Часть первая.

THE YEAR my mother’s new trial was held, February was bitter cold. I was living in Berlin with Paul Trout, in a fourth-story flat in the old Eastern sector, a sublet of a sublet some friends found for us. It was crumbling and coal-heated, but we could afford it most of the time. Ever since Paul’s graphic novels had become the codebook of a new secret society among European art students, we’d made friends in every city. They passed us along from squat to sublet to spare couch like torches in a relay race.

I liked Berlin. The city and I understood each other. I liked that they had left the bombed-out hulk of the Kaiser Wilhelm Church as a monument to loss. Nobody had forgotten anything here. In Berlin, you had to wrestle with the past, you had to build on the ruins, inside them. It wasn’t like America, where we scraped the earth clean, thinking we could start again every time. We hadn’t learned yet, that there was no such thing as an empty canvas.

I had begun turning to sculpture, an outgrowth of my time with Rena Grushenka. I’d developed an obsessive fondness for scavenged materials, for flea markets and curbside treasures and haggling in six different languages. Over time, this flotsam worked its way into my art, along with bits of German and worship of the Real and twenty-four kinds of animal scat. At the Hochschule der Kiinste, our art student friends had a professor, Oskar Schein, who liked my work. He smuggled me into classes there as sort of a shadow student, and was lobbying for my acceptance as a bona fide scholar working toward a degree, but in a perverse way, my current status suited me. I was still a foster child. The Hochschule der Kiinste was Cal Arts in German, students with funny haircuts making ugly art, but I was developing a context, as my mother would have said. My classmates knew about Paul and me, we were the wild children with all the talent, living on my waitress tips and sidewalk sales of our handmade rearview-mirror ornaments. They wished they could be us. We are the free birds, I could still hear Rena say.

That year, I craved suitcases. I haunted the flea market near the Tiergarten, bargaining and trading for old-fashioned suitcases—there were thousands for sale now, since unification. Leather with yellow celluloid handles. Train cases and hatboxes. In the old Eastern sector, no one had ever thrown them out, because there had been nothing to replace them with. Now they sold cheap, the Easterners were buying the latest carry-ons, uprights with wheels. Along the flea market booths of the Strasse des 17 Juni, the dealers all knew me. Handkofferfrdulein, they called me. Suitcase girl.

I was making altars inside them. Secret, portable museums. Displacement being the modern condition, as Oskar Schein liked to say. He kept wanting to buy one, but I couldn’t sell, though Paul and I were quite obviously broke. I needed them. Instead, I made Oskar one of his own for his birthday, with Louise Brooks as Lulu, and inflation marks in denominations of hundreds of thousands, toy train tracks like veins, and a black plastic clay swamp in the bottom printed with a giant bootprint that I’d filled with clear, green-tinted gel. Through the Lucite you could see the submerged likenesses of Goethe, Schiller, and Rilke.

All winter long I sat on the floor in the corner of the flat with my glue and my clay, resins and solvents and paint and thread and bags of scavenged materials, my coat still on, my fingerless gloves. I could never decide whether to work with the windows open to ventilate fumes, or closed to stay warm. It depended. Sometimes my sense of futurity was stronger, sometimes my sense there was only the past.

I was creating my personal museum. They were all here: Claire and Olivia, my mother and Starr, Yvonne and Niki and Rena, Amelia Ramos, Marvel. The Musee de Astrid Magnussen. I’d had to leave everything behind at Rena’s when I went to New York to find Paul, all my boxes and souvenirs, everything but my mother’s four books and the jewelry I’d acquired, the aquamarine ring, the amethyst, and the stolen necklace, plus eight hundred dollars in cash. Before I left, Sergei slipped me the name of a Russian fence in Brighton Beach, Ivan Ivanov, who would help me transfer my stash into cash. “He don’t speak much of English, but he give you good price.” The phoenix must burn to emerge, I kept thinking as I took a bus across the country with nothing but the address of a comic book store on St. Marks Place to steer by.

But now I’d assembled it again, my museum. There, against the wall, in this cold northern city, I’d re-created my life.

Here was Rena, a brown leather case lined in green figured velvet holding a spread-eagled wax nude with a white cat head made in white bunny fur. The lid was lined with doll furniture and decorated in fanned phony greenbacks. Niki was an American Tourister glazed in magenta enamel, metal-flaked like a drumkit. Inside, it had knackwursts made from condoms stuffed with foam rubber. For Yvonne, I’d found a child’s suitcase and covered it in pastel blanket fuzz. Inside stretched guitar wire, and little baby dolls were tangled there. I was looking for a music box, so that when you opened the lid, it would play “Michelle.”

