня замуж -- не надо. Но вот что я вамскажу. Вы так кашляете, и легкие у вас слабые -- нельзя вам оставаться всюзиму в Лондоне. Я не стану связываться с Мюрреном, если вы поедете со мнойна месяц куда-нибудь на Ривьеру. Там нетрудно подыскать тихий уголок, где невстретишь ни одного англичанина. Это было для Элизабет куда опаснее и соблазнительней, чем предложениеруки и сердца. Ей донельзя опостылели лондонский туман, и холод, и нудныймелкий дождик, и слякоть, и сажа, и дурацкие камины, от которых в комнатеполно пыли к грязи, а тепла -- никакого. Уже не раз она жалела, что непоехала с Фанни. И притом месяц с Реджи -- ведь это в точности соответствуетих уговору с Джорджем! А про то, что можно еще и обвенчаться с кем-тодругим, у них и речи не было. Элизабет колебалась... все же как-то нехорошовдруг бросить Джорджа одного в Лондоне и укатить с Реджи, хотя бы только намесяц. Что и говорить, она ужасно любила Джорджа. Нет, Реджи, сейчас я не могу. Поезжайте в Мюррен, а когда вернетесь,может быть... словом, там видно будет. Элизабет поджарила хлеб, приготовила чай, и они уселись перед каминомна низком, широком диване. Тусклый свет скоро померк в грязно-сером небе; ноони еще долго сидели у огня, держась за руки. Она предоставила Реджи целовать ее сколько вздумается, но пока большеничего не позволила. И надо же было Элизабет именно в то время устоять перед мистеромРеджинальдом Бернсайдом! Вот нагляднейший пример того, как не везло беднягеДжорджу. Иными словами, на мой взгляд, есть прямая связь между тогдашнейстойкостью Элизабет и тем неожиданным и необъяснимым случаем, когда раноутром 4 ноября 1918 года человек в хаки вдруг поднялся во весь рост подубийственным пулеметным огнем... Не то чтобы я хотел сделать из этогомелодраму и заклеймить каиновой печатью Элизабет, или Фанни, или обеихсразу. Вовсе нет. Ведь не они развязали войну. Не они довели Джорджа донервного расстройства. И в конце концов в гибели Джорджа есть что-тонеясное, почти таинственное. Был ли он самоубийцей? Не знаю. У меня естьлишь косвенные улики да какое-то смутное подозрение, безотчетной тревогойпронизаны мои воспоминания об этом человеке, точно Ореста, преследует менянеотступное чувство неискупленной вины. Кто скажет, возможно ли человекусовершить самоубийство на поле боя? Безрассудная отвага, когда очертя головукидаешься навстречу опасности, иной раз может и спасти от верной смерти,которая настигнет скорчившегося в окопе благоразумного труса. А если ивпрямь Джордж умышленно стал под пули, должны ли мы, должен ли я винить вэтом Элизабет и Фанни? Навряд ли. И без них у него было вдоволь поводов дляотвращения к жизни. И даже если он понимал, что война идет к концу, понимал,что у него просто не хватит душевных сил разобраться в своих отношениях сэтими двумя женщинами,-- все равно я ни в чем их не виню. За эту путаницу онв ответе не меньше, чем они обе. В сущности, не так уж трудно было бы еераспутать, беда в том, что Джордж с его расстроенными нервами был на это неспособен, и тут они не виноваты. Нет, нет. Быть может, я виноват не меньшедругих. Я должен был добиваться, чтобы Джорджа отправили в тыл. Вероятно,надо было пойти к бригадному генералу или хоть к полковнику и с глазу наглаз выложить все, что я знал о состоянии Джорджа. А я не пошел. В ту пору вглазах начальства я отнюдь не был persona grata: --> 1 ясочувствовал молодой русской революции и поступил довольно опрометчиво, сжаром высказав это вслух. Так что мои старания скорей всего ни к чему бы непривели. И потом, разговаривать с командованием о Джордже было делом трудными щекотливым, а я устал, очень, очень устал... Как бы то ни было, через две недели после отъезда Реджи в Мюрренмерзкая лондонская зима наградила Элизабет каким-то простудным заболеванием,и что-то там у нее разладилось. За каких-нибудь пять дней она дошла донастоящего помешательства. У нее будет ребенок! Есть только один выход:Джордж должен на ней жениться -- и