Еще до рассвета они приехали в Фолкстон. Отряды, собранные из разныхвоинских частей, уже соединились, но все еще оставлялись под командой своихофицеров. Их провели через скучный городишко и разместили в больших пустыхдомах, вытянувшихся в одну линию,-- вероятно, бывших пансионах; домам этимбыли присущи все неудобства небольших английских гостиниц. Солдаты умылись икое-как позавтракали. Настроение у всех было подавленное. В семь часов утра их отвели на набережную, а затем пришлось шагатьобратно: офицер перепутал, выступать надо было не в семь, а в одиннадцать. Иснова им пришлось ждать. Так впервые они столкнулись с любопытнойособенностью войны: большую часть времени на войне приходится чего-то ждать,либо расхлебывать кашу, которую кто-то из начальства заварил по ошибке илиот излишнего усердия. Сидя на своих ранцах в пустой комнате, солдатыоживленно и бесплодно спорили о своем завтрашнем дне: на какую базу ихнаправят, в какую дивизию вольют, на каком участке фронта? Уинтерборнподошел к незавешенному окну и выглянул наружу. Тяжелые, низко бегущие тучи,грязно-серое неспокойное море. На набережной ни души. Навесы на трамвайныхостановках наполовину развалились, стекла почти всюду выбиты. Газовые фонариуже давно не зажигались и как-то сиротливо висят на заржавелых столбах. Ещеодин город тяжело ранен, быть может, при смерти. Уныние, однообразие, скука.Уинтерборн взглянул на часы. Еще больше двух часов ждать. Теперь, когданеизбежное уже произошло, ему не терпелось скорее попасть на фронт. Он былтеперь ко всему равнодушен, осталось только жгучее любопытство: надо жеувидеть наконец своими глазами, что такое эта война. Будь они прокляты, эти бесконечные проволочки! Он забарабанил пальцамипо стеклу. За спиною все еще продолжался какой-то бестолковый, бессвязный иникчемный разговор. Странно, а вот он совсем не волнуется. Вся его прежняяжизнь казалась сном, все, что еще недавно было так важно и дорого, теперьничуть его не занимало, честолюбивые надежды и стремления развеялись, какдым, старые друзья отошли куда-то в недосягаемую даль; даже Фанни и Элизабетлишь красивые бесплотные тени. Уныние, однообразие, скука -- но скукаособенная: в ней напряжение, и тревога, и злость. Хоть бы уж двинутьсядальше. Но хода нет, так, ради всего святого, скорей покончим с этим. Гдеона, пуля, которая нам причитается? Мы знаем, жребий брошен, так пустьсмерть приходит скорее. Кто-то из солдат насвистывал: Что толку нам трево-ожиться? В самом деле, что толку? А попробуй отгони тревогу. И этот развеселыйболван мучается тревогой ничуть не меньше других. Пытка надеждой, совсем каку Вилье де Лиль Адана. Когда твердо знаешь, что твой жребий брошен покрайней мере, спокойно покоряешься судьбе. Но ведь полной уверенности нет.Даже в пехоте кое-кто остается в живых. С хорошей солидной раной можновыбыть из строя на полгода, даже месяцев на девять. Это называется "схватитьдомашнюю" -- если повезет, тебя отправят домой, в Англию. И солдатыобсуждают "домашние" ранения. Какое лучше всего? В руку или в ногу?Большинство считает, что огромная удача -- потерять левую руку или ногу:счастливчик навсегда избавляется от этой трижды клятой бойни, да ещеполучает пенсию и наградные за ранение. Уинтерборн стоял спиной к остальными смотрел в окно; на набережной теснились тени праздных людей, гулявшихздесь минувшим летом. Лишиться левой руки или ноги. Остаться калекой на всюжизнь. Нет, нет, только не это! Вернуться целым и невредимым -- или уж вовсене вернуться. Но как эти люди любят жизнь, как слепо цепляются за своежалкое существование! А ведь навряд ли у них много радостей в жизни. И уж,наверно, у них нет вот таких красивых, изысканно одетых Фанни и Элизабет. Авпрочем, у них есть "девчонки". У каждого в солдатской книжке хранитсяфотография подружки, и что это за подружки! Настоящие солдатские девки.Отборные солдатские девки. Он резко отошел от окна и сел начищать пуговицы. "Будьте всегдаподтянутыми и опрятными и не теряйте солдатской выправки..." Он повеселел и приободрился, когда они строем двинулись в порт. Толькодвенадцать часов назад они выступили из лагеря, а казалось -- прошлавечность. Да, видно, однообразие, бессмысленные ограничения на каждом шагу инескончаемые дикие придирки армейских педантов довели его до полнейшегоотупения. Какая досада, что их так долго продержали в Англии! Во Франциихоть можно что-то делать, а не торчать без толку на одном месте... Солдатские колонны непрерывным потоком стекали на пристань и по сходнямподнимались на борт трех выкрашенных в черное воинских транспортов.