Вивиан Джойес Ридли-Смит. 1 января 1904 года. 4 страница

Их библиотеки славились редкими и уникальными документами; а в Гластонбери хранилось большое количество свидетельств о ранней истории Англии.

На самом деле я ничего не помнила. Эту часть истории я никогда не знала, но мне понравилось, как Адам делает вид, что я в курсе. Он явно прогрессирует с каждой минутой.

– В открытии Поула была некая странность; хотя старинная переплетенная в кожу книжица была засунута среди множества заплесневелых судебных свитков из сыромятной кожи, ни над ней, ни под ней не было никаких указателей или отметок.

– Ее поставили туда недавно, – сказала я.

– Отлично. К такому выводу пришел и Поул.

– Кто-то ее там спрятал.

– Пять баллов, Флавия, – сказал Адам. – Отличная работа.

Я с трудом сдержалась, чтобы не отмахнуться.

– Пролистав ее, он пришел к выводу, что это хозяйственная книга, написанная по-латыни, и что ее вел келарь аббатства Гластонбери, некий Ральф: расходы и прочее, и тому подобное. Ничего особенно любопытного. Несколько заметок там и сям о происходящих в аббатстве событиях: ужасных бурях, смертях и засухах. Не хроника как таковая, а скорее дневник занятого человека, в первую очередь обеспокоенного кладовой, пчелами и состоянием огорода с травами, и именно поэтому Поул обратил на него мое внимание.

Как это бывает со многими монастырскими документами, книга была испещрена заметками на полях – теперь мы именуем их сносками; короткими записями на разные темы, например: «не забыть яйца», «медовуха для живота отца-настоятеля» (медовуха – это приправленный специями медовый напиток, ферментированный результат пчеловодства, модный в монастырях, что-то вроде современного пива «Гиннесс»).

Так или иначе, Поул лениво листал эти заметки – на самом деле это была не его стезя, видишь ли, – когда он наткнулся на слово adamas: бриллиант по-латыни. Более чем необычное слово для монастырских заметок.

В заметке на удивление сухо говорилось о смерти епископа – Танкреда де Люси.

 

В течение нескольких секунд мой мозг не осознавал, что услышали мои уши.

– Де Люси? – медленно переспросила я наконец. – Может ли быть…

– Очень возможно, – ответил Адам. – Фамилия де Люсов, как ты знаешь, древняя и имеет норманно-французские корни. Есть, конечно, известная история о сэре Томасе Люси из Шарлкот-парка в Уорвикшире, заявившем – хотя, скорее всего, он ошибался, – что к нему привели молодого человека по имени Вильям Шекспир, обвиненного в браконьерстве и убийстве оленя в Шарлкоте.

– Проклятие! – сказала я.

– Именно, – согласился Адам.

Он поднял камешек и швырнул его в сторону бултыхающихся уток. Они взволнованно закрякали, захлопали крыльями и снова вернулись к нырянию и плаванию.

– Но это не все, – продолжил он. – Ты хочешь слышать продолжение?

Я на него так посмотрела.

– Несколькими страницами дальше келарь Ральф записывает, что епископа похоронили – это тебя заинтересует: в Лейси.

– Не в Бишоп-Лейси?

– Нет. До его смерти он не носил это название.

Его погребли, по словам Ральфа, который наверняка был на похоронах, «с великой торжественной помпой в митре, мантии и с епископским посохом».

– С посохом, в который было вделано «Сердце Люцифера»?

– Именно, – Адам проговорил это так тихо, как будто нас могли подслушать. – На полях Ральф записал: «oculi mei conspexi» и одно слово – «adamas», что означает: «я видел бриллиант своими собственными глазами». Любопытно, что для своих заметок на полях он выбрал латынь.

– Почему? – поинтересовалась я.

– Потому что каждый человек в аббатстве мог прочитать их с такой же легкостью, как и сам дневник на английском.