немедленно! Должно быть, после тоговечера с Реджи в ее "подсознании" поселилась мысль о браке. Так или иначе,вся ее незаурядная энергия вдруг сосредоточилась на одной цели: оказаться втом самом положении мужней жены, которое она прежде глубоко презирала. Оченьглупо, конечно, но, в сущности, нельзя ее за это осуждать. Мужчины удивительно черствы и глухи во всем, что касается этихзагадочных женских недугов и маний. Когда у них самих не в порядке печень,они тотчас начинают брюзжать и жаловаться, но нисколько не сочувствуют кудаболее серьезным страданиям спутниц жизни своей. Наверно, они стали быотзывчивей, если бы у них внутри оказался этот своеобразный будильник,заведенный на двадцать восемь дней -- вечная докука, а нередко и мученье:того и гляди, разладится, поднимет кровяное давление, нестерпимой больюотравит мозг. Джорджу надо было тотчас потащить Элизабет к гинекологу, а онповел себя так же глупо, как вел бы себя в этом случае какой-нибудь ДжорджОгест. Он палец о палец не ударил, только глядел разинув рот, когда Элизабетвдруг начинала злиться и выходить из себя, и огорчался, и приставал сутешениями, бесившими ее еще больше, и предлагал всякие снадобья и средства,а Элизабет, топая ногами, кричала, что они никуда, никуда, никуда негодятся! Разумеется, Генеральный План Идеальных Взаимоотношений Между Поламипредписывает в подобных обстоятельствах немедленно жениться. Но простейшееблагоразумие подсказывает, что сперва надо проверить, в самом ли деле налицоэти злосчастные "обстоятельства",-- а они и не подумали об этойпредосторожности, так были оба испуганы и подавлены душевным расстройством,поразившим несчастную Элизабет. За несколько дней во взглядах Элизабет произошла разительная перемена.Не страдай она по-настоящему, ее логические выверты и ухищрения показалисьбы просто смехотворными. Знаменитый Генеральный План мигом полетел вкорзину, и при помощи быстрых и искусных маневров вся армия доводов Элизабетбыла оттянута с передовых позиций Полной Свободы Пола на мощнуюоборонительную линию Гинденбурга, возведенную в защиту Безопасности ПревышеВсего, Женской Чести и Законного Брака. Безусловно, и Джорджу и Элизабетпросто смешно было думать о законном браке. Они были другой породы: недобрые и смирные граждане, а искатели приключений. Они не принадлежали ктому сорту людей, которые счастливы, если застраховали свою жизнь и купилидом в рассрочку, если могут по субботам косилкой подстригать газон и возить"деточек" (отвратительное словечко!) к морю. Они не рисовали себе в будущемидиллической старости, когда стареющий тупо-самодовольный Джордж будетвосседать рядом с безмятежно-спокойной седовласой матроной Элизабет в садуперед маленьким домиком, блаженно наслаждаясь созерцанием страхового полиса,обеспечивающего обоим на остаток жизни верных десять фунтов в неделю. Срадостью сообщаю вам, что и Джорджа и Элизабет бросило бы в дрожь при одноймысли о подобном будущем. Но Элизабет настаивала на свадьбе -- и, конечно,они поженились, невзирая на робкие протесты ее родных и на все громы имолнии, которые метала Изабелла и о которых уже упоминалось. Внешне законный брак ничего не изменил в их жизни и взаимоотношениях.Элизабет осталась в своей студии, Джордж -- в своей. Они встречались не чащепрежнего, и их соединяла все та же влюбленная чувственность, в которую давноперешла первая восторженная страсть. Одно из важнейших условий ГенеральногоПлана провозглашало как аксиому, что для любовников весьма нежелательно иопасно поселиться вместе. Если они достаточно богаты, чтобы жить в большомдоме, каждый на своей половине -- прекрасно; если же нет, надо поселиться насоседних улицах, не ближе. Суть свободы состоит в том, что каждыйрасполагает своим временем как хочет, но разве это возможно, если двачеловека вечно торчат перед носом друг у друга? Кроме того, совершеннонеобходимо каждый день хоть несколько часов проводить врозь, чтобы избежатьпресловутой атмосферы домашнего очага. Пусть любовники будут счастливывдвоем каких-нибудь три-четыре часа в день, это куда лучше, чем двадцатьчетыре часа кряду быть равнодушными друг к другу или даже несчастными.