Уинтерборн тотчас узнал их -- это его старые друзья, когда-то доставлявшиечерез Ламанш почту, а теперь приспособленные для перевозки войск. Напричалах огромные надписи поясняли: "Транспорт No 1--33-я дивизия, 19-ядивизия, 42-я дивизия, 118-я бригада". Какой-то офицер кричал в рупор: Отпускники -- направо, пополнение -- налево! другой голос, усиленныйрупором, командовал: -- Частям Первой армии грузиться на транспорт номеродин! Третьей и Четвертой армиям -- на транспорт номер три! Капитан Суонсон,из одиннадцатого Сифорс-Хайлендерского полка, немедленно явитесь ккоменданту! Все это оживление, деловитость и даже суета поневоле волновали. Отряд погрузился на транспорт и был загнан в конец верхней палубы.Всюду полным-полно было возвращавшихся во Францию отпускников. Уинтерборн немог отвести от них глаз: вот они, настоящие солдаты, фронтовики, остаткипервого полумиллиона добровольцев, -- те, кто верил в войну и хотел воевать.Они были словно сама армия в миниатюре. Здесь были представлены все видыоружия: легкая и тяжелая артиллерия, спешенные кавалеристы, пулеметчики,саперы, связисты, интенданты, врачи и санитары, и пехота, всюду пехота.Уинтерборн узнавал значки некоторых пехотных полков: рвущаяся граната -- этоНортумберлендские стрелки, тигр -- Лестерский полк, а там -- Мидлсекский,Бедфордский, Сифорс-Хайлендерцы, Ноттингемширцы, шотландские горцы,Восточный Кент... Его поразила их разномастная и весьма живописнаявнешность. И сам он, и все новобранцы были настоящие франты пуговицы так исверкают, обмотки тщательно пригнаны, башмаки начищены до блеска, У фуражкиверх на проволочном каркасе -- нигде ни морщинки, ранец уложен ровно иаккуратно, будто по линейке, шинель застегнута на все пуговицы. Отпускникибыли одеты кое-как. У одних все снаряжение на кожаных ремнях, у других -- Набрезентовой перевязи, и носили они его не по уставу, а как кому удобнее,пряжки и пуговицы, видно, не начищались месяцами. На некоторых были шинели,на других -- куртки из косматой козьей шкуры или грубо выделанной овчины. Умногих полы шинелей на скорую руку обрезаны ножом -- чтоб не волочились погрязи, догадался Уинтерборн. Новобранцы все еще не могли привыкнуть ктяжелому походному снаряжению, а бывалые солдаты, видно, о нем и не думали-- носили как попало, либо небрежно швыряли на палубу вместе с винтовкой.Уинтерборн смотрел как завороженный. Его и смутило и позабавило, что почти увсех отпускников затворы и дула винтовок были туго обмотаны промасленнымитряпками. Он внимательно вглядывался в лица. Они были исхудалые и страннонапряженные, а ведь все эти солдаты целых две недели провели вдали отфронта; и смотрели они как-то по-особенному. Все они казались странноусталыми и очень взрослыми, но полными силы -- своеобразной, неторопливойсилы, способной многое выдержать. Рядом с ними новобранцы казались детьми,лица у них были округлые, чуть ли не женственные. Впервые с начала войны Уинтерборн почувствовал себя почти счастливым.Вот это -- люди. В них было что-то глубоко мужественное, какая-то большаячистота и притягательная сила, один их вид придал ему бодрости. Они побывалитам, где никогда не бывали ни одна женщина и ни один слюнтяй, таким бы тамне выдержать и часа. В отпускниках чувствовалось что-то отрешенное, как быставившее их вне времени и пространства,-- Уинтерборну подумалось, что ихможно принять и за римских легионеров, и за воинов Аустерлица, и даже зановых завоевателей империи. Было в их облике что-то варварское, но незверское, какая-то непреклонность, но не жестокость, Под нелепой одеждойугадывались худощавые, но сильные и выносливые тела. Это были настоящиемужчины. Но ведь пройдет два, три месяца,-- и, если только его не ранят и неубьют, он станет одним из них, точно таким же, как они! А сейчас простосовестно смотреть им в глаза, стыдно стоять перед ними этаким тыловымфрантом. "Да, вы -- мужчины, черт возьми, а не паркетные шаркуны и не дамскиеугодники,-- думал Уинтерборн.