ПРОСТРАНСТВО. ОСВОЕНИЕ ТЕРРИТОРИИ

 

Но второстепенное не должно скрывать главное; второстепенным здесь является будущее, а основным — настоящее: долгое, плотное, медлительное, с неуловимыми проблесками перемен настоящее классической Европы. Возможно, мы чрезмерно акцентировали внимание на демографической революции. Она не столь резко, как говорится в книгах, обозначила завершение человеческих структур традиционной цивилизации. Не достигла ли она почти повсеместно в XVII веке, в момент, когда еще весьма неопределенные силы начали ее разрушать, — точки своего совершенства? Почти нетронутые демографические структуры Старого порядка определяли реальность северной Португалии и Галисии 1860–1880 годов, Ирландии времен картофельного кризиса перед отменой Corn laws, «хлебных законов» (при том все-таки отличии, что здесь вместо смерти была возможность исхода вплоть до Америки), Польши и крестьянской России 1860-х годов и, разумеется, мнимоединых архаичных Балкан, южной Италии и Андалусии с их латифундиями. Но демографическая революция вполне могла готовиться в 1750 году, она еще ничего не изменила: ни пейзажа, ни экономики, ни полей, ни фабрик — только дорогу и подвижную границу incult (невозделанных земель), ager (пашен) и saltus (лесных выгонов, пастбищ). Почти повсюду между 1600 (или 1620—1630-ми) и 1650–1685 (и даже 1700—1710-ми) годами население сокращалось. С 1700 по 1750 год повсюду имел место рост населения, но этот рост был простым восполнением. Удвоение 1700–1800 годов ничего не сулило нашему времени. Модификация численности установилась к 1750 году, она заложила человеческие основы иного мира в 1750–1800 годах: плацдарм или, лучше сказать, пусковую установку для истинной революции, сдвига, который не совершился. Небезынтересно отметить выходящую за рамки нашей работы глубокую идентичность, таинственную идентичность Европы и Дальнего Востока, двух тяжелых масс Адамова потомства. По данным Желтых книг, в Китае XVI века насчитывалось чуть больше 60 млн. человек, к 1650 году — 45 млн. и более 70 млн. душ около 1700-го. Происходит тот же спад, только раньше и глубже, чем в Европе. Если китайская демографическая революция компенсировала пробелы приблизительно к 1700 году, то в Европе ничего подобного не наблюдается до 1750 года. Аналогия Китая и Европы идет гораздо дальше. И в том и в другом случае сдвиг численности предшествовал переменам техническим. В Китае эти две революции были к тому же совершенно независимы. Сдвиг численности в XVIII веке явился там прежде всего просто сдвигом пространственным. Считавшееся замкнутым пространство раскрыло возможности «границ» внутренних. В общем, с 1650 по 1700 год в Китае и с 1700 по 1750-й кое-где в Европе имело место расширение ager за счет saltus. Единожды встав на этот путь, движение пошло очень далеко. Далеко и опасно. Ибо в старой экономике существовало равновесие между ager и saltus (между рисовым полем и горой). Заставляя saltus отступить, европейская демографическая революция ставила под угрозу ager. Не было ли тут риска развязать многовековой цикл населения, подобный исследованному в свое время на примере доколумбовой Америки? Это был нелегкий вызов, брошенный около 1750 года перерастанием процесса простого демографического воспроизводства в демографическую революцию. Следует ли выводить революцию численности населения из уровня спада 1680–1720 годов или из уровня восстановления 1740–1760 годов?

Достоверно одно. К 1750 году европейский человек оставался с европейским пространством в отношениях, идентичных отношениям завершившегося XVI века. С 1580 по 1760 год не происходит никаких фундаментальных перемен. Лишь смещение, подвижки, нюансы. Нюанс незаметного смещения к северу и востоку многонаселенного центра Европы, нюансы мощного балансирования: уровни 1580–1630 годов были, как правило, более высокими, чем уровни последующих пятидесяти лет; 1630–1680 годы — спад, 1680—1720-е — почти выравнивание. Восстановление более или менее полное в 1720–1760 годах. Начало демографической революции, а значит, чудесные проблески будущего не должны скрывать глубокого единства классической эпохи.

 

* * *

 

То, что было достоверно в конце XVI века, осталось истиной и в конце XVII и даже в середине XVIII века. В отношениях человека с пространством в Европе не происходило никаких существенных перемен до 2-й пол. XVIII века. То, что Фернан Бродель писал о средиземноморском пространстве 1600 года, приложимо и к Европе классической. Средиземноморье в 1600 году — это благодатная Европа той эпохи минус бедные пограничные районы севера плюс ислам и его земли. Чуть смещенное к югу, почти то же количество пространства, почти та же численность населения. Плотная Южная и Центральная Европа 1600 года была окаймлена на севере и юге обширными малонаселенными зонами. Классическая Европа плюс средиземноморский мир представляли собой совокупную треть человечества в процессе очень медленной диффузии из бассейна Средиземного моря.