Элизабет часто и с жаром повторяла, что двуспальная кровать убивает вчеловеке всякое самоуважение и сексуальную привлекательность и притупляеттонкость и остроту чувств... Когда их брак был уже непоправимо скреплен всеми формальностями законаи Элизабет перестала бояться за свое положение в обществе, ей пришло вголову, что не худо бы посоветоваться с врачом и узнать, как вести себя вмесяцы "ожидания" (как целомудренно выражаются скромные матери семейств израбочей среды). Она достала адрес некоего "передового" медика,-- говорили,что он пользует беременных женщин по самому последнему слову науки. Квеличайшему изумлению Элизабет, выяснилось, что она вовсе не беременна! Онапросто не поверила ему, подозревая (это, в общем, довольно естественно), чтопочти все доктора в какой-то мере шарлатаны, играющие на невежествепациентов; тогда он заявил напрямик, что при теперешнем своем состоянии онане дождется младенца и до Страшного суда, и, если не взяться сейчас же за еелегкое недомогание, оно может перейти в тяжелый хронический недуг. Послеэтого Элизабет снисходительно согласилась с его диагнозом и с его советами.Джордж, сопровождавший ее к эскулапу, сидел в приемной. Элизабет ушла отнего в кабинет серьезная, сосредоточенная, настроенная весьма добродетельно,и Джордж ждал, беспокойно листая пересыпанные благоглупостями страницы"Панча" и ломая голову над нелегкой задачей: как они проживут с младенцем?Придется, наверно, поступить куда-нибудь на службу и "осесть" вотвратительной трясине семейного очага. К его немалому изумлению, когдаотворилась дверь кабинета, он услышал прежний веселый смех Элизабет, которыйвсегда так ему нравился, и ее слова: Что ж, доктор, если родятся близнецы, вы будете крестным отцом! В ответ доктор рассмеялся -- совершенно непристойный, жестокий инеуместный смех, подумалось Джорджу. Элизабет выбежала в приемную. Все хорошо, милый! -- воскликнула она.-- Ложная тревога! Я так жебеременна, как и ты. Джордж совершенно растерялся и так ничего и не понял бы, если бы врач,отведя его в сторону, не растолковал ему коротко, в чем дело; для Элизабетбыло бы очень полезно, прибавил он, на время воздержаться от половойблизости. А на сколько времени? -- спросил Джордж. Ну, пусть она с месяц выполняет все, что ей предписано, а затем я ееснова посмотрю. Вне всякого сомнения, она излечится совершенно. Но ребенка унее не будет, если не сделать небольшую операцию. Только впредь нужноостерегаться простуды. Напрасно она осталась на зиму в Англии. Джордж выписал чек на три гинеи (позже Элизабет настояла на том, чтобывернуть ему эти деньги), и они отпраздновали счастливую развязку, пообедав вресторане. Выпьем! -- сказал Джордж.-- Нам повезло, мы все-таки не совершилитяжкий, непростительный грех -- не швырнули в жизнь еще одно несчастноесущество, которому она совсем не нужна. Но, пожалуй, самое поразительное в этой занятной истории -- быстрота, скакой Элизабет оставила добрую старую линию Гинденбурга и вновь заняла самыепередовые посты Свободы Пола. Правда, кое-что изменилось. Хоть она и непризналась в этом даже самой себе, хоть Джордж и старался этого не видеть,но в той части, которая касалась Элизабет, Генеральный План рухнул, невыдержав первого же серьезного испытания. Едва настал час испытания, она впанике ухватилась за старое-престарое спасительное средство от всех бед; унее не хватило стойкости. Ее можно, пожалуй, извинить, можно сказать, чтоболезнь на время помрачила ее ум и она, в сущности, не отвечала за своипоступки. Но это в конце концов просто отговорка -- факт остается фактом:Элизабет в паническом страхе кинулась под защиту общественных устоев ичиновника, регистрирующего браки. А когда их связь была узаконена, вотношениях произошла почти неуловимая перемена. Конечно, вы вправе