-- Мне наплевать, во имя чего вы воюете, вашивысокие идеалы почти наверняка -- гнусный вздор. Но одно я знаю твердо: довас я не видел настоящих людей, Клянусь, ни одна женщина и ни одинбесхребетный слюнтяй не стоят вашего мизинца. И, черт возьми, лучше я умру свами, чем останусь жить в мире, где нет таких, как вы". Он отошел из несколько шагов от своих и стал присматриваться кнебольшой кучке отпускников. Один -- шотландец в форме английского линейногополка -- был еще в полном походном снаряжении. Он стоял, опершись на ружье,и разговаривал с двумя другими пехотинцами, которые уже скинули с плеч ранцыи уселись на них. Один из пехотинцев, капрал в грязной овчинной куртке,непозволительно обросший и лохматый, мирно раскуривал трубку. Нет, видали вы такое?-- рассказывал шотландец.-- Приехал я домой, а мнеговорят -- идем к священнику чай пить, а потом речь скажи -- будетблаготворительный базар в пользу воинов! Вон как,-- промолвил капрал, попыхивая трубкой,-- Ну, и ты им толковалпро поганых гуннов? А не сказал, что, мол, нам на фронте требуется побольшеванных с белым кафелем да девчонок, а вязаных шарфов да гранат с нас хватит? Нет, я только сказал: подай-ка мне вон ту бутылку виски, жена, дапридержи язык. Ты какой дивизии, приятель? -- спросил второй пехотинец. Тридцать третьей. Мы недурно провели лето на Сомме, а теперь зимуем навеселеньком курорте Ипр. А мы сорок первой. Стоим по левую руку от вас, в Сальяне. Нас тудамесяц назад перебросили из Балликорта. Чудное местечко Балликорт, век бы его не видать... Уинтерборну не удалось дослушать -- рьяный унтер-офицер погнал егоназад к отряду. Он нехотя подчинился. Он так ждал, что тем троим надоестперебрасываться избитыми шуточками и они заговорят о пережитом. Обидно, чтоих разговор оказался таким будничным, неинтересным. Право же, они должныбыли говорить шекспировским белым стихом -- и лишь что-то очень веское,значительное. Их речи должны быть достойны того, что они испытали, достойнытой мужественной силы, которую он в них чувствует и которой столь смиренновосхищается... Впрочем, нет, что за чепуха лезет в голову. Ведь они еще ипотому так поражают, эти люди, что они буднично просты и даже недогадываются о своей необыкновенности. Они наверняка оскорбятся, еслисказать им: вы -- удивительные! Они не ведают своего величия... Очень быстроУинтерборн растворился среди этих людей, стал одним из них и начисто забылоб этом первом потрясающем впечатлении, когда ему показалось, будто передним новое, невиданное племя -- племя мужественных. И тогда он стал судивлением смотреть на других людей. Он убедился, что настоящие солдаты,фронтовики, так же хорошо знают цену этой войне, как и он сам. Они не таквозмущаются ею, не терзаются такой тоской, они не пытались додуматься,почему она и зачем. Они воевали, словно выполняя мерзкую, ненавистнуюработу, потому что им сказали: так надо! -- и они этому поверили. Они оченьхотели, чтобы война кончилась, хотели избавиться от нее и вовсе неиспытывали ненависти к противнику, к тем, кто был по другую сторону "ничьейземли". По правде говоря, они им почти сочувствовали. Ведь это такие жесолдаты, люди, оторванные от мира и захваченные необозримой чудовищнойкатастрофой. Как правило, враги не сходились в бою лицом к лицу, и казалось,воюешь не с другими людьми, но с грозными и враждебными силами самойприроды. Ведь не видно, кто обрушивает на тебя неутихающий град снарядов, невидно ни пулеметчиков, скосивших одной смертоносной очередью сразу двадцатьтвоих товарищей, ни тех, кто выпускает по вашему окопу мину за миной, такчто земля сотрясается от оглушительных разрывов, ни даже таинственногострелка, что внезапно срежет тебя невесть откуда прилетевшей пулей. Даже вовремя мелких повседневных вылазок вы едва успеваете заметить где-то затраверсом чужие каски -- и либо вас разорвут чужие гранаты, либо вашигранаты разорвут тех, в другом окопе. Сходились и врукопашную, но оченьредко. Эта война велась не холодным оружием. Это была война снарядов иубийственных, наводящих ужас взрывчатых веществ. На рассвете глазамоткрывалась унылая плоская равнина, иссеченная кривыми шрамами окопов,изрытая язвами воронок, вся в щетине колючей проволоки, в мусоре обломков. Вполе зрения скрывались пять, а может быть и десять тысяч вражеских солдат,но не видно ни одного. Как ни всматривайся день за днем, напрягая зрение,все равно никого не увидишь. По ночам слышны звяканье кирки или лопаты,вскрик раненого, даже кашель, если вдруг