Люди, пространство? Нет, скорее, пространства. Возможно несколько подходов. Классическая Европа представляла собой плотное ядро населения, изолированного в почти пустом мире. Средиземноморье и классическая Европа располагались на 4 млн. кв. км, плотность которых всегда превышала 15 чел. на кв. км при самом высоком среднем показателе 20 чел. на кв. км (плотность североамериканского населения в 1960 году). После катастрофического — как это было, мы показали в другой работе[79]— спада численности американо-индейского населения в начале XVI века подобной плотности, помимо Китая и, в крайнем случае, Японии, Индии, больше не существовало. В 1600 году Америка имела одного жителя на 4 кв. км; на трех четвертых континента проживал 1 млн. человек, без видимой физической причины находящихся вне доисторической истории человечества, — 1 чел. на 30 кв. км. Подлинная, не средиземноморская Африка, исключая Магриб и Египет, имела среднюю плотность от 1,5 до 2 чел. на кв. км. Наконец, 30 млн. кв. км евразийского континента имели, по-видимому, американскую плотность 1 чел. на 10 кв. км. Плотность в 10 чел. на кв. км представляла собой в XVII веке нечто вроде порога. Барьер, обращенный по обе стороны: с много большим или бесконечно меньшим населением. В мире XVII века 10–12 млн. кв. км (8 % явно полезной площади) имели плотность, превосходящую 10 чел. на кв. км (вплоть до 150 чел. на кв. км в Кампании и в дельте Янцзы). Чуть больше трети этого привилегированного пространства находилось в Европе. Несколько меньше трети — на Индостанском полуострове, включая Декан, 25 чел. на кв. км; несколько больше трети в Китае, переживавшем процесс быстрого роста. На территории, несколько меньшей 5 млн. кв. км, Китай в 1500–1700 годах испытывал скачки (скорректированные официальные цифры) между 100 (1500 год), 80 (1650-й) и 120 млн. душ (1700-й), иначе говоря, перед нами европейская, но распределенная абсолютно иным образом плотность 20–30 чел. на кв. км. С 1700 по 1800 год на выросшем с 3,5 до 4,5 млн. кв. км пространстве население Китая возросло с 120 до 300 млн. душ: классическая Европа не последовала дальше; китайская плотность (80 чел. на кв. км) в конце XVIII века почти вдвое превосходила европейскую. Плотность населения в Японии, стабильной в 1500–1800 годах, колеблется — при внутреннем распределении китайского типа — между 50 и 80 чел. на кв. км. С точки зрения историка XX века, а в масштабах времени это равносильно взгляду с Сириуса, Европа в XVII веке еще больше, чем в наши дни, представляла собой сгусток ноосферы. В этом, бесспорно, состоял ее шанс. Шанс, влекущий следующий шанс, как в притче о талантах.[80]

Мир заполнен, пространство уже насыщено людьми. Стоит ли останавливаться на этой картине? Истина об относительной плотности европейского населения в XVIII веке не должна скрывать от нас другую, еще более важную черту европейской реальности той эпохи: огромное, гораздо более обширное пространство, чем наше, и в конечном счете весьма плохо освоенное человеком. Здесь кроется секрет квантитативной мутации XVIII века, прошедшей почти без технических перемен, но обеспечившей техническую революцию новой эпохи.

Когда европеец XX века, опираясь на тесты и археологические памятники материальной цивилизации, мысленно ступает по еще ненадежным дорогам классической Европы, все прочее для него иллюзорно. То, что Фернан Бродель писал о средиземноморском пространстве около 1600 года, мы можем смело проецировать на Европу 1650–1700 годов. Средиземноморская истина XVI века есть истина европейская вплоть до позднего поворота середины XVIII века.

«Средиземноморье в масштабах XVI века было. очень обширным миром, слабо освоенным людьми, культурами, экономиками. Тем более обширным и тем менее освоенным, чем меньше оно было населено». Порядок величин известен, «мир шестидесяти миллионов человек»: 38 млн. — христианское Средиземноморье, 22 млн. — Средиземноморье, контролируемое политической властью ислама (на 8 млн. жителей турецкой Европы в 1600 году приходится по меньшей мере 7 млн. христиан), 45 млн. христиан, 15 млн. мусульман. «В мире шестидесяти миллионов населения плотность установилась в 17 человек на километр, если не включать пустыню в средиземноморское пространство». К 1700 году классическая Европа стала несколько более крупной, а плотность ее населения очень незначительно превысила 20 чел. на кв. км. Иными словами, налицо постоянство и сходство ситуаций. Скандинавия, восточная Германия, ПольскоЛитовское государство и Московия по отношению к плотному ядру европейского населения занимали позицию, в общем симметричную позиции исламского пространства на юге. Семнадцать человек на квадратный километр — эта цифра поразительно мала. Фактически, констатирует Фернан Бродель, плотность населения была еще меньше, чем об этом говорят цифры, ибо в то время пространство было человечески гораздо более широким, чем сегодня. Нам надо вообразить втрое или вчетверо меньшее население, чем нынешнее, к тому же рассредоточенное в пространстве, гораздо более значительном, более трудном и долгом для преодоления.