– Может, кто-то другой сделал эту заметку.

– Нет, почерк тот же самый. Это значит, что у нас есть свидетельство очевидца – или почти очевидца – того, что святой Танкред был похоронен в митре, мантии и с епископским посохом, «Сердцем Люцифера» и так далее.

– Но почему никто это не обнаружил?

– История – словно кухонная раковина, – ответил Адам. – События идут кругами, до тех пор, пока, рано или поздно, не уходят в трубу. О многом забывают. Многое путают. Многое скрывают. Иногда дело просто в небрежности.

За последние полтора столетия попадались любители, превратившие в хобби поиски обломков нашей островной истории преимущественно ради собственного просвещения и развлечения, но с последними двумя войнами они почти перевелись. В наши дни прошлое – это роскошь, которую никто не может себе позволить. Ни у кого нет на это времени.

– А у вас? – поинтересовалась я.

– Я пытаюсь, – ответил он. – Хотя не всегда преуспеваю.

– Это все? – уточнила я.

– Все?

– Все, что вы хотели мне рассказать? Ради чего я дала клятву молчать?

Его лицо омрачила тень.

– Боюсь, – сказал он, – это только начало.

Он подобрал еще один камешек, как будто собираясь снова бросить его в уток, но потом передумал и уронил его между пальцев.

– Дело в том, – продолжил он, – что примерно в последние десять лет кто-то наткнулся на заметки келаря Ральфа и принял их всерьез настолько, что спрятал их поглубже в куче старого пергамента. И есть у меня такое подозрение, что все дело в бриллианте.

– В посохе святого Танкреда? – Я присвистнула.

– Именно.

– В его гробнице! – сказала я, переступая с ноги на ногу.

– Полагаю, да, – подтвердил Адам. – Ты что-нибудь знаешь о бриллиантах в истории?

– Немного, – ответила я. – Только то, что они когда-то считались одновременно отравой и противоядием.

– Так и есть. Считалось, что бриллианты могут делать невидимым, защищать от дурного глаза и, во всяком случае если верить Плинию Старшему, давать людям силу видеть лики богов: «Anancitide in hyfromantia dicunt evocari imagines deorum». В начале шестнадцатого века благодаря венецианцу по имени Камилл Леонард верили, что они помогают лунатикам и одержимым дьяволом. Он также полагал, что они приручают диких зверей и предотвращают ночные кошмары. Бриллиант на нагрудном знаке иудейского первосвященника, как некогда считалось, в присутствии невиновного человека становится чистым и затуманивается в присутствии виновного. И раввин Иегуда, как сказано в Талмуде, во время своего путешествия возложил бриллиант на просоленных птиц, и они ожили и улетели вместе с камнем!

– Вы в это верите?

– Нет, – ответил Адам. – Но я предпочитаю помнить о том, что если считается, что вещь может оказывать определенное воздействие, то часто так и бывает. Также мудро было бы помнить о том, что бриллианты, согласно поверьям, обладают определенной властью над человеком и могут даже заставить пойти на убийство.

– Вы говорите о мистере Колликуте? – уточнила я.

– Откровенно говоря, да. Вот почему я хочу, чтобы ты держалась от церкви подальше. Позволь мне с этим разобраться. Вот зачем я в Бишоп-Лейси. Это моя работа.

– Правда? – спросила я. – Я думала, это дело инспектора Хьюитта.

– Есть много всего на земле и на небе помимо инспектора Хьюитта, – сказал Адам.

– Могу я задать вам один вопрос? – поинтересовалась я, собираясь с мужеством.

– Попробуй.

– На кого вы работаете?

Воздух между нами внезапно похолодел, как будто подул призрачный ветер из прошлого.

– Боюсь, я не могу тебе ответить, – сказал он.