утихнут артиллерия и пулеметы. Новсе равно никого не увидишь. С рассветом на так называемых "тихих" участкахфронта часа на два устанавливалось что-то вроде перемирия после ночнойнапряженной работы и непрерывной перестрелки. После утренней зори солдатамна передовых позициях удавалось немного поспать. Тогда тишина становиласьпротивоестественной, пугающей. Двадцать тысяч человек на протяжении мили --и ни звука. Во всяком случае, так казалось. Но только по контрасту. А насамом деле стрельба никогда не прекращалась -- откуда-то сзади била тяжелаяартиллерия и почти всегда издалека доносился неумолчный гул сражения... Нет, солдаты не пылали мщением. Не так уж долго верили ониура-патриотической болтовне. Газеты их только смешили. Если какой-нибудьновичок начинал произносить пышные речи, его сразу же обрывали: Катись ты подальше со своим патриотизмом! И продолжали с упорством отчаяния делать свое дело, а чего ради -- исами толком не знали. Власти предержащие им явно не доверяли и запрещаличитать пацифистскую "Нейшн", зато разрешалось читать всякие гнусности "ДжонаБулля". Но напрасно не доверяли солдатам. Они все так же, с упорствомотчаяния делали свое солдатское дело, они гнули свое, распеваячувствительные песенки, рассказывая непристойные анекдоты и беспрерывноворча; и я нимало не сомневаюсь, что, если бы от них это потребовалось, онибы тянули лямку по сей день. Они не сокрушались из-за поражений и неликовали в дни побед,-- упорство отчаяния помогало им подняться выше этого.Они гнули свое. Некоторые любят поиздеваться над фронтовым жаргоном. Я самслышал, как интеллигенты, отказывающиеся идти на фронт "в силу своихубеждений", острят над этим самым выражением "гнуть свое". Так, видите ли,можно и загнуться. Что ж, пусть их изощряются в остроумии. Транспорты переправляли войска через Ламанш под охраной четверкималеньких юрких торпедных катеров, выкрашенных в черный цвет. В Ламаншепоявились немецкие подводные лодки. Утром было потоплено торговое судно.Уинтерборн ждал, что ему будет страшно, но оказалось -- он и не думает обопасности. И никого не пугали такие пустяки. Транспорты подошли к Булони, увхода в гавань торпедные катера повернули обратно, и солдаты проводили ихкриками "ура". По своей неопытности Уинтерборн думал, что их тотчас отправят напередовую и ночевать он будет уже в окопах. Он забыл о неизбежном ожидании,об осторожности, без которой немыслимо передвигать с места на место огромныемассы людей,-- оттого-то так медлительна и неумолима вся эта гигантскаянеповоротливая военная машина. Ждешь, ждешь, но в конце концов неминуемоприведут в движение и тебя -- крохотный, незаметный винтик. И в этом тожеесть что-то обезличивающее: перестаешь чувствовать себя человеком, словно тыпросто игрушка судьбы. Не безумие ли воображать, будто ты, отдельныйчеловек, что-то значишь и чего-то стоишь. Пристань в Булони была завалена военными грузами, и все оченьнапоминало какой-нибудь английский порт: повсюду надписи на английскомязыке, британский флаг, английские офицеры и солдаты, и даже паровозыанглийские. Солдат, вернувшихся из отпуска, наскоро построили в колонны иповели грузиться по вагонам. Каждый расспрашивал, где теперь стоит егодивизия. Офицеры быстро и энергично распределяли их по назначению. Новобранцевтоже построили в колонну и повели на отдых в лагерь, расположенный на холме.Все приободрились, тотчас объявился неизбежный остряк родом из лондонскогоИст-Энда. Когда колонна поднималась в гору, из одного домишки вышла старухафранцуженка и натруженными, негнущимися от ревматизма руками приняласькачать воду из колодца. Она и не взглянула на проходящих солдат -- зрелищебыло не в новинку. Остряк закричал: А вот и мы! Не вешай нос, мамаша: теперь войне скоро конец! Эту ночь они провели в Булонском лагере отдыха. Уинтерборну из егопалатки открывался живописный вид на Ламанш, а заодно и на лагерную печь длясжигания мусора. Его первой обязанностью в действующей армии было подбиратьгрязную бумагу и всякие отбросы и кидать в эту печь. Новичкам ни слова неговорили о том, что с ними будет дальше: в армии полагают, что ваше дело --повиноваться приказу, а не вопросы задавать. Безделье бесило Уинтерборна.