Marvel’s was turquoise, it opened to reveal white gravel stuck to the bottom, and a battery-powered flashlight signaling SOS in Morse code. One of our art student friends helped me wire it. Girl toy soldiers—free giveaways from an American movie—crawled among the moon rocks with their AK-47s. I’d painted tiny swastikas on their arms. There was a little TV screen in the lid, where a decoupaged Miss America beamed, her face dotted with clear nailpolish tears.

Starr and Ray shared a plastic cloth suitcase with cracked leather bindings, bleached tan with a faded plaid. When you propped it open, it released a heady scent of raw wood and Obsession. Against bright op-art jersey I’d crisscrossed strips of a Pendleton plaid. Inside the lid, a prom-pink satin rose uncoiled, richly vaginal, under a glow-in-the-dark Jesus. The edges were furred with wood shavings from a local cabinetmaker, poodle curly. The base held a tiny reliquary chest, filled with chunks of scrap lead. You couldn’t get bullets in Europe, I’d had to make do. In a glass terrarium on the bottom, a snake crawled over yellow sand, broken glass, and a half-buried pair of wire-rimmed glasses.

Like Berlin, I was layered with guilt and destruction. I had caused grief as well as suffering it. I could never honestly point a finger without it turning around in mid-accusation.

Olivia Johnstone was a hatbox covered in green crocodile plastic that released Ma Griffe when you opened it. Dagmar, the perfume counter girl at the Wertheim Department Store, let,me wet cotton balls with the sample perfumes, which I stashed in film canisters in my pockets. Inside, I’d woven a nest of taupe and black stockings, which surrounded a Carnival mask of black feathers, and a beaker that held the white ocean. On its surface floated a gumball ring, also white.

They were all here. A lunchbox decoupaged in flea market postcards of fin de siecle aristocracy was the Amelia Ramos. Inside, antique forks thrust up through a mat of black wig hair striped in white. The forks looked like hands reaching out, begging.

And Claire. I built her memorial from a train case from the thirties, white leather with red patent trim. It cost me 50DM, but it opened to watermarked mauve moire silk, like the grain in wood, like a funeral in a box. Inside the lid, I’d glued pieces of white-painted record vinyl to resemble the wings of butterflies. Each tiny cache drawer had a secret inside. A reticulated, miniature fish. A drawer full of pills. A strand of pearls. A fern fiddle. A sprig of rosemary. A picture of Audrey Hepburn in Two for the Road. And in one drawer, twenty-seven names for tears. Heartdew. Griefhoney. Sadwater. Die Trdnen. Eau de douleur. Los rios del corazon. It was the one Oskar Schein kept wanting to buy. All my mothers. Like guests at a fairy-tale christening, they had bestowed their gifts on me. They were mine now. Olivia’s generosity, her knowledge of men. Claire’s tenderness and faith. If not for Marvel, how would I have penetrated the mysteries of the American family? If not for Niki, when might I have learned to laugh? And Yvonne, mi hermosa, you gave me the real mother, the blood mother, that wasn’t behind wire, but somewhere inside. Rena stole my pride but gave me back something more, taught me to salvage, glean from the wreckage what could be remade and resold.

I carried all of them, sculpted by every hand I’d passed through, carelessly, or lovingly, it didn’t matter. Amelia Ramos, that skunk-streaked bitch, taught me to stand up for myself, beat on the bars until I got what I needed. Starr tried to kill me, but also bought me my first high heels, made me entertain the possibility of God. Who would I give up now?

And in a blue suitcase with a white handle, the first and last room of the Astridkunsthalle. Lined in white raw silk, edges stained red, scented with violet perfume.

I sat on the floor in the gathering dusk of a gray afternoon on the threadbare carpet splotched in paint by generations of art students. This was my mother’s time, dusk, though in Berlin winter it was dark by four, no timeless western twilights, surf on yellow sand. I opened the lid.

The scent of her violets always made me feel sad. The vial of tinted water was the exact color of the pool on Hollywood Boulevard. I sat in front of my mother’s altar and built a set of drawings on clear plastic, watched the disjointed lines come together, until they formed the image of her in profile. Letters tied in barbed wire nestled in the suitcase bottom along with a spread of tarot cards, the queen of wands prominently featured. A row of glass fragments hung from the lid, I ran my fingers along them so they chimed, and imagined wind through the eucalyptus on a hot summer night.

We wrote a couple of times a month, using the comic book shop near the university as a letter-drop. Sometimes she had her lawyer send me a little money via Hana Gruen in Cologne, from her poems or more likely scammed off a fan. I told her I didn’t want to know about her preparations for trial, but her letters boasted of offers lined up—Amherst, Stanford, Smith. Dangling the carrot of green college campuses. I imagined myself a professor’s daughter, riding a bike to my classes. I could wear a camel’s hair coat at last, have a roommate, play intramural volleyball, all paid for in advance. How safe it would be, contained, everything decided for me. I could be a child again, I could start over. Sure I wouldn’t want to come home?