 

 

Вернувшись в Букшоу, я засела в лаборатории за свой дневник. Опытным путем я обнаружила, что изложение мыслей на бумаге помогает очистить разум точно так же, как, согласно урокам миссис Мюллет, яичная скорлупа очищает консоме или кофе, но в этом случае, ясное дело, просто действует химия. Альбумин, содержащийся в яичной скорлупе, обладает свойством притягивать и связывать мусор, плавающий в темной жидкости, и потом это все можно извлечь и выбросить единым комком: идеальное описание писательского процесса.

Я взглянула на Эсмеральду, водрузившуюся на чугунный лабораторный стенд и, склонив голову, присматривавшую за двумя яйцами, которые она снесла в моей кровати: двумя яйцами, которые я сейчас варила в закрытой стеклянной мензурке. Если ее и печалило зрелище трагической гибели ее отпрысков в кипятке, Эсмеральда этого не показала.

– Держи верхнюю губу, или клюв, жесткой, – сказала я ей, но ее больше интересовала бурлящая вода, чем мои фальшивые соболезнования. Куры намного менее эмоциональны, чем люди.

«Паровые яйца делюкс де Люс» – так я назвала мое изобретение.

Омерзительные яйца вкрутую с зеленым ободком вокруг желтка, смахивающие на планету Сатурн с ядовитыми кольцами, – их готовила миссис Мюллет, и одна мысль о них вызывала у меня тошноту – вынудили меня найти химическое решение проблемы.

Яичная скорлупа, рассудила я, состоит главным образом из карбоната кальция CaCO3, который хоть и не кипит, пока не достигнет очень высокой температуры, тем не менее при ста градусах Цельсия – в точке кипения воды – начинает разлагаться.

Если его подержать закрытым на пару десять минут, кристаллическая структура карбоната кальция ослабевает. Еще минут десять в холодной воде – и если яйцом легонько постучать по твердой поверхности и покатать его рукой по линии экватора, то скорлупа рассыпается на кристаллы и ее можно снять практически единым куском с такой же легкостью, как очистить мандарин. Белок будет плотным, но не резиновым, и желток приобретет идеальную желтизну нарцисса.

Прощайте, яйца вкрутую! Да здравствуют «Паровые яйца делюкс де Люс»!

Идеальное решение для всех, кто ненавидит возню со скорлупой вареных яиц или грызет ногти. Я напишу поваренную книгу и прославлюсь. «Флавия готовит!» – так я ее назову и стану известна как Яичная леди.

«Лучшая жизнь благодаря химии», как вечно пишут в своих рекламах в «Пикчер Пост» люди из «Дюпона».

Я взяла карандаш.

«Сердце Люцифера» – написала я, потом перечеркнула. Хорошенько подумав, я вырвала эту страницу и поднесла к пламени бунзеновской горелки, а потом смыла пепел в раковину. Хотя мне ужасно хотелось заняться описанием истории этого бесценного камня, я поняла, что не осмеливаюсь. Некоторые вещи небезопасно и неразумно предавать бумаге. Дневники и записные книжки могут быть прочитаны любопытными глазами. Такое случается.

Пока что придется ограничиться людьми.

АДАМ ТРАДЕСКАНТ САУЭРБИ – написала я на новой странице и подчеркнула. Это будет сложно. У меня столь смешанные чувства к этому человеку.

 

Признает, что он частный детектив, но кто его нанял? И что ему известно?

 

Странно, не так ли, что он не задал мне ни одного вопроса о моих собственных находках. Такое впечатление, что его ни капли не интересует информация, полученная мной.

Я провела линию, оставляя побольше места для Адама Сауэрби. Вернусь к нему позже.

 

Мисс Танти воображает себя детективом-любителем. К счастью, она считает, что Адам и я – тоже.

В качестве председательницы алтарной гильдии имеет безусловный доступ в церковь в любое время суток. Призналась, что разозлилась на мистера Колликута за то, что он за ней не заехал, чтобы отвезти ее к врачу, но вряд ли это может быть поводом для убийства. Другие мотивы? Музыкальные, вероятно? Она зарыдала, увидев, что в церкви капает кровь, «Прости меня, Господи», а потом попыталась убедить меня, что это было обыкновенное притворство. За что она просит прощения? (N.B. Вызнать у Фели).