«Там пролегли настоящие человеческие пустыни. Вкупе с аномальной городской концентрацией (к северу это не относится) они окончательно придали населению оазисный характер, который по-прежнему присущ сегодняшнему Средиземноморью. Негостеприимные и враждебные пустынные озера, моря, океаны, иногда grandissimi [81] пустыни простерлись через средиземноморские страны».

«Вот недалеко от Эбро, от его ирригационной культуры, от его лесной полосы и трудолюбивых крестьян, — убогая, являющая суть Арагона равнина, простирающая до горизонта однообразные массивы вереска и розмарина. “В Арагоне, возле Пиренейских гор, — отмечает французская книга 1617 года, — можно прошагать целые дни, не встретив ни единого человека”». Пародируя «Испанское путешествие» французов XVII века, на основе свидетельств Брюнеля, Франсуа Берто и Мадам д’Онуа, Марселей Дефурно пишет: «Горы, пересекающие Испанию со всех сторон, не облеплены деревнями, как горы во Франции, но состоят из высоких голых и беззащитных утесов, которые у них называют sierras и penas. Между ними лежат весьма гладкие равнины, подобные Кастильской, по большей части обрабатываемые только вокруг крупных городов на расстоянии лье или половины лье от деревень». «Стало быть, не случайно, — продолжает Фернан Бродель, — Дон Кихот и Санчо часть времени путешествовали по безлюдной дороге. Даже во Франции были свои такие же».

Во Франции? Разумеется, Прованс, Нижний Прованс, — это плодородный, но, тем не менее, островок. Рене Берель проследил по провансальским нотариальным актам границы incult. В сущности, целый мир: «incult сосновый. incult кустарниковый, поросший кустами различных пород, incult garru — средиземноморскими дубами; далее incult скорее травянистый, чем древесный, incult faligoulier, где доминирует тимьян, incult argialas с его утесником; наконец, incult каменистый. Все это выражения ученые, подобающие знатокам кадастров; крестьянин говорил только о холмах». Кастильский же крестьянин говорил: el monte. [82] «Достаточно открыть любой протокол коммунальных решений, чтобы наткнуться на terre gaste: [83]Ларский или Реганьякский заповедники, которые, будучи некогда уступлены общине сеньором, не были внесены в кадастр. в 1772 году, — дата поздняя, ценнейшая дата — с нее после долгого перерыва начались распашки XVIII века, — incult занимал 30 % территории в Жукю, равно как и в Фюво; в Нане в 1770 году 53 %. В 1774 году только 50 % территории использовалось в Бо.»