Остальные без конца гадали, куда их отсюда пошлют. Пол в палатках был дощатый. Каждому выдали одеяло и прорезиненнуюподстилку для защиты от сырости; спали по двенадцать человек в палатке. Быложестковато, но все-таки уснуть можно. Уинтерборн долго лежал не смыкая глаз,пытаясь разобраться в своих мыслях. За этот день настроение у него явноизменилось. Нет ли тут противоречия? Не значит ли это, что он перешел насторону войны и ее поборников? Ничего подобного. Война ему все так жененавистна, ненавистно неумолкающее вокруг нее напыщенное пустословие, он нина грош не верит в побуждения и доводы ее поборников и ненавидит армию. Ноему по душе солдаты, фронтовики -- и не как солдаты, а как люди. Он уважаетих. Если немецкие солдаты похожи на тех, кого он видел утром на пароходе, они немецких солдат готов любить и уважать. Он с ними, с этими людьми. С ними-- да, но против кого и чего? -- размышлял он. С ними потому, что этонастоящие люди, потому, что с такой простотой выносят они непомерные тяготыи опасности, а опору ищут не в злобной ненависти к тем, кого называют ихврагами, но в солдатской дружбе, в верности товарищу. У них есть всеоснования обратиться в диких зверей, но этого не произошло. Правда, в чем-тоони опустились, они грубы, резки, в них даже есть что-то животное, но вместес поразительной простотой и скромностью в них сохранилось и окрепло самоеглавное -- высокая человечность и мужественность. Итак, с ними до конца, ибоони человечны и мужественны. С ними -- еще и потому, что человечность имужество существуют отнюдь не по милости войны, но ей наперекор. В часнеизмеримого бедствия эти люди спасли от гибели нечто очень важное, спаслито, чему нет цены -- мужество и товарищескую верность, изначальнуючеловеческую суть, изначальное человеческое братство. Но чему же они противостоят? Где их настоящий враг? Внезапно емуоткрылся ответ,-- то была минута горького просветления. Их враги -- враги инемцев и англичан -- те безмозглые кретины, что послали их убивать другдруга вместо того, чтобы друг другу помогать. Их враги -- трусы и мерзавцыбез стыда и совести; их враги -- навязанные им ложные идеалы, вздорныеубеждения, ложь, лицемерие, тупоумие. Если вот эти люди -- не исключение,если такова масса, значит, человечество в основе своей здорово, во всякомслучае -- здоровы, не испорчены простые рядовые люди. Что-то неладнонаверху, среди тех, кто ими руководит, кто заправляет не войной, но мирнойжизнью. Народами управляют при помощи вздорных громких слов, приносят их вжертву лживым идеалам и дурацким теориям. Предполагается, что управлятьнародами только и можно при помощи подобного вздора,-- но откуда этоизвестно? Ведь они еще никогда ничего другого не слышали. Избавьте мир отвздора. Безнадежно, безнадежно... Он глубоко вздохнул и, кутаясь в одеяло, повернулся на другой бок.Кто-то храпел. Кто-то стонал во сне. Они лежали точно трупы -- человеческиеотбросы, сваленные в брезентовой палатке на холме над Булонью. Солдатскийранец -- подушка не из мягких. А может быть, он не прав, может быть, всеидет как надо и люди только для того и рождаются на свет, чтобы убивать другдруга в гигантских, бессмысленных сражениях? Уж не сводят ли его понемногу сума эти неотвязные мысли об убийстве и упорные, тщетные усилия понять,отчего же все это случилось, и надрывающая душу тоска, и попытки додуматься-- как же помешать, как сделать, чтобы это не повторялось... В конце концовтак ли уж это важно? Так ли это важно, в самом-то деле? Несколькимимиллионами двуногих больше или меньше -- не все ли равно? Стоит ли из-заэтого терзаться? Самое большее, что можно сделать,-- это умереть. Ну, такумри. Но, боже правый, неужели же это -- все? Рождаешься на свет, вовсе тогоне желая, вдруг поймешь, что эта жизнь, хоть и краткая, мимолетная, можетбыть таким чудом, таким несказанным счастьем, а навязывают тебе лишь враждуи предательство, и ненависть, и смерть! Рождаешься для бойни, точно теленокили свинья! И тебя насильно швыряют назад, в пустоту, в ничто. Ради чего? Огосподи, ради чего? Неужели в мире только и есть, что отчаяние и смерть?Неужели и жизнь, и красота, и любовь, и надежда, и счастье -- все тщетно,все бесплодно? "Война во имя того, чтобы навсегда покончить с войнами!"