 

Я вспомнила, что еще не проанализировала красное вещество на моей ленточке для волос. Сунула руку в карман.

Пусто.

Я вскочила со скамьи и начала отчаянно рыться в обоих карманах. Ленточка пропала.

Наверняка она была здесь утром, когда я разговаривала с миссис Мюллет. Или нет? Я точно думала о том, чтобы приступить к химическому анализу, но трогала ли я ленточку? Вероятно, нет.

Я потеряла ее на берегу реки, разговаривая с Адамом? Или где-то в доме мисс Танти?

– Проклятие! – сказала я.

Я могла выронить ее где угодно: в склепе, на кладбище, в туннеле, по дороге в Незер-Уолси, в лавке мясника в той деревне. Или она могла выпасть у меня из кармана в Богмор-холле? Может, она где-то лежит там в пыльных коридорах или даже в камере Джослина Ридли-Смита, чтобы выдать тот факт, что я там была? Возможно, ее уже нашел его отец, член городского магистрата, или слуга. Как бишь зовут того человека? Бенсон?

Неважно. Надо продолжать заметки, пока я не забыла подробности.

 

Безумная Мег – вполне безобидна. Во всяком случае, я так считаю. Хотя она первая обнаружила капающую кровь, она совсем не выглядела удивленной. На самом деле она сразу же начала цитировать Откровение, как будто явилась специально, чтобы объявить о чуде.

 

 

Мармадьюк Парр – даже не зная этого человека, могу определить, что он один из тех, кого мой отец называет «экклезиастическими хамелеонами». Довольно противный тип. Почему он так хочет остановить раскопки святого Танкреда? Или это и правда желание епископа? Или канцлера?

 

Что приводит нас вот к кому:

 

Член городского магистрата Ридли-Смит – я никогда его не видела, но уже терпеть не могу хотя бы за то, что он держит своего беднягу сына Джослина взаперти, словно принцессу в башне.

 

Моя рука замерла.

Разве это не «чрезвычайно странно», как выразилась бы Даффи, что хотя Харриет навещала Джослина Ридли-Смита в Богмор-холле – и кажется, часто, – она никогда не требовала, чтобы его освободили. Почему? Может быть, в этом и заключается самый главный вопрос?

С треском мой карандаш сломался!

Внезапно я осознала, что, пока писала, сгрызла его почти наполовину. Придется мне продолжить позже.

Эсмеральда прокудахтала, и я увидела, что вода, в которой варились яйца, почти выкипела. Должно быть, я их погубила. Я выключила бунзеновскую горелку и достала горячие яйца из мензурки никелированными лабораторными щипцами.

Соорудив импровизированную подставку для яиц из стеклянной воронки, вставленной в мензурку, я резко стукнула по первому яйцу мерной ложкой, которую позаимствовала из кухни, и сняла верхнюю часть скорлупы.

Воздух наполнился запахом сернистого соединения водорода.

Запах протухших яиц.

«Переваренное яйцо пахнет, как сама знаешь что», – сказала мне миссис Мюллет, и она была права, даже не зная химические подробности процесса.

Помимо жиров яйцо содержит магний, натрий, кальций, железо, фосфор и цинк, а также ведьминское варево из аминокислот, витаминов (в которые военно-морские силы Великобритании до недавнего времени не верили) и длинный список белков и энзимов, в том числе лизоцим, также встречающийся в молоке и в человеческих выделениях, как то: слезы, пот, слюна и сопли.

Но какая разница, я голодна.

Я только поднесла ко рту первую ложку, как дверь распахнулась и в комнату влетела Даффи. Должно быть, я забыла запереть замок.

– Посмотри на себя! – заорала она, тыкая в меня дрожащим пальцем.

