АРЦИЯ. МУНТ. Серпьент Кулебрин добрался до Мунта позже, чем собирался
Серпьент Кулебрин добрался до Мунта позже, чем собирался. Так уж вышло, что по дороге ему попались аж четыре бродячие труппы, причем в одной из них актер, игравший кровавого горбуна, попытался сварить суп из крапивы. Подобное кощунство нельзя было оставлять безнаказанным. Серпьент не успокоился, пока актеришку не побили пьяные возчики. Пусть знает, что есть вещи священные и неприкосновенные! Крапива тебе не какая-нибудь капуста или репа, которые годятся только в похлебку! Товарищам горе-повара тоже досталось. Потом были другие дела, не менее важные, так что в столицу Повелитель Всея Крапивы въехал в фургоне с треском провалившейся в Бэрроте труппы лишь в последний вечер месяца Лебедя. Хозяин театрика со старательно замазанным синяком на скуле немедля отправился к господину Бриану Перше, не обратив никакого внимания на увязавшуюся за ним бабочку. Брат сочинителя пиес и хозяин королевской труппы жил в уютном двухэтажном домике. Пока дурак с разбитой мордой дергал дверной колокольчик и препирался со слугой, Крапивник влетел в открытое окно на втором этаже и очутился в комнате, заваленной свитками. За столом у окна сидел худощавый, лысоватый человек и, глядя в стену, грыз перо, а перед ним лежал измаранный лист хаонгской бумаги, стояли чернильница, нетронутый обед и алая роза в высоком кубке темного стекла. Серпьент с трудом сдержал торжествующий вопль – перед ним был бумагомарака, написавший гадости про короля, которого повелитель крапивы взял под свою защиту, и к тому же здесь явно было, где размахнуться. Для начала обернувшийся гусеницей Крапивник изуродовал розу, хотя на вкус она была просто омерзительна. Когда дело было сделано, затаившийся меж продырявленных лепестков Кулебрин задумался, прислушиваясь к поэтическому бормотанию. – Жить иль не жить, не знаю я ответа, – бубнил сочинитель. – Не жить или жить, я не могу ответить… Я не могу ответить, жить ли мне … – Ну, раз не можешь, значит, не живи, – разрешила роза, – не очень-то ты здешний мир украсил. Арман Перше вздрогнул и оглянулся по сторонам. Никого. Обед совсем остыл. Брат прав, он слишком много работает и слишком много пьет, но что делать, если он и впрямь не украшает этот мир? Увы! Человек слаб и тщеславен. Что стоит правда в сравнении с успехом, с тем, что из безвестного сочинителя он превратился в знаменитого поэта. Вино кончилось – и хорошо. Он больше не станет пить, по крайней мере, с утра. Сейчас он поест, и все пройдет. Это просто роза, она не может разговаривать, тем более стихами, так похожими на его собственные. Поэт пододвинул себе миску и даже взялся за ложку, но тут его осенило, и Арман с чувством провозгласил:
Жить иль не жить, ответа не найти, Так, может быть, достойней умереть?
– Сначала врать, мерзавец, прекрати, – перебил цветок. Он и впрямь разговаривал и, более того, был совершенно прав. Арман и сам знал, что сделал подлость. Ну, пусть не сделал, но с ней согласился, что немногим лучше, а красная роза знала про него все и била наотмашь. – Кто на Тагэре напраслину возвел, – тоном судьи вопрошал цветок, – кто из Тартю спасителя Арции сделал? Кто променял правду на домик с садиком? Не ты, проешь тебя гусеница?! Арман Перше безумными глазами вперился в собеседницу. Это, конечно, бред, но как сильно! Заговорившая роза! Красная Роза, Роза Совести… Да, конечно! С принцем будет говорить Роза и только Роза! Именно этого и не хватает его новой трагедии. Призраки, ведьмы, черепа уже были и не раз и всем приелись, но цветок – алый, как невинно пролитая кровь, – заставит зрителей рыдать! – С принцем будет говорить роза, – вслух произнес Арман Перше. – Не будет, – осадил расходившегося поэта цветок и завывающим голосом добавил: – И никто не будет. И принца тебе никакого не будет. И пиес! А ну, повторяй за мной!
Бей меня крапивой, по чему – неважно, Чтобы я быть перестал шкурою продажной! Бей меня крапивой по голому заду, Потому что заслужил, потому что надо!