I reached out and touched a tine of the barbed wire, rang the chimes. The beauty and the madness, wasn’t it. What was being weighed on the scales of the night.

 

LATER, I LAY under the feather bed, fully clothed, not for sleep but just to stay warm. The space heater buzzed and threw out the familiar smell of burned hair. The windowpanes were frosted over, and I could see my breath in the room. I was listening to a tape, a band called Magenta, our friends thought it was far out we knew the singer, Niki Colette. They were playing in Frankfurt next month, we already had tickets, a place to crash. I still heard from Yvonne at Christmastime, she was living in Huntington Beach with an ex-Marine named Herbert, with whom she had a son, Herbert, Jr.

I was waiting for Paul to come home, I was hungry. He was supposed to pick up some food after his appointment with a printer for his next graphic book. He was trying to get someone to print it cheap and take a piece of the sales. His last German publisher had OD’d in the fall, leaving us back at square one. But he had presold two hundred copies, not bad at all.

He came home about nine, took off his boots and climbed under the covers. He had a greasy paper bag of kebabs from the local Turkish fast food. My stomach growled. Paul threw a newspaper on top of me. “Guess who?” he said.

It was tomorrow’s International Herald Tribune, still smelling of wet ink. I looked at the front page. Croatia, OPEC, bomb threat at La Scala. I opened it and there she was on page three: JAILED POET FOUND INNOCENT AFTER NINE YEARS. Smiling her half-smile, waving like royalty returning from exile, happy but still mistrusting the masses. She had made it through trial without me. She was free.

Paul ate his kebab sandwich, dropping pieces of salad back onto the bag as I quickly read the story, more shocked than I’d thought I would be. They’d taken the defense that Barry had committed suicide and made it look like murder. I was appalled that it worked. My mother was quoted saying how grateful she was that justice had been done, she looked forward to taking a bath, she thanked the jurors from the bottom of her heart. She said she’d received offers to teach, to publish her autobiography, to marry an ice-cream millionaire and pose for Playboy, and she was going to accept them all.

Paul offered me a falafel, I shook my head. Suddenly, I wasn’t hungry anymore. “Save it for later,” he said, and dropped the bag by the side of the bed. His rich brown eyes asked every question. He didn’t have to say a word.

I rested my head in the crook of his shoulder and gazed at the squares of blue TV light shining, through the frost blossoms on our window from the windows just across the way. I tried to imagine what she was feeling right now. In Los Angeles it was noon. A bright sunny February, it looked from the picture. I imagined her in a hotel room, courtesy Susan D. Valeris, some luxury suite full of flowers from well-wishers, waking up on fresh sheets. She would have her bath in a double-wide tub, and write a poem overlooking the winter roses.

Then she might take a few interviews, or rent a white convertible for a spin down the beach, where she’d pick up a young man with clear eyes and sand in his hair, and make love to him until he wept with the beauty of it. What else would you do when you were acquitted of murder?

It was too much to imagine her tempering her joy with a moment of grief, a moment for the knowledge of what her triumph had cost. I couldn’t expect that from her. But I had seen her remorse, and it had nothing to do with Barry or anyone else, it was a gift offered despite a price she had had no way to estimate then, it could have been heavy as mourning, final as a tomb. No matter how much she had damaged me or how flawed she was, how violently mistaken, my mother loved me, unquestionably.

I thought of her, facing a court of law without the pawn formation of my lies. The queen stripped bare, she had mastered the end game on her own.

Paul rolled a Drum cigarette, the shreds like hair as he lifted them from the bag, tore the shag from the ends, lit it with a match scraped under the box that served as our end table. “You want to go call her?” We couldn’t afford a phone. Oskar Schein let us use his.

“Too cold.”

He smoked, the ashtray resting on his chest. I reached over and took a puff, handed it back. We had come such a long way together, Paul and I. From the apartment on St. Marks to the squat in South London, an uninsulated barge in Amsterdam, now Senefelderstrasse. I wished we knew someone in Italy, or Greece. I hadn’t been warm since I left L.A.

“Do you ever want to go home?” I asked Paul. He brushed an ash from my face. “It’s the century of the displaced person,” he said. “You can never go home.”