– Что? – спросила я. Насколько я помню, за последнее время я не делала никаких пакостей.

– Посмотри на себя! – повторила она. – Только посмотри на себя!

– Хочешь яйцо? – поинтересовалась я, указывая на пустой стул. – Они немного переварились.

– Нет! – и она добавила: – Спасибо.

Хорошие манеры так же прилипчивы к Даффи, как соринка к глазу.

– Ладно, в любом случае садись, – сказала я. – Ты меня нервируешь.

– То, что я хочу сказать, надо говорить стоя.

Я пожала плечами и предложила:

– Застрелись.

Но она даже не улыбнулась.

– У тебя нет ни капли мозгов? – продолжала орать она. – У тебя совсем нет ни капли мозгов?

Я подождала объяснений, каковые, я уверена, воспоследуют незамедлительно.

– Разве ты не видишь, что ты делаешь с отцом? Он раздавлен, он болен, он не спит, и ты еще ввязываешься в проблемы. Как ты вообще можешь так поступать?

Я пожала плечами. Я могла бы сказать ей, что не далее как прошлым вечером я имела с отцом совершенно цивилизованную беседу.

Но потом вспомнила, что наткнулась на него, когда он сидел на кухне в одиночестве и в темноте.

Лучше переждать, пока Даффи бесится. Даже у истребителя рано или поздно заканчивается боезапас. Но к этому времени Даффи настолько разъярилась, что хотя она и взглянула в сторону Эсмеральды несколько раз, даже не зафиксировала ее присутствие.

Минут десять я слушала, как Даффи психует, расхаживая по комнате, размахивая руками, перечисляя все мои грехи с момента рождения и выуживая из памяти инциденты, о которых забыла даже я.

Это был впечатляющий спектакль.

А потом она внезапно разрыдалась, словно потерянный ребенок, и я оказалась рядом с ней, обнимая ее, в эту минуту все вокруг перестало для нас существовать.

Мы не произнесли ни слова, да этого и не требовалось. Мы стояли, вцепившись друг в друга, словно осьминоги, мокрые, дрожащие и несчастные.

Что с нами будет?

Мое сознание всячески противилось тому, чтобы глубоко погрузиться в эту проблему.

Куда мы пойдем, когда Букшоу продадут? Что мы будем делать?

На эти вопросы ответов не было и счастливого конца не предвиделось.

Если нам повезет, продажа Букшоу поможет расплатиться с долгами отца, но мы останемся без дома и без денег.

Я знала, что отец никогда не примет милостыню, его кровь воспротивится этому.

Вот снова это слово: кровь. Она повсюду, не так ли? Сочится из отрубленной головы Иоанна Крестителя, капает с деревянного лица святого Танкреда, пачкает мою ленточку, демонстрирует все свое великолепие на стеклянной пластинке под микроскопом…

Повсюду. Кровь.

Вот что связывает нас воедино, Даффи, Фели, отца и меня.

В этот момент я точно знала, что мы – одно целое. Несмотря на дурацкие сказки, которыми изводили меня сестры, моя кровь сейчас кричала мне, что мы – одно целое, и никто не разлучит нас.

Самый счастливый и при этом самый печальный момент в моей жизни.

Мы простояли целую вечность, Даффи и я, обнимая друг друга, не желая разлучаться и не глядя друг на друга. В моменты вроде этих лучше уткнуться лицами друг другу в плечи.

А потом, невероятно, я обнаружила, как говорю:

– Успокойся, успокойся, – и похлопываю ее по спине.

Мы могли бы рассмеяться в ответ на это, но нет. Наконец Даффи в соплях отодвинулась от меня и пошла к двери. Наши глаза так и не встретились.

Все возвращалось на круги своя.

Спускаясь по восточной лестнице, я чувствовала себя странно. Что со мной происходит?