Но Прованс — это еще Средиземноморье. В таком случае поднимемся дальше на север. Вот мы в Верхней Бургундии конца XVII века с Пьером де Сен-Жакобом: «Нам лучше предоставить современникам говорить о своей земле. Над плато и равниной возвышается Морван. Чтобы обозначить склон горы, начинающийся темным лесом в нижней части окрестного края, говорят morvange. О земле говорят, что она тоже morvan. Для этих не впитывающих почв влажность — помеха. Везде только moulles, molans, moloises, meloises, которые обозначают заболоченные, заросшие дроком низины. На землях немного посуше расстилаются вересковые заросли и грибные места». Эка невидаль, скажете вы, Морван. Оставим в таком случае Морван ради периферийной низины: Оссуа, например. «С одной стороны густой лес, с другой — земля без единого дерева». Но здесь врагом является трава. Трава, ибо, чтобы питаться, надо растить bled, пшеницу, консо или рожь, а трава, захватывая пар, нарушает севооборот и мешает земле отдыхать. Плохо дренированный Оссуа, еще того хуже, лежит под водой со дня святого Мартена[84]до апреля. «Скотину почти совсем не выгоняют, кроме как на водопой, поскольку дороги в это время очень плохи», — сетует текст XVIII века. Оставим низину ради Верхнего Оссуа. Но на возвышенностях простираются пары. «После того как такого рода земли давали урожай в течение пяти-шести лет, приходится дать им отдохнуть по меньшей мере столько же, чтобы они могли дать новый урожай». Вот что следует отметить о выжженных участках Оссуа, а не только о слывущих бедными землях Армориканского массива, Арденн, Рейнского Сланцевого массива. И дальше на восток — «горы». Крупный лесной массив, «издавна пронизанный многочисленными сельскохозяйственными островками». «Много леса, но мало чего рядом, мало земли.» Суровый край, с его глухими лесами, с его пустынными нивами, с его редкими и небезопасными дорогами, находится на отшибе. Склон оживляется иногда виноградником, но у «подножия» снова лес. Снова привычные сельскохозяйственные оазисы: «На всех этих просторах обрабатываемые участки создают просеки в лесном покрове». «Край полян, окруженных лесом: такую формулу использовал около 1760 года кюре, предоставивший Куртепе[85]сведения о деревнях Шамбейр, Сире, Ремийи. Сито же поместил в начале XVI века деревни Сен-Бернар и Сен-Николя в гущу лесной травы». Карта Мишеля Девеза в «Жизни французского леса XVI века» показывает масштабы лесного покрова в северной половине Франции XVI века. Эти площади, учитывая пары и залежи, следовало бы, самое малое, утроить. Не говоря о болотах. Одна из крупных проблем после проблемы классической границы распространения оливкового дерева, становящаяся все более драматичной по мере продвижения на север, — это проблема стока вод со своим неизбежным следствием — малярией. Огромные предательские, почти безлюдные торфяники на северо-западе Англии, в Шотландии, в Ирландии, в шести неголландских провинциях Соединенных провинций, в северной Германии, на скандинавской окраине и на рубеже Литвы и Московии были в те времена в три-четыре раза более обширными, нежели сегодня. Но возможно, болотистые пространства были еще более внушительными там, где их совсем не ждали. Один пример из пятидесяти возможных — расположенный на стыке Нормандии и Пикардии, ухоженный ныне, как английский сад, край, именуемый Бре, с его образцовым молочным хозяйством. Вот каков он был в XVII веке в описании Пьера Губера: «Эти болотистые края, с их зыбучей торфяной почвой, странными растениями, невидимой фауной, стойкими и нездоровыми испарениями, потрясающи: маленькие болота Бре, большие болота Ба-Терена, Бресле, Клермона. Эти волчьи края гораздо страшнее лесов и рощ, взобравшихся на горные карнизы и холмы.» Болото, mutatis mutandis, во всей несредиземноморской Европе — эквивалент провансальского incult. Даже если лес XVI–XVII веков был относительно более обитаем, чем наш, и образован менее густой растительностью, он занимал часть почти пустынного пространства, которое включалось в ткань относительно прерывисто населенных территорий.

 

* * *

 

Рассмотрим некоторые цифры, чтобы обрисовать эту прерывистость. Произвольный характер показателей плотности известен нам заранее. Плотность человеческого присутствия надо рассчитывать не в масштабе национальных рамок, которые, за исключением Франции и Англии, переживали еще этап становления, а на уровне небольших краев и приходов. Мы не располагаем непосредственным статистическим материалом, который позволял бы нам претендовать на тщательную картографию этого человеческого присутствия. Самое большее, что мы имеем в достатке, — это хорошие монографии, обеспечивающие почти повсеместно репрезентативные образцы. Чтобы охватить все, что есть в наличии, потребовалась бы толстая книга. Мы ограничимся крупными рамками государств, сознавая, что эти рамки закрывают часть реальности, которую мы хотим уловить. Приблизительного материала, который мы приводим, будет достаточно, чтобы доказать то, что статистические данные позволили бы установить лучше.