Неужели найдется болван, способный этому поверить? Скорее -- война для того,чтобы породить новые войны... Он опять со вздохом повернулся на другой бок. Все это ни к чему, ни кчему изводить себя, терзать свой мозг и нервы, растрачивать ночные часы вбезмолвной агонии, вместо того чтобы забыться сном. А еще лучше -- забвениесмерти. В конце концов на свете сколько угодно детей, сколько угодномладенцев военного времени, с какой стати терзаться из-за их будущего, ведьво времена Виктории люди не очень-то беспокоились о том, что будет с нами.Дети вырастут, младенцы военного времени станут взрослыми. Быть может, им всвой черед придется воевать, а может быть, и нет. Так или иначе, им-то будетна нас наплевать. А почему бы и нет? Нас ведь не очень-то заботит судьбатех, кто погиб при Альбуэре, разве что знаменитая атака мушкетеров украшаетсобою страничку Непировых воспоминаний. Четыре тысячи убитых -- а в векахостается только страничка высокопарной прозы. Что ж, и у нас естьБэрнфазер... Нет, безнадежно. Снова и снова мысль его возвращалась к чудовищнойтрагедии человечества, и снова и снова он приходил к одному: безнадежно.Есть только два выхода: предоставь все судьбе -- и будь что будет. Или идина фронт, и пусть тебя убьют. И так или иначе -- никого это особенно невзволнует.
Назавтра в девять часов утра их построили, незнакомый офицер небрежнопровел поверку и приказал быть наготове. В одиннадцать им роздали мясныеконсервы и сухари и приказали через полчаса снова построиться и бытьготовыми к отправке. Уинтерборн воспрянул духом. Наконец-то они куда-тодвинутся. Сегодня вечером он будет в окопах и испытает судьбу наравне совсеми. Хватит переливанья из пустого в порожнее. Он ошибся. В Булони они погрузились в поезд, который тащился какчерепаха и наконец привез их в Кале. Их просто перебросили на другую базу. Лагерь под Кале был невероятно перегружен. Сюда стянули пополнение,предназначенное возместить потери на Сомме, каждый день из Англии прибывалиновые и новые отряды. Сбившееся с ног командование не успевало распределятьих по дивизиям. Вновь прибывших распихали по наскоро раскинутым палаткам --по двадцать два человека в палатку, скотину так не втиснешь, а для людейэто, пожалуй, предел. Места едва хватало, чтобы улечься вплотную друг кдругу. После поверки делать было нечего -- оставалось бродить в холоде и втемноте, либо вытянуться на узкой полоске пола, отведенной тебе в палатке,либо играть в кости и пить кофе с ромом, пока не закроются местные кабачки.В город пускали только по увольнительным, а их давали не щедро. День ото дня становилось холоднее. И от этого еще тяжелей было людям,обреченным на нескончаемое ожидание в битком набитых палатках и навынужденное безделье. Каждое утро огромные серые колонны выползали по пескуна плац и вытягивались в длиннейшие шеренги. Конный офицер выкрикивал врупор команду. Ничего существенного не происходило, и колонны снова ползлипо извилистой дороге в гору. И все же понемногу они приближались ктаинственному фронту. Им выдали большие складные ножи на шнурах. Выдалипротивогазы и каска. Выдали боевые винтовки и штыки. Противогазы были еще старого образца -- что-то вроде водолазного шлемаиз фланели, пропитанной химическим составом. От них во рту оставалсякакой-то острый, едкий, нечеловеческий вкус, и от долгого пребывания в нихкожа покрывалась сыпью. Новобранцев без конца гоняли и натаскивали, готовя кгазовым атакам, и они должны были пять минут провести в камере, наполненнойхлором такой концентрации, какая убивает в пять секунд. Один из солдат,оказавшихся в камере одновременно с Уинтерборном, потеряв голову сталсрывать с себя маску. Инструктор с проклятиями, которые заглушал егособственный противогаз, кинулся к обезумевшему человеку и при помощи ещедвух солдат удерживал его, пока не открылись двери камеры. Уинтерборнзаметил, что от газа потускнели блестящие медные пуговицы и металлснаряжения. После газовой камеры одежда еще часа два нестерпимо вонялахлором. Солдаты тщательно чистили длинные стальные штыки, осматривали карабины.