С одной стороны, что-то заставило меня последовать за Даффи, когда она вышла из комнаты: какая-то потребность продолжить контакт, который только что между нами был. С другой стороны, мне хотелось ее убить.

Из моих двух сестер Даффи я боялась больше всего. Думаю, это из-за ее склонности к молчанию. Чаще всего она сидела, свернувшись калачиком, с книгой – сама по себе довольно приятная картина, но эта ее манера сворачиваться в клубок напоминала змеиную.

Никогда не знаешь, когда она бросится на тебя, а когда она это делала, ее слова действовали, словно яд.

Я остановилась на лестничном пролете поразмыслить.

Меня разрывало на части: с одной стороны, изнутри рвалась какая-то полусонная благодарность, а с другой стороны, снаружи на меня давила невероятная тяжесть сложившейся ситуации.

Взорвусь я, или меня расплющит?

Я продолжила в каком-то полусне спускаться по лестнице, потом, сама того не осознавая, прошла на кухню.

Миссис Мюллет, по локти в пене, мыла гору посуды.

– Что с тобой, дорогуша? – спросила она, вытирая руки и поворачиваясь ко мне. – У тебя такой вид, будто ты увидела привидение.

Может, так и было.

Может, я видела призрак того, какой могла бы быть жизнь нашей семьи, если бы мы не были тем, кто мы есть.

Это все так чертовски запутанно.

Миссис Мюллет сделала то, что она не делала с тех пор, как я была совсем маленькой девочкой. Она встала на колени, положила мне руки на плечи и заглянула в мое лицо.

– Скажи мне, в чем дело, – мягко произнесла она, убирая волосы с моих глаз. – Расскажи все миссис М.

Полагаю, я могла бы это сделать, но не стала.

– Думаю, это просто мысли о том, что Фели выйдет замуж и переедет, – сказала я, и моя нижняя губа задрожала. – Я буду скучать по ней.

Почему, подумала я, произнося эти слова, проще всего лгать там, где в деле замешаны чувства?

Эта мысль первый раз пришла мне в голову, и она меня испугала. Что ты делаешь, когда твой разум извергает вопросы, на которые ты не знаешь ответы? Вопросы, которые ты даже не понимаешь?

– Мы все будем скучать по ней, дорогушенька, – сказала миссис Мюллет. – Этому дому будет не хватать ее прекрасной музыки.

И тут я не выдержала. Я разрыдалась.

Почему?

Трудно объяснить. Отчасти при мысли о том, что миссис Мюллет будет скучать по Людвигу ван Бетховену и Иоганну Себастьяну Баху; что ей будет не хватать Франца Шуберта, Доменико Скарлатти и Пьетро Доменико Парадизи и сотен других, населявших стены Букшоу всю мою жизнь.

Каким пустым станет это место. Каким кровавым и ужасно пустым.

Миссис Мюллет утерла мои глаза передником.

– Тихо, тихо, дорогуша, – сказала она, в точности как я Даффи перед этим. – В духовке вот-вот испекутся лепешки. Чтобы осушить слезы, нет ничего лучше лепешек.

Я улыбнулась при этой мысли, но лишь чуть-чуть.

– Садись за стол, и я поставлю чайник, – продолжила она. – Чашечка хорошего чаю полезна для горла, как сказал епископ хористке. Ой! Прости, дорогуша! Я не должна была такое говорить. Одна из тех шуточек, что Альф подцепил во время полковых обедов. Не знаю, что на меня нашло.

О чем она говорит? В ее словах не было совершенно ничего смешного. На самом деле они вообще не имели смысла.

Тем не менее они напомнили мне кое о ком: о епископе.

А епископ напомнил мне о канцлере.

– Вы что-нибудь знаете о члене городского магистрата Ридли-Смите? – Я поймала себя на том, что задаю вопрос.

– Только то, что он ненормальный, – ответила она. – Эти Ридли-Смиты вообще странные. Не все в порядке у них с головой.