Италия оставалась самой плотной по населению в Европе XVII века. Это место будет у нее отнято лишь в 1830 году Англией. В конце XVI века 44 чел. на кв. км, по данным Юлиуса Белоха, — наибольшая городская плотность в Европе и мире, которая будет несколько ниже с включением сельской местности и без учета безлюдных гор. Около 1650 года, после сокращения численности на 1 млн. 700 тыс. жителей, итальянская плотность населения вернулась к показателю 38 чел. на кв. км. В конце века она превысила 45 чел. на кв. км, что чуть выше плотности последних лет XVI века. Ее рост в XVIII веке, едва превышая французские темпы, был слабым, ниже среднеевропейского. Итальянская плотность населения возрастает (по данным того же Белоха): 15 млн. 484 тыс. жителей в середине XVIII века, 51 чел. на кв. км; 60 чел. на кв. км в 1800 году (18 млн. 91 тыс. жителей). Средняя цифра, само собой разумеется, не показывает огромных различий. Италия имела свои пустоты (Понтийские болота, Абруцци), столь же безлюдные, но менее обширные, чем в Испании. И наоборот, более плотные, чем где-либо в Европе, скопления населения: когда средняя цифра в начале XVII и даже в начале XVIII века была 44 чел. на кв. км, «плотность населения Неаполитанского королевства составляла 57, а в Кампании, вокруг Везувия, она достигала даже 160 чел. на кв. км». Еще в 1600 году плотность Миланского герцогства была вместе с плотностью Нидерландов самой большой для малых территорий Европы: 1 млн. 328 тыс. жителей на 16 650 кв. км, т. е. 80 чел. на кв. км; Сицилия несколько отставала от Неаполя — 50 чел. на кв. км (1 млн. 250 тыс. душ, 25 730 кв. км). Показатель итальянской территории Светлейшей,[86]ныне Венецианская область, был 52 (1 млн. 800 тыс. жителей, 31 400 кв. км). В сильном контрасте с внешними владениями, небезопасно выдающимися в Восточное Средиземноморье, которое все сильнее контролируется греческим флотом на службе у Порты, Истрия, Далмация, Ионические острова, Крит — 420 тыс. жителей, 20 тыс. кв. км. Здесь мы приходим только к средней средиземноморской и европейской цифре: 20 чел. на кв. км. Периферийная же Сардиния — не более 12 чел. на кв. км и Корсика — 15 чел. на кв. км. Контрастирующая с Сицилией иберийская плотность. Гористая и болотистая Папская область в Лациуме, несмотря на Рим и его многочисленное не занятое в производстве население, тяготела к средней цифре: 43 чел. на кв. км без Феррары и Урбино, 44 — с ними. Пьемонт без Савойи тоже близок к средней — 40–41 чел. на кв. км; включая Савойю — несколько меньше, здесь средняя не столько итальянская, сколько французская: 36–37 чел. на кв. км. Флоренция и Сиена, пребывавшие в упадке, имели плотность не более 47 и 17 чел. на кв. км, для всего Тосканского великого герцогства 38 чел. на кв. км — уровень скорее французский, чем итальянский. Лигурия только благодаря городской плотности Генуи достигала 80 чел. на кв. км.

Сразу после Италии идет Франция. В конце XVI века она достигала плотности 34 чел. на кв. км, ее территория прирастала на всем протяжении XVII века, но аннексированные территории за исключением Фландрии: Франш-Конте, Эльзас, часть Лотарингии, Руссильон (менее 7 чел. на кв. км) — имели плотность ниже среднефранцузской. Этот фактор сочетался с тем фактом, что после 1630–1640 годов французское население вплоть до 1720 года чаще всего стагнировало, в отдельных случаях слегка прирастало, но чаще переживало спад; что было характерно, в частности, для десятилетий 1690–1700 и 1700–1710 годов, которые вместили два катастрофических кризиса 1693–1694 и 1709–1710 годов: нисколько не прирастая, плотность французского населения стагнировала. По-видимому, она снизилась с 34 до 32 чел. на кв. км, чтобы вновь возрасти до примерно 35 чел. на кв. км в середине XVIII века.

Нидерланды (испанские Нидерланды, Льеж и Соединенные провинции) при высокой французской плотности составляли значительную людскую массу — 2,5–3 млн. человек, сильно пострадавшую в первой фазе восьмидесятилетней войны, 50 чел. на кв. км весьма неравномерно были распределены при средней плотности по Брабанту и Голландии и редконаселенной периферии: Оверейссел, Гельдерн, арденнская Валлония. В Нидерландах 50 чел. на кв. км, 34 — во Франции, 44 — в Италии, 30–35 в церковных курфюршествах долины Рейна. Вот позвоночный столб Европы. Примерно 900 тыс. кв. км от Сицилии до Черного моря со средней плотностью около 40 чел. на кв. км. К северо-востоку, северу и юго-западу простиралась менее плотная Европа. Пиренейский полуостров в конце XVI века имел плотность только 17 чел. на кв. км. С плотностью 17 чел. на кв. км господство было возможно. Мы скажем, каким образом. При плотности же 10–12 чел. на кв. км в момент спада XVII века, с 1640 по 1690 год, удача покинула Испанию. То, что было возможно с плотностью 20 чел. на кв. км в XVI веке, требовало по меньшей мере 30 чел. на кв. км в XVII–XVIII веках. Существует некая мощность человеческого присутствия, обусловливающая достижения цивилизации классической Европы. Классическая Европа больше нуждалась в человеке, чем ренессансное Средиземноморье. Однако предоставим другим разбираться с этим вопросом.

Достоверно одно: вся Европа начиная с 1630–1690 годов организовалась вокруг плотной оси в 900 тыс. кв. км с населением 35 млн. человек, направленной от Амстердама к Мессине, со средней плотностью населения 30–40 чел. на кв. км. Но это плотное ядро в масштабах не нашего мира — мы видели, какие большие пространства оставались тогда не освоены человеком, — ядро, неизменное с конца XV по конец XVIII века, было ядром минимальным.