сказать,что это не должно было случиться: ведь они жили точно так же, как и прежде,и по всей видимости точно так же держались друг с другом, и исповедовали туже "свободу" -- так не все ли равно, состояли они в законном браке или несостояли? Но разница была. Она всегда есть. Вы без труда убедитесь в этом,наблюдая за людьми. Странное дело, стоит влюбленным пожениться, и у нихпоявляется собственническое чувство, а следовательно, и ревность. Конечно,зачастую и любовники бывают такими же собственниками и ревнивцами. Но это несовсем одно и то же. Как правило, любовники -- это, так сказать, не первыевладельцы своей живой собственности, и обычно они предоставляют друг другубольше свободы и охотно "прощают". А мужья и жены, которые давным-давно другдругу опостылели, впадают в бешенство от ревности и оскорбленногособственнического чувства, случайно обнаружив, что их супруг или супругаполюбили другую или другого. Впрочем, может быть, это -- лишь одно изпроявлений порождаемой браком своеобразной мстительности. И еще одналюбопытная перемена в отношениях Джорджа и Элизабет. Когда Элизабет вновьзаняла позицию Свободы Пола, она, сама того не сознавая, восстановила этусвободу только для себя, но отнюдь не для Джорджа. Если в дальнейшем Джордж,как то предусматривал Генеральный План, спокойно примирился с романомЭлизабет и Реджи,-- что ж, превосходно! Это его дело. Но когда пришлаочередь Элизабет так же спокойно примириться с романом Джорджа и Фанни,оказалось, что это уже совсем другой разговор. Элизабет теперь чувствоваласебя в некотором роде ответственной за Джорджа, а отвечать за него впереводе на обыкновенный человеческий язык означало -- не выпускать из рук.Между тем со времени ложной тревоги прошло три месяца -- и Элизабет,казалось, убежденнее, чем когда-либо, исповедовала "свободу" и самые что ниесть передовые взгляды. В качестве замужней женщины она могла теперь кудаоткровеннее разговаривать на разные темы, которые ныне обсуждаются в каждойдетской, а в ту пору считались крайне неприличными и не должны были дажеупоминаться в присутствии добропорядочных британцев. Она раздобыла где-токнигу о гомосексуализме и преисполнилась сочувствия к жертвам этойзлополучной склонности. Она хотела даже затеять своего рода крестовый походв их защиту и была очень разочарована тем, что Джордж весьма холодно отнессяк этой затее. Но это просто смешно! -- возмущалась Элизабет.-- Несчастных людейпреследуют по каким-то обветшалым законам, которые продиктованыпредрассудками иудейских пророков и средневековым невежеством! Да, конечно, но что же поделаешь? Инакомыслящих преследовали во всевремена. Любопытное совпадение: в нашем языке грубое словцо, которымназывают жрецов известного рода любви, когда-то означало "еретик". А сделатьтут ничего нельзя. А по-моему, непременно надо что-то делать. Ну, я думаю, для этого время еще не пришло. Чтобы знание пробило себепуть в самые твердолобые головы, чтобы рассеялись невежество и суеверие,нужен какой-то срок. Сначала пусть будут перестроены на достойной основеобычные отношения между мужчиной и женщиной, а там уж можно будет подумать ио еретиках в любви. Но, Джордж, милый, ведь этих людей гонят, ссылают, обливают презрениемза то, в чем они совсем не виноваты, просто они физиологически илипсихически не такие, как мы. Может быть, на свете вообще нет людей,совершенно "нормальных" в сексуальном смысле. И неужели мы должны ненавидетьи презирать этих бедняг просто потому, что сами мы "нормальные"? Да, да, конечно. В теории я с тобой вполне согласен. Но когда я умомпытаюсь отстаивать то, против чего возмущаются мои чувства и инстинкты, отэтого толку мало. Откровенно тебе скажу, не люблю я гомосексуалистов.Конечно, с моей точки зрения они вольны жить как хотят, но не нравятся онимне. В сущности, насколько мне известно, я ни с одним и не знаком. Наверно,и среди наших друзей найдутся такие, но меня это не интересует, а потому яникогда ничего и не замечал. Да, но если ты ничего не замечал, это еще не значит, что ничего и нет.