– Я слышала об одном, который был сделан из стекла, – добавила я, – и еще об одной, которая держала домашнего крокодила, съевшего ее горничную.

Миссис Мюллет фыркнула.

– Они с ним ни в какое сравнение не идут, – сказала она. – Он очень плохой, член он городского магистрата или нет. Держись от него подальше.

– Но Харриет часто навещала Богмор-холл, – заметила я.

Миссис Мюллет остановилась на полпути к плите «Ага», и чайник замер в ее руке.

– Где вы это услышали, мисс?

В комнате внезапно похолодело, как бывает, когда заходишь слишком далеко.

– О, не знаю, – небрежно ответила я. – Должно быть, Даффи или Фели говорили.

– Мисс Дафна и мисс Офелия ничего не знают об этом. Это был наш с мисс Харриет секрет. Даже полковник не знал. Я, помнится, собирала корзину с продуктами, а она относила.

– Джослину Ридли-Смиту? – переспросила я.

– Теперь послушай-ка меня, мисс Всезнайка. Не смей упоминать это имя в этом доме. Подумают, что это моя вина, и меня уволят за болтовню. Теперь иди и выбрось Ридли-Смитов из головы.

– Вы думаете, это грех, что Харриет подружилась с Джослином?

– Вопрос не в том, что думаю я. Это не мое дело – думать. Я прихожу сюда каждый день и готовлю для вас всех, а потом иду домой, и все тут.

– Но…

– Никаких но, – громко сказала миссис Мюллет. – Если я приду домой и скажу Альфу, что потеряла место, даже думать не хочу, что он скажет. А теперь ступай.

И я ушла.

Мисс Мюллет подала мне идею.

 

Миссис Мюллет и Альф жили в живописном коттедже вблизи того места, где заканчивается Кобблерс-лейн, узкой тропинки, которая отходит от Хай-стрит и идет в никуда.

В окне сидела рыжая кошка, наблюдая за мной одним глазом.

Я постучала в дверь и постаралась принять респектабельный вид.

Я мало что знала о семейной жизни Мюллетов за исключением крох информации, неизбежно выбалтываемых миссис Мюллет. Например, я знала, что Альф любит пирог с заварным кремом; что их дочь Агнес уехала из дома в последний год войны учиться стенографии (по методу Питмана) и что ее спальня с тех пор содержится в том же виде, словно святилище, но помимо этого мне мало что было известно.

Дверь открылась, и появился Альф. Это был мужчина средних лет, среднего роста, средней густоты волос и среднего сложения. Единственной необычной его чертой была манера стоять – прямо, будто шомпол проглотил. Насколько я припоминала, Альф служил в армии и, как отец с Доггером, знал множество вещей, о которых не говорил.

– Что ж, мисс, – сказал он. – Чему мы обязаны столь поразительным великим удовольствием?

Точно такими же словами он приветствовал меня в прошлый раз, когда я была здесь шесть месяцев назад.

– Я провожу кое-какие исследования, – сказала я. – И буду очень благодарна за ваш совет.

– Исследования, да? Входи-ка и расскажи, в чем дело.

Не успели бы вы просвистеть и пару тактов «Правь, Британия», как мы уже сидели в крошечной кухне, аккуратной, как кукольный домик.

– Прости, что не принимаю тебя в бальной зале, – сказал Альф, – но миссис не любит, когда нарушают расположение ее подушек.

– Все в порядке, мистер Мюллет, – ответила я, – я тоже не люблю.

– Разумная девочка, – одобрил он. – Бездна здравого смысла.

Я сделала решительный шаг.

– Сегодня я болтала с миссис Мюллет о Ридли-Смитах, – заявила я небрежно.

Что было правдой, хоть и притянутой за уши.

– А, – неопределенно протянул Альф, не глядя на меня. – О чем-нибудь еще?

– Нет, только о Ридли-Смитах. Члене городского магистрата Ридли-Смите, в частности.