На прикладе своего карабина Уинтерборн обнаружил длинную глубокую царапину-- видимо, по дереву скользнула пуля, и на затворе остались следыржавчины,-- несомненно, оружие подобрали на поле боя и вновь привели впорядок. От кого-то достался мне в наследство этот карабин,-- подумалУинтерборн,-- и кому-то он достанется после меня... Дни и ночи становились все холоднее. Солнце вставало и садилось вбагровой дымке, а в полдень оно казалось застывшим кровавым пятном в тускломнебе. Канавы затянула ледяная корка, в водопроводных колонках замерзалавода. Все труднее становилось умываться и бриться ледяной водой, скоро этопревратилось в настоящую пытку. Легкий ветерок, дувший с севера, делалсязлей и злей с каждым днем, обветренные лица и руки растрескались. Негде быловыкупаться, по ночам нельзя было раздеться. Солдаты скидывали башмаки,заворачивались в шинель, в одеяло -- и дрожали во сне и жались друг к другу,точно овцы в метель. Почти все простудились и кашляли. Один новобранец изотряда Уинтерборна заболел плевритом, и его отправили в лазарет. Время шло, а пополнение все еще не разослали по дивизиям. Уныние,однообразие, скука. В четыре часа уже темнело -- и до рассвета следующегодня нечего было делать. В солдатских лавках и в кабачках яблоку негде былоупасть. На счастье, Уинтерборн открыл, что часовых можно подкупить, инесколько вечеров ходил ужинать в Кале. Он купил французские книги ипробовал читать, но безуспешно. Понял, что не может сосредоточиться, и отэтого еще больше приуныл. Поверка теперь бывала не часто, оставалось вдовольвремени для невеселых раздумий. Рождество они провели все в том же лагере. Английские газеты, которыенетрудно было получить с опозданием дня на два, трубили на все лады о том,что страна не жалеет сил и средств, лишь бы угостить славных воиновнастоящим праздничным обедом. И они заранее предвкушали это удовольствие. Послучаю праздника бараки, где обедали солдаты, были украшены остролистом. Норождественское пиршество оказалось просто-напросто порцией разогретых мясныхконсервов и кусочком холодного пудинга размером в два квадратных дюйма набрата. Соседи Уинтерборна по палатке отчаянно злились. Они столько ворчали,что он с досадой набросился на них: Ну, что вы расшумелись из-за этой несчастной подачки? Они там хотятдешево откупиться от собственной совести, а вы соглашаетесь? Да в концеконцов это делалось, наверно, с самыми благими намерениями. Неужели вы непонимаете, что до нас тут, на базе, никому нет дела? Все, что из домуприслали хорошего, пошло фронтовикам, они заслуживают куда большего, чем мыс вами. Мы пока еще ничего не сделали. А может быть, все, что получше,растащили по дороге. Да какая разница? Неужели же вы пошли в армию радикусочка пудинга и рождественского пирога? Они молчали, не понимая его презрения. Разумеется, он был несправедлив.Они были просто большие дети, рассерженные тем, что их лишили обещанноголакомства. Им непонятна была его ярость, вызванная причинами куда болеесерьезными. Точно так же они не могли понять его волнения по вечерам, когдазвучала вечерняя зоря. Трубач был настоящий мастер своего дела, и когда надгромадным безмолвным лагерем разносился сигнал, который в армии звучит иперед отходом ко сну, и над могилой павших, бесконечная скорбь поднималась вгруди. Сорок тысяч человек в эти минуты готовятся уснуть, а пройдет полгода-- и многие ли останутся в живых? Казалось, об этом-то и думает трубач,когда так протяжно, с таким чувством выводит он печальный, пронзающий душупризыв: "Последняя стража! Последняя стража!" Каждый вечер Уинтерборнвслушивался в него. Иногда печаль почти утешала, иногда она быланестерпимой. Он написал Элизабет и Фанни об этом трубаче и осолдатах-отпускниках, которых видел на пароходе. Обе решили, что онстановится ужасно сентиментальным. Un peu gaga --> 1? -- предположила Элизабет. Фанни пожала плечами. Через два дня после рождества они наконец получили приказ. Они снималис себя снаряжение после утренней поверки, когда в палатку заглянул дежурныйкапрал: Вот вас и пристроили! Что? Как? Куда? -- послышалось со всех сторон. Едете на фронт. Строиться в час тридцать в полной готовности, отправканемедленно. Счастливого путн! А на какой участок? Не знаю. Сами увидите. А в какую дивизию? Не знаю. Некоторых назначили в саперный батальон. А что это такое? Испробуете на собственной шкуре. Не забудьте, строиться в час тридцать. И он поспешил к следующей палатке. Все возбужденно заговорили, пообыкновению впустую гадая, как будет то, да как будет это. Уинтерборн отошелот вытянувшихся рядами палаток и остановился поодаль, глядя на безотрадныйзимний пейзаж. В полумиле виднелись новые ряды палаток -- еще один огромныйлагерь. Вдали по прямой ровной дороге неуклюже ползли военные грузовики.