Девятьсот тысяч квадратных километров, тридцать пять миллионов человек — это реальность 1640–1760 годов. Реальность Европы, ограниченная классической эпохой. Объединяющий центр Европы с наибольшей человеческой плотностью в конце XVI — начале XVII века был еще шире. В течение XVIII века он постепенно расширялся к северо-западу. В 1600–1630 годах к этой Европе с плотностью 30–40 чел. на кв. км следует добавить, кроме рейнских курфюршеств, все северное подножие Альп. В империи (900 тыс. кв. км), объединявшей накануне катастрофы Тридцатилетней войны до 20 млн. душ, плотная и богатая южная Германия, Германия городов, Германия Футгеров,[87]охватывавшая чуть более 100 тыс. кв. км, со своими почти 4 млн. человек подкрепляла на востоке плотное ядро возрождающейся Европы. Таким образом, становой хребет Европы в 1600 году включал 1 млн. кв. км и около 40 млн. душ. Фернан Бродель удачно высказался об этой возрождающейся от бедствий Тридцатилетней войны южной Германии: «За Альпами Верхняя Германия, вторая Италия». Итальянская, связанная с превратностями итальянского процветания Германия. Ее ослабление в начале XVII века было в какой-то степени ослаблением Северной Италии. «Не следует предполагать, — пишет Фернан Бродель, — строгую обоюдность: юг был учителем, а южная Германия — учеником. Последняя пустила ростки в тени величия, а часто и экономической слабости Северной Италии. В общем деле у нее были второстепенные задачи. ни генуэзская, ни венецианская торговля были бы немыслимы без ее поддержки: это было следствием ассоциации, симбиоза двух регионов. Таким образом, южная Германия оказалась причастна к кризисам, бедствиям и превратностям Италии». Все это относится к началу XVII века. Общий экономический, политический, демографический кризис ослабил прежде всего Северную Италию в 1620–1630 годах и на полвека уничтожил южную Германию. К северу от Альп Италия в течение 50 лет находила для своих торговых обменов только разоренный склон, на котором в 1650 году было затеряно 1,5 млн. душ, тогда как в 1590–1620 годах там спокойно жили 4 млн. человек. Такой обвал был эхом демографической катастрофы, которая в 1598–1640 годах постепенно оттеснила Пиренейский полуостров от руководящей роли в Европе.

После 1700 года немецкую брешь должен был восполнить постепенный выход Англии к такой плотности населения, которая обеспечила бы ей выход из ничтожества.

Относительно населения Англии в XVII веке до сих пор существуют неясности. Не будем спорить. «Исходить из 3,8 млн. душ в 1630 году или из 4,8 млн.? В 1690 году численность населения составляла 4,08 млн. или 5,5?» (М. Рейнхард и А. Арменго). Мы изберем срединную величину: население Англии в XVII веке (разумеется, собственно Англии, без Шотландии и Ирландии, плотность которых не достигала 10 чел. на кв. км) возросло с 4 до 5 млн. человек. Этот слабый рост (фактически в 200 тыс. человек оценивается эмиграционное сальдо в Америку) близок к среднему демографическому росту Европы в XVII веке. В 1600–1700 годах, таким образом, плотность английского населения колебалась в пределах 27–33 чел. на кв. км, но английское население выросло с 5 до 9 млн., едва ли не удвоившись в XVIII веке: 6 млн. в 1750 году, 7 — в 1770-м, 8 — в 1788-м, 9 — к 1797–1798 годам, 9,2 млн. в 1800 году. В 1700–1720 годах (английское население стагнировало с 1720 по 1740 год, когда имели место снижение рождаемости и резкая вспышка смертности) плотность английского населения догоняет и значительно превосходит французскую плотность. При росте населения с 5–5,3 до 5,8 млн. человек плотность выросла с 37 до примерно 39 чел. на кв. км. Она сохранялась на уровне 39 чел. на кв. км до 1740 года, достигла 40 чел. на кв. км в 1750-м и 50 чел. на кв. км в 1780 году. Часто подчеркивалось, что индустриальная революция началась в Англии с людской массой много ниже французской (несколько менее трети), но при этом совершенно упускалось из виду главное, а именно: она совершалась при большей плотности и, прежде всего после 1780 года, с быстро растущим населением — истинное условие, sine qua non. [88]Стагнирующее и стареющее население неизбежно лишено творческого гения. Таким образом, к 1750 году Европа организуется вокруг плотно населенной оси от Твида до Сицилии, несколько больше 1 млн. кв. км (Англия, Северные и Южные Нидерланды, рейнская ось, Франция, Италия). Это 44 млн. жителей на 1 млн. 50 тыс. кв. км, т. е. плотность порядка 42 чел. на кв. км с особо густо заселенными районами (Лондонский бассейн, приморская часть ансамбля Нидерланды — Соединенные провинции, Парижский бассейн, равнина По, неаполитанская Кампания) и с малонаселенный участками (север и запад Англии, две трети юга и восток Франции, центральная Италия). В середине XX века становой хребет наибольшей плотности несколько сместился на восток. Он обошел Францию южнее оси Гавр — Лион и включил западную Германию. Определенный таким образом плотный становой хребет Европы не достигает 1 млн. кв. км, но плотность населения вырастает до 260–270 чел. на кв. км. Попутно отметим константу, которая бойко перешагнула время индустриальной революции.