Не будь таким ограниченным, Джордж. Может быть, десятки тысяч людей ведутсамую жалкую жизнь... Ох, слышал я все это! Но нельзя же в пять минут разрушитьпредубеждения, вошедшие в нашу плоть и кровь за многие века. Лично я невозражаю, пусть эти люди делают что хотят. В конце концов они ведь не грабяти не убивают. Но я бы им советовал помалкивать, а не строить из себямучеников и не лезть в герои. Элизабет расхохоталась: Ого! Премудрый Джордж, оказывается, заодно с нашими викторианскимипредками! Ну и пусть. Я говорю то, что чувствую, и не стану притворяться. Имей ввиду, в этом деле я тебе не помощник. А по-моему, ты должен еще раз все это обдумать. Напиши парочкусочувственных статей на эту тему и уговори Бобба их напечатать. Слуга покорный. Попроси его, пускай сам об этом пишет; ему-то это,пожалуй, понравится. Начни я такое писать, меня и самого сейчас жезаподозрят. А это у нас в Англии штука опасная, черт подери: подозренияслишком часто подтверждаются! На том разговор и кончился. А между тем война неотвратимо приближалась. Вероятно, она быланеизбежна уже с 1911 года, хотя многих, почти всех, застигла врасплох.Почему она разразилась? Кто за это в ответе? Об этом уже велись нескончаемыеспоры, и историкам грядущих поколений, к их великой радости, еще на векахватит противоречивых материалов. Нетрудно предвидеть, что в университетахбудут созданы специальные кафедры истории первой мировой войны,--разумеется, речь идет о тех цивилизованных странах, которые уцелеют послеследующей такой же войны. А нам спорить об этом бессмысленно -- так жебессмысленно, как снова и снова трагически вопрошать: "Да где же я подхватилэту ужасную простуду?" Если кто-либо -- один или многие -- сознательноподстроили эту катастрофу, они, надо полагать, вполне довольны потрясающимуспехом задуманного. Без сомнения, в странах, принимавших участие в этойвойне, мало осталось людей, не затронутых ею,-- и почти никому она непринесла ничего хорошего. Жизнь каждого взрослого человека распалась на тричасти: до войны, война и послевоенные годы. Странно,-- а может быть, и нетак уж странно,-- но очень многие скажут вам, что целые большие периоды ихдовоенной жизни совершенно выпали у них из памяти. Довоенное время кажетсядоисторическим. Что мы делали, что чувствовали, как жили в те баснословнодалекие годы? Ощущение такое, словно период 1900--1914 годов отошел введение археологии и лишь специалисты, с великими усилиями, по редкимдошедшим до нас знакам и останкам, могут восстановить картину тогдашнейжизни. Тем, кого перемирие застало еще детьми, кто, так сказать, был рожденв огне войны, просто не понять, в каком безмятежном спокойствии мы пребываликогда-то, какими были самодовольными оптимистами. А особенно в Англии,--ведь у французов еще сохранились тревожные воспоминания о 1870 годе; но дажеи во Франции жизнь словно бы наладилась и ничто ей как будто не грозило.Англия со времен Ватерлоо ни разу не воевала всерьез. Бывали стычки награницах и в колониях, а война с бурами и Крымская кампания укрепили вглазах всего мира репутацию Британии как державы сильной и боеспособной.Однако о битвах подлинно грандиозных уже забыли. Франко-прусская войнасчиталась просто одним из многих несчастных эпизодов, без которых, видно,никак не обойдутся отсталые жители европейского континента, а на битвуАмериканского Севера с Югом смотрели словно в перевернутый бинокль. Внекоторых кругах даже полагали, что эта война -- знак особой милости господабога к избранному народу -- к его возлюбленным англичанам: ведь благодаря ейбританский торговый флот восстановил свое неоспоримое господство на морях ипоставил на место жалкую страну-выскочку. Кто не видел Европы до 1789 года, тот не знает, что такое радостьжизни, говаривал Талейран. Никто, конечно, не осмелится заменить в этомизречении год 1789 на 1914. Но, несомненно, со времен французской