– Что? – дрогнувшим голосом спросил Арман и, выронив ложку, схватился за перо, собираясь записать пришедшие на ум строки о розе, но рука самочинно вывела: «Бей меня крапивой по голому заду, потому что заслужил, потому что надо!» – Это – твое проклятие! – наставительно сказала роза. – Пока ты не искупишь свою вину перед Тагэре, ты не напишешь ни строчки! – Это несправедливо! – Надо же, – хмыкнул цветок, – о справедливости заговорил. Нетушки. Око за око, а за брехню – крапивой! – Я умру, если не смогу писать. – А мне-то что? Плакать не стану. – Роза не может быть столь жестока! – Еще как могу! – заверила та. – Кровь Тагэре и кровь детей Филиппа взывают к отмщению. – Да, да… Невинная кровь, превратившая белые лепестки в алые. Позволь мне написать об этом сонет. – Мало, – возмутилась роза, – как врать, так пиесами, а как правду говорить, так сонетом отделаться хочешь? Нет уж. За «Кровавого горбуна» с тебя… бум-бум-бум… Две пиесы! Про Тартю со всеми его потрохами и убийствами и про его родичей, гады те еще были. О! Про первого Лумэна накалякай, как он трон захапал, короля убил и с любовницей при живой жене жил! Ну и сонетов с десяток. Не, лучше двенадцать. Вот как напишешь, проклятие с тебя и снимется. – Как же я напишу про Тартю, если я проклят? – На правду проклятие не распространяется. – Это будет трагедия в четырех, нет, в пяти актах! – глаза поэта сверкнули, и он лихорадочно набросал с десяток строк. – Я ее назову «Кровавый бастард»… И там обязательно будет говорящая роза. – Будет, будет, – качнулась роза. Послышались шаги, и на пороге возник Бриан. Младший из братьев Перше был явно не в духе. Прямиком подойдя к столу, он взял в руки верхний лист бумаги, и лицо его побагровело. – Так этой песенкой мы обязаны тебе?! И как я не сообразил… Ты понимаешь, что натворил? Если Ее Иносенсия узнает, нам конец! А это что?! Ты собрался писать пьесу про Александра Тагэре? После того, как нам наконец повезло? Неблагодарный дурак! Да где б ты был без Тартю?! – Тартю – убийца, – пробормотал поэт. – Тартю нас кормит! – хозяин труппы был вне себя. – Если ты не в состоянии написать ничего путного, пей свое вино и марай свои вирши и пиески, а я буду их доводить до ума, но чтоб такого больше не было! – Бриан выхватил огненный камень и поджег злосчастный лист. – Ты сейчас напишешь оду королю, все равно какому, имя я вставлю. – Нет! – прошептал Арман. – Мы прокляты, брат, прокляты красной розой за ложь и клевету. Я позволил тебе использовать мой дар во зло, и пока не искуплю… – Ах, розой?! – Бриан схватил и не подумавший сопротивляться цветок и вышвырнул за окно, в которое немедленно влетела рыжая бабочка и уселась на занавеску, но братьям Перше было не до насекомых. – Приличные люди пьют до говорящих жеребцов, а мой братец допился до говорящей розы! Ты немедленно забудешь о своих выдумках! – Выдумках?! Поэзия не терпит подлости! Это послужило последней каплей. Бриан топал ногами, брызгал слюной, махал перед носом у брата пальцем, его лицо покраснело, словно обданное кипятком. Арман, наоборот, побледнел. Он больше не спорил, только молчал, с тоской глядя на недоступную бумагу. Внезапно младший брат осекся на полуслове и уставился на свои руки. Они на глазах покрывались красными пятнами. – Ты поднял руку на розу, – выдавил из себя старший, – и она отомстила. – Никчемный дурак! Это от ягод… – Нет, Бриан. Это от лжи, – поэт с силой оттолкнул от себя поднос с остывшим завтраком. Тот свалился на пол, но Арман этого даже и не заметил, – я все равно напишу свою трагедию, и она станет лучшей моей вещью, потому что в ней все будет настоящим! Это будет жизнь, Бриан, наша жизнь, а не выдуманные хаонгские тираны… – Я тебе запрещаю, – взвился брат, остервенело расчесывая руку, и сам себя перебил: – А, впрочем, пиши, но НИКОМУ не показывай, слышишь?! А то тебе башку свернут да и мне заодно… Нам пиесу и оду к рождению наследника заказали, вот и займемся. Я – твоим старьем, а ты своими розами, пусть будут. Я, конечно, не верю, что Тагэре вернется, но мало ли… – Ты не понимаешь, – в голосе старшего неожиданно зазвучала сталь, – я ДОЛЖЕН сказать правду. – Да кому она нужна, твоя правда?! – руки Бриана Перше чесались все сильнее, что отнюдь не улучшало настроение. – Твое дело сидеть тихо и писать, а куда девать твои опусы, решать мне…
|