 

* * *

 

По обе стороны густонаселенной, единственно значимой в плане материальных достижений и тем более в плане достижений интеллектуальных Европы находилась менее многочисленная, а стало быть, менее преуспевающая Европа. И прежде всего, великая жертва — Пиренейский полуостров, вынужденный понижать ставку в момент, когда требовалось поднимать цены.

Около 1600 года, когда он еще полностью нес на себе бремя руководства Европой в Европе и вне Европы, плотность населения иберийского объединяющего центра империи выглядела странно слабой. Согласно недавним (и быть может, несколько заниженным) расчетам Хуана Регла, на 580 тыс. кв. км — 9 млн. 485 тыс. жителей, т. е. средняя плотность составляла 14,05 чел. на кв. км. Это далеко от 44 чел. на кв. км Апеннинского полуострова, от 37 чел. на кв. км Франции и от 37–38 человек того миллиона квадратных километров, который от Атлантики до Ла-Манша, от Черного моря до Италии образовывал плотный перешеек Европы.

Но ни один народ в Европе не был так разобщен, как иберийское население. Из 580 тыс. кв. км 200 тыс. в начале XVII века были совершенно безлюдны, таким образом, средняя «национальная» в Испании более, чем где-либо, полностью лишена смысла.

В действительности накануне кризиса было две Испании: одна, конечно, менее населенная, чем тяжелый центр Европы, но того же порядка. Исключительно вокруг нее возникало объединяющее притяжение. И периферийная, в сущности, колониальная Испания. Эта оппозиция проявлялась прежде всего в политическом разделении, неспособном, тем не менее, игнорировать крупные географические реалии.

Для Кастильского королевства, несмотря на его пустынность (толща Сьерра-Морены между Кастилией и Андалусией), 6 млн. 910 тыс. жителей на 378 кв. км, т. е. плотность 18,2 чел. на кв. км. Для Наварры (12 тыс. кв. км, 145 тыс. жителей) — 12 чел. на кв. км, для Португалии (90 тыс. кв. км, 1 млн. 125 тыс. жителей) — 14, для сложного и чрезвычайно разнородного ансамбля Арагонской короны (100 тыс. кв. км, 1 млн. 180 тыс. жителей) — 11,8 чел. на кв. км. С одной стороны — 18 и 12 — с другой: первая оппозиция. Но двинемся дальше. Между густонаселенной и относительно изолированной средиземноморской Испанией располагалась Испания, если угодно, итальянская — Валенсия с плотностью 25 чел. на кв. км до изгнания морисков, Балеарские острова — 30 чел. на кв. км, прибрежная Каталония — 30 чел. на кв. км (Каталония в целом — 12), огромная арагонская пустыня — 332 тыс. жителей на почти 50 тыс. кв. км — 7 чел. на кв. км. Между живой средиземноморской Испанией — она будет разрушена в 1609–1614 годах изгнанием 250 тыс. морисков — и тяжелой Северной Кастилией пролегает толща пустыни.

Особое внимание следует обратить на Кастилию. Хуан Регла приблизительно делит великое королевство на 4 полосы от кантабрийского севера (баскские провинции, сантандерская Монтанья, Астурия, Галисия) до юга (Андалусия, Мурсия) с центральной зоной, куда входят обе Кастилии и Леон, и промежуточной зоной, скажем горной (Ламанча и Эстремадура). На севере плотность 21,6—22,2 чел. на кв. км, на юге — 13,2—15,9. Итак, объединяющий север и колониальный юг. Если продолжить анализ, исключив безлюдье горных систем, можно прийти к выделению 80 тыс. кв. км высоких циркулярных кастильских равнин, населенных 2 млн. 300 тыс. душ, составляющих 85 % крестьянского и 15 % городского населения. Объединяющий центр Испанской империи находился на уровне плотности 30 чел. на кв. км — той же самой, что и плотность Парижского бассейна, что на треть ниже плотности равнины По. Для 30–35 тыс. кв. км Нижней Андалусии плотность составляла 25–30 чел. на кв. км. До 1600 года треть подлинной Кастилии находилась на европейском уровне — 30 чел. на кв. км. Конец испанской гегемонии был прежде всего разложением этих плотных ядер, их переходом к меньшей плотности и потерей значительности. Таким образом, до 1600 года к югу от Пиренеев располагались 120–130 тыс. кв. км с плотностью примерно 30 чел. на кв. км. Смещение на север европейского центра тяжести было обусловлено прежде всего исчезновением мощной Испании, которую до 1750 года ничто не заменит.