революциине бывало такого крушения всех ценностей. Бог весть, сколько правителей иправительств рухнуло при этом землетрясении, а те, что уцелели, из кожи вонлезут, стараясь и дальше удержаться при помощи древних, испытанных методов-- угнетения и преследований. И, однако, четырнадцатый год приветствоваликак великое избавление, как очищение от пороков, будто бы порожденных мирнойжизнью! Боже праведный! Три дня торжества победителей порождают столькопороков и несчастий, сколько так называемым развратителям рода человеческогоне развести и за тысячу лет. Нынешняя молодежь диву далась бы, прочитав весьтошнотворный вздор, который писали в четырнадцатом -- пятнадцатом годах вАнглии, да и во всех воюющих странах, кроме Франции, где практически вообщеничего тогда не печатали. (Впрочем, французы с тех пор с лихвой наверсталиупущенное.) "Наши доблестные воины" должны были вернуться домой -- скоро,очень скоро! -- очищенные и облагороженные резней и вшами, и дать жизньпоколению, исполненному еще большего благородства, и этому поколениюпредстояло пойти по стопам отцов. Должно было совершиться великоевозрождение религиозного духа, ибо мысли людей теперь обращались от всегосуетного и безнравственного к серьезному и возвышенному. У нас должна былапоявиться новая, великая литература,-- отсюда мнимая популярность "военныхпоэтов", которая сводилась к тому, что родителям убитых солдат предлагалосьраскошелиться на пятьдесят фунтов (хватило бы и пятнадцати), чтобы тиснуть впечать убогие вирши, достойные внимания разве что в узком семейном кругу. Мыдолжны были... но, право, у меня не хватает мужества продолжать. Пусть те,кого интересует человеческое тупоумие, заглянут в комплекты тогдашнихгазет... Но мы все еще никак не расстанемся с блаженной безмятежностью техпоследних месяцев перед августом четырнадцатого года. Фанни следила за поразительными метаморфозами Элизабет удивленно и небез удовольствия -- чувство, с которым мы чаще всего созерцаем несчастьянаших лучших друзей. А главное, ей было жаль Джорджа. "Ты объявил вендетту живым от имени мертвецов". Да, вы правы, это --вендетта, кровная месть, меня терзает неотступная жажда отмщения. Да, яобъявляю вендетту. Не за себя. Что я такое? Ничто, о господи, меньше чемничто -- шелуха, огрызок на тарелке, мусор, отброс. Нет, это жажда мести неза себя, это совесть вопиет в пустыне, и ничем ее не успокоить, это рекаслез, затерявшаяся в песках. Какое право я имею жить? Сколько их -- пятьмиллионов, десять, двадцать? Да разве важна точная цифра? Они мертвы, и всемы за это в ответе. Да, мы в ответе, будь оно все проклято! Когда я встречаюсверстника, не искалеченного войной, мне хочется крикнуть ему в лицо: "Какты уцелел? Как ухитрился улизнуть? На какую подлость пустился? Почему ты непогиб, жулик?" Ужасно пережить самого себя, увильнуть от своей судьбы,засидеться в гостях, когда ты уже никому не нужен. Нет на свете человека,которому не все равно, жив я или умер -- и я рад этому, очень рад.Одиночество, ледяное одиночество. Вы, кто пал в этой войне, я знаю: выпогибли напрасно, вы погибли ни за что, за порыв ветра, но имя пустойболтовни, во имя идиотского вздора, газетной лжи и воинственной наглостиполитиков. Но вы-то мертвы. Вы не отвергли острого, сладостного удара пули,внезапного взрыва гранаты, вкрадчивой агонии ядовитого газа. И вы от всегоизбавились. Вы избрали лучшую долю. "Они повалились наземь, будто целаяорава Чарли Чаплинов",-- сказал рыжий сержантик Дархемского полка. Будтоцелая орава Чарли Чаплинов. Изумительный образ! Так и видишь нелепые фигурыс вывернутыми ступнями -- как они спотыкаются и бессмысленно машут руками ивалятся наземь под точным пулеметным огнем дархемского сержантика. Вот этогерой! За свой подвиг он получил военную медаль. Орава Чарли Чаплинов.Изумительно! Но почему и мы не были в их числе? Какое мы имеем право жить? Аженщины? О женщинах и говорить нечего: они были великолепны, неподражаемы.