Угрюмое серое небо начало крошиться снегом. Каково-то спать в окопах, когдаидет снег? Было холодно, изо рта шел пар. Уинтерборн потуже обмотал шарфвокруг шеи и стал притопывать на одном месте, пытаясь согреть окоченевшиеноги. У него было такое чувство, словно разум его медленно гаснет, а вседушевные силы сосредоточиваются на одном -- вытерпеть, не свалиться,как-нибудь уцелеть. Время длилось нескончаемо, как пытка. Кажется, годыпрошли с тех пор, как он уехал из Англии, годы тягот, и уныния, и скуки.Если таково "легкое" начало, то как вынести все, что предстоит,-- месяцывойны, быть может, годы? Мужество быстро покидало его, никогда еще он не бывал так угнетен иподавлен. До сих пор его поддерживала просто энергия молодости; прошлое далоему некоторый душевный запал, который помог пережить много долгих, тягучихдней. Хоть он и злился, мучился, тосковал, над многим ломал себе голову,--но в душе его, наперекор всему, жила надежда. Ему хотелось жить, потому чтобессознательно он всегда верил: жизнь хороша. А теперь что-то в нем началонадламываться, померкли последние радужные краски юности -- и впервые он встрахе заглянул в лицо мрачной действительности. Его поразило и дажеиспугало овладевшее им безразличие и безнадежность. Он казался себе клочкомбумаги, который, кружась и трепеща в сером сумраке, опускается в бездну. Зазвучала труба -- сигнал на обед. Уинтерборн машинально повернулся иприсоединился к толпе, стекавшейся к баракам. Снег повалил гуще, людитоптались на месте, дожидаясь, пока их впустят, и проклиная запоздавшегоповара. Потом дверь открылась и все, по обыкновению, кинулись, как стадо,спеша захватить порцию получше. Уинтерборн отошел в сторону, предоставив имтолкаться. Выражение на всех лицах было не из приятных. Он подошел чуть лине последним, и ему досталось что похуже. С какой-то собачьей благодарностьюза тепло жевал он вареную говядину, ломоть хлеба и сыр, больше похожий намыло; это было унизительно. Но он почти уже не чувствовал унижения. Поезд, который должен был доставить их к месту выгрузки, еле ползокоченевшими полями, припорошенными снегом. Начинало смеркаться. За окнамипроплывали костлявые призраки голых низкорослых деревьев, гнувшихся на ветрув три погибели. В нетопленном вагоне третьего класса было нестерпимохолодно, в разбитое окно врывался ледяной режущий ветер со снегом. Солдатымолчали, кутались в шинели и мерно стучали ногами о пол в напрасной надеждесогреться. Ноги Уинтерборна до колен совсем застыли, но голова горела.Кашель становился все хуже, и он понял, что у него начинается жар. Егомучило ощущение, что он грязен, ведь они столько времени не раздевались. Влагере вода всюду замерзла, и давно уже невозможно было вымыться. Медленно сгущалась темнота. Все медленней и медленней тащился поезд.Уинтерборн знал, что их назначили в саперный батальон, и спросил сержанта,что это такое. О, это теплое местечко, куда лучше, чем простая пехота. А все-таки чем они занимаются, эти саперы? Гнут спину на "ничьей земле",-- ухмыльнулся сержант,-- а как заваритсякаша, прут в атаку. Миновали большую узловую станцию, и поезд пошел немного быстрее. Кто-тосказал, что это был Сент-Омер, другой возразил -- нет, Сен-Поль, третийпредположил, что проехали Бетюн. Никто не знал толком, где они и куда едут.Мили через две после узловой станции поезд остановился. Уинтерборн пыталсячто-нибудь разглядеть в кромешной тьме за окном. Ни зги. Стекло было выбито,он высунулся из окна, но услышал только шипенье замершего на месте паровозаи увидел слабый отсвет топки. И вдруг слева, далеко впереди, мрак разорваламгновенная вспышка и донесся приглушенный гром. Пушки! Он ждал в леденящейтьме, напрягая зрение и слух. Тишина. И снова вспышка. Гром. Вспышка. Гром.Очень далекий, очень слабый, но ошибиться невозможно. Пушки. Значит, фронтблизко. Поезд опять тронулся и пополз еле-еле. За полчаса он несколько разнырял, точно в ущелья, в узкие просветы между высокими, крутыми насыпями.Потом впереди, но на этот раз справа, сверкнула новая вспышка света, теперьуже гораздо ближе и ярче, и почти сейчас же -- грохот, которого не могзаглушить даже стук колес. На этот раз его услышал не один Уинтерборн. Пушки! Еще несколько минут поезд крался сквозь тьму. Люди сгрудились у окон.Вспышка. Грохот. Две минуты тишины. Вспышка. Грохот. Спустя три четверти часа они в непроглядной тьме выгрузились извагонов: здесь рельсы обрывались.