Именно это исчезновение, а не падение средней плотности следует иметь в виду. Плотность 14 чел. на кв. км в 1600 году, плотность 10 чел. на кв. км в 1650–1700 годах вместе с Португалией. Уровень 14 чел. на кв. км вновь будет достигнут не ранее 1770–1780 годов. И даже тогда, к концу правления Карла III, высокая плотность кастильских деревень не восстановится. Густонаселенными центрами Испании были в то время города — Мадрид. Они были периферийными: береговая Каталония (50 чел. на кв. км), Валенсия, центральная и северная Португалия. Португалия (около 3 млн. жителей в конце XVIII века, плотность 35 чел. на кв. км) способствовала новому процветанию периферийных Испаний.

 

* * *

 

К северу и востоку от густонаселенной Европы простирал. ся мир, подлежащий завоеванию и отвоевыванию. Это предстояло сделать в XVIII веке, в том XVIII веке, который начался не ранее 1750–1760 годов, что выходит за хронологические рамки данной работы. «Людские пустоты, по мере движения на юг или на восток, тревожным образом продолжали расти. Бусбек будет двигаться в Малой Азии среди настоящей пустыни», — отмечает Фернан Бродель. Средиземноморский факт XVI века. Этот факт еще более приложим к классической Европе после обвала 1620–1650 годов. Империя сократилась с 20 до 7 млн. душ в 1620–1650 годы. Примерный порядок величин: что означает условное падение плотности с 22 (плотность Старой Кастилии) до 8,8 чел. на кв. км (арагонская плотность)? Тем более что драма Тридцатилетней войны (см. карту 11) еще раз подчеркивала контраст населения между немецким востоком и западом. В 1650 году налицо две Германии: одна, находящаяся к западу от линии Гамбург — Триест, имела тройную плотность восточной Германии, 15–20 чел. на кв. км, с одной стороны, с особо плотными районами в 30 чел. на кв. км, которые сохранялись на Рейне и у подножия Альп, — и менее 5 чел. на кв. км почти повсеместно на востоке. Потребуется столетие, чтобы империя восстановила к 1750 году уровень конца XVI века. Отсутствие Германии во 2-й пол. XVII века было прежде всего фактом биологическим. Для восстановления XVIII века потребовались Иоганн Себастьян Бах и Моцарт.

Но наметившаяся сразу после великого кризиса Германия, которая стала основой возрождения населения в XVIII веке, была явно совершенно отличной от Германии накануне выхода из Тридцатилетней войны. Рост XVIII века был первоначально, в момент рывка последней трети XVII века, процессом восстановления. Несомненно, поэтому Германия больше росла на востоке и севере, чем на юге и в центре. Но когда восполнение потерь было обеспечено, неравномерные приращения продолжились в том же ритме. Семнадцатый век старался восстановить старую, нарушенную войной географию Германии. Восемнадцатый — строил новую географию, в полном разрыве с прежней реальностью немецкой географии. Можно было бы попытаться применить к империи модель центрифугирования дифференциальным ростом периферии и центра, который так хорошо подходит к Пиренейскому полуострову. Что такое немецкий XVIII век? Гигантское возвышение периферийных колониальных Германий в ущерб старой каролингской и лотарингской Германии. «Граница» против Tide Water («приливной волны»), писали в 1780 году американские инсургенты. Это тем более верно, поскольку неравномерность регионального развития была одновременно и признаком и фактором ускоренного роста XVIII века.

В XVIII веке Германия частью удвоила (опережая среднеевропейский показатель), частью утроила (ритм Валенсии, Ланкашира, почти американский «пограничный» ритм) свои показатели: Вюртемберг и Силезия: с 340 до 660 тыс. жителей с 1700 по 1800 год. Вюртемберг вырос на 94 %, с 1 млн. (1700) до 2 млн. (1804); Силезия — на 100 %. А Восточная Пруссия и Померания (с 400 до 931 тыс., со 120 до 500 тыс.) — соответственно на 132,5 и 316 %. Центр колонизации, привлекающий поселенцев со всей Германии, из Голландии, Франции и иных мест, Померания была на положении Канады. Силезия, Пруссия, Померания — провинции прусского бранденбургского государства, а значит, провинции периферийной северо-восточной Германии, наиболее быстро растущей Германии. Об этом не стоит забывать. Другое дело Австрия. В конце XVII века она, взяв на себя бремя антитурецкого крестового похода, вела свою реконкисту, первое территориальное удвоение. Раздел Польши и ликвидация великой турецкой бреши ускорили ее территориальный рост в XVIII веке. Росшая медленно до 1750 года, после этой даты она буквально взорвалась, увлекаемая венгерской «границей»: эти