Такая преданность, уж такая преданность! Каким утешением были они длявоинов! О, изумительно, выше всяких похвал! Вы же знаете, за это им далиправо голоса. О, женщины были изумительны! Надежны, как сталь, и прямы, какклинок. Да, поистине, просто чудо! Что бы мы делали без них? Ну, конечно,перетрусили бы. Да, женщины были изумительны. На женщин можно положиться, ужони-то всегда рады дать отпор врагу. О, еще бы. Что делало бы без нихОтечество? Они великолепны, такой пример всем нам! По воскресеньям над кладбищем по ту сторону Ламанша развеваетсябританский флаг. Кладбище не так велико, как было в дни деревянных крестов,но все же могил там немало. Они занимают многие акры земли. Да, многие акры.И теперь слишком поздно, уже нет тебе места в этой земле, нет самого малогоклочка среди многих акров. Поздно, слишком поздно... Да, Фанни очень жалела Джорджа и доказывала это чисто женскимдеятельным сочувствием. Поздней весной Элизабет "пришлось" поехать на двенедели на север, к родителям. Миссис Пастон -- она всегда неукоснительноисполняла свой долг и уж конечно сообщала об этом всем и каждому -- писаладочери аккуратно раз в неделю. Считалось, что для Элизабет каждое такоеписьмо -- долгожданная весточка, знак любви и привязанности родных изнакомых; что милый, непринужденный рассказ о добропорядочной чистой жизнитам, у них (чистая скука!), крепче привяжет Элизабет к родному дому иохранит от тлетворного влияния выродков и декадентов, которые окружают ее вЛондоне. А на самом деле чуть не в каждом письме сквозило тайное, лицемерноестремление нарушить душевный покой Элизабет, пробудить в ней недовольствособой и своей жизнью. Просто удивительно, какая злоба и ненависть скрывалисьза нежными словами, за обычными изъявлениями родительской любви и заботы.Если миссис Пастон ухитрялась придумать, чем еще можно огорчить и расстроитьдочь, она не упускала случая написать ей, разумеется, предваряя неприятнуюновость неизменным: "Не правда ли, дорогая моя, какая жалость!.." Элизабетиногда отвечала на эти письма, а иногда и не отвечала. С некоторых пор онибыли пересыпаны намеками на прискорбное состояние здоровья мистера Пастона."Твой дорогой папа никак не избавится от бронхита" (читай -- от насморка);"он стал очень вялый" (читай -- скука одолела, потому что площадки длягольфа совсем затопило); "почти не выходит из дому" (да и никогда невыходил,-- разве только чтобы поиграть в гольф); "он ужасно худеет и седеет,наш бедный папочка" (поседел он лет пятнадцать назад, но и теперь любилчетыре раза в день плотно покушать); "по всему видно, что он быстро слабеет"(чистейшая фантазия). Элизабет была очень привязана к отцу и начала всерьезза него тревожиться, хоть и догадывалась отчасти о стратегических планахмамаши. Но в том-то и беда молодости, что она не умеет вполне оценитьвероломство и злобу стариков. Элизабет чувствовала, что съездить повидатьсяс отцом -- ее долг: будет просто ужасно, если он вдруг умрет, а она такбольше его и не увидит. Она сказала Джорджу, что едет. Ну конечно, поезжай, если хочешь. Я провожу тебя на вокзал. Когда тыедешь? Хорошо, если б ты поехал со мной, Джордж. Папа с мамой обрадуются, имбудет так приятно твое внимание. Не надо глупить, Элизабет. Я ведь не просил тебя знакомиться с моимиродителями и не понимаю, зачем мне ехать в гости к твоим. Мамаша у тебя,по-моему, просто ужасная, знаю я этих въедливых мучениц -- сперва онивзваливают на себя тысячу никому не нужных забот и хлопот, а потом ворчат,что вот, мол, они из сил выбиваются, а их никто не ценит. Отец твой --ничего, вполне порядочный человек и умеет уважать других. Но ты пойми, ясделаю вид, что мне очень интересно слушать про гольф, и мы с ним покачаемголовами и повздыхаем, что либеральное правительство такое нехорошее, адальше говорить будет совершенно не о чем. Но мне будет гораздо легче, если ты поедешь со мной. Не будет тебе легче. Твоя мамаша начнет демонстрировать всем своимприятельницам, какая мы счастливая