– А, – повторил Альф.

– У него была очень красивая жена, – продолжила я. – Кажется, я где-то видела ее фотографию.

– Странная штука, не так ли, – сказал Альф, – в каждой деревне есть свои секреты. То, о чем не говорят. Никогда не обращала внимание? Я да.

– И это один из таких секретов, верно? – спросила я.

Альф занялся чайником точно так же, как миссис Мюллет на кухне в Букшоу. Полагаю, когда люди женаты сто лет, они начинают совпадать друг с другом, как части одного целого.

– Чудесный день, – сказал Альф, усаживаясь за кухонный стол. – Немного ветрено. Но неплохо для марта.

– Я была в Богмор-холле, – продолжила я. – Видела Джослина Ридли-Смита. Говорила с ним.

Он едва заметно заколебался. Если бы я не следила за его реакцией, я бы не уловила это.

– Бог мой, это правда?

– Да, – сказала я.

Патовая ситуация.

Альф смахнул хлебную крошку со стола, потом нагнулся и поднял ее с пола, внимательно рассматривая с таким видом, будто это кусочек упавшей лунной пыли.

– Мне нужна ваша помощь, мистер Мюллет, – объявила я. – Я провожу генеалогическое исследование для статьи, которую подумываю написать – «Норманнские корни некоторых фамилий, населяющих приход…»

Еще не закончив предложение, по его ухмылке я поняла, что это не сработает.

– Правда заключается в том, что я знаю, что вы служили в армии, – я сменила тактику. – Я знаю это, потому что из-за того, что существует официальный акт о тайнах, есть вещи, о которых вы не можете говорить. Я не собираюсь спрашивать вас о них. Я, например, не собираюсь расспрашивать вас о моем отце и о Доггере. Это поставило бы вас в затруднительное положение.

Альф кивнул.

– Но я хочу спросить вас о миссис Ридли-Смит, потому что… что ж, потому что мне надо знать. Это важно и для Джослина. Надеюсь, вы поймете. Это может быть вопрос жизни и смерти. – И я добавила: – Секреты там или нет.

По тому, как он избегал моего взгляда, я поняла, что он колеблется.

– Я знаю, что вы большой эксперт по британским вооруженным силам. Все в Букшоу это говорят. «Ходячая энциклопедия» – так вас прозвали.

– Это правда? – спросил Альф.

– Да, – сказала я ему, перекрестив сердце двумя скрещенными пальцами и вытянув вторую руку, чтобы он видел, что я не аннулирую крест тайком за спиной. – Это факт. Миссис Мюллет тоже так говорит.

Видно было, как он смягчается.

– Ты слышала о битве при Плесси, – сказал он. Это было утверждение, а не вопрос.

Я отрицательно покачала головой. Раз уж он заговорил, я не осмеливалась его перебить.

– А о Клайве Плессийском?

Я снова покачала головой.

– Кошмар, – сказал он. – Следует немедленно это исправить.

Какое отношение это все могло иметь к Ридли-Смитам?

Не стоило и пытаться угадать.

 

 

– Индия в те времена напоминала ад и рай, кипящие в каменном чайнике. Тем не менее, всем до смерти хотелось туда попасть – французам, голландцам, португальцам и да, англичанам тоже, и все ругались, выясняя, кто хозяин. Не говоря уже о мусульманах и монголах, цеплявшихся за то, что им по праву принадлежало.

Страну, изобилующую змеями, слонами, львами, леопардами, тиграми, реками, горами и малярией, сотрясало большее количество войн, чем у тебя пальцев на руках и ногах.

– Но почему? – спросила я.

– Бизнес, – ответил Альф. – Сельское хозяйство. Чай и древесина. Рис. Кофе и хлопок. Опиум.

– А, – протянула я с таким видом, будто все понимаю. – Кто победил?

– Разумеется, мы.

– А битва при Плесси? – уточнила я, пытаясь опередить его.