He didn’t have to tell me, he was afraid I was going to go back. Become an American college coed on the three-meal plan, field hockey and English comp, and leave him holding the foster kid bag. There it was. On the one hand, there was Frau Acker and the rent, my cough, Paul’s print run. On the other, a place with heat, a degree, decent food, and someone taking care of me. I’d never told him, sometimes I felt old. How we lived was depressing. Before, I couldn’t afford to think about it, but now that she was out, how could I not. And now Oskar Schein was asking if he could see me alone, take me to dinner, he wanted to talk to me about a gallery show. I’d put him off, but I didn’t know how long I could hold out. I found him attractive, a bearish man with a cropped silver beard. Lying down for the father again. If it weren’t for Paul, I’d have done it months ago. But Paul was more than my boyfriend. He was me.

And now my mother was calling me, I didn’t have to get on the phone. I could hear her. My blood whispered her name.

I stared at her photograph, waving in the California sunlight. At this very moment, she was out. Driving around, ready to start again fresh, so American after all. I thought of my life bundled in suitcases against the wall, the shapes I had taken, the selves I had been. Next I could be Ingrid Magnussen’s daughter at Stanford or Smith, answering the hushed breathless questions of her new children. She’s your mother? What’s she really like? I could do it. I knew how to trade on my tragic past, skillfully revealing my scars, my foster kid status, I’d perfected the art with Joan Peeler. People took me up, made me their project, their pet. They cast themselves as my champions, and I let them. I hadn’t come this far to be left at some river bottom among the wrecked cars.

To be my mother’s daughter again. I played with the idea like a child with a blanket, running it between my fingers. To be lost in the tide of her music again. It was an idea more seductive than any man. Was it really too late for childhood, to crawl back into the crucible, to dissolve into the fire, to rise without memory? The phoenix must burn.,. How would I dare? It had taken me this long to be free of her shadow, to breathe on my own, even if in this singed-hair space-heater Europe.

I lay in Paul’s arms, thinking how we’d gone up to Denmark last summer to find Klaus Anders. We located him in Copenhagen. He was living in a shabby flat with his children, it smelled of turpentine and stale milk. His wife was off working. It was three in the afternoon when we came calling, he had on a blue seersucker bathrobe covered with paint. There were two kids under five, my half sister and brother from his third or fourth marriage, on the couch watching TV. The girl had strawberry jam in her hair, the baby needed changing, and I saw the chain of disaster could move laterally as well as up and down.

He’d been painting, a biomorphic abstraction that looked like an old shoe with hair. He offered us Carlsbergs and asked about my mother. I drank and let Paul do most of the talking. My father. His handsome forehead, his Danish nose, just like mine. His voice lilting with its accent, humorous even when expressing regret. A man who never took anything seriously, least of all himself. He was pleased I was an artist, unsurprised my mother was in prison, sorry we’d never met. He wanted to make up for lost time, offered to let us stay, we could sleep on the couch, I could help out with the kids. He was sixty-one years old, and so ordinary.

I had felt like my mother, sitting in his living room, judging him and his sticky children and the TV that never turned off. The old futon-couch, scarred teak coffee table with rings. Canvases on the walls, encrustations like brain coral and colon cancer. We ate cheese and bread, the large jar of strawberry jam. I gave him the address of the comic book store, said I’d be in touch. It was the first time I’d ever wanted to move on, be the first person out of the room.

Afterward we went to a student bar near the university and I got thoroughly, sloppily drunk, and threw up in the alley. Paul got me on the last train back to Berlin.

Now I took Paul’s hand in the bed, his right in my left, laced my fingers through his, my hands large and pale as winter, my identity stitched in the whorls of their fingertips, Paul’s hands dark from graphite and fragrant with Drum and kebabs. Our palms were the same size but his fingers were two inches longer. His beautiful hands. I always thought if we ever had children, I hoped they’d have them.

“So what happened with the printer?” I asked. “He wants cash,” Paul said. “Imagine.” I turned our hands, so we could examine them from each side. His fingers practically touched my wrists. I traced along the sinews of his hand, thinking how in less than a day I could be back in the States. I could be like my mother, like Klaus. It was my legacy, wasn’t it, to shed lives like snakeskin, a new truth for each new page, a moral amnesiac?

But a disgrace. I’d rather starve. I knew how to do it, it wasn’t that hard.

I looked around our flat, the rain-ruined walls, the few bits of furniture, battered pressboard chest we found in an alley, the dusty velvet curtain concealing our tiny kitchen. Paul’s drawing table, his papers and pens. And the suitcases, ranged against the wall, filling the rest of the floor. Our life. The phoenix must burn, my mother had said. I tried to imagine the flames, but it was too cold. “Maybe I’ll sell the museum,” I said.

Paul traced the lacy dogbite scars on my hand. “I thought you told Oskar you wouldn’t.”

I shrugged. I would never reach the end of what was in those suitcases, those women, those men, what they meant to me.

These rooms were only the start. There were suitcases inside of suitcases I had not even begun to unpack. You want remember, so just remember.

I slipped my hands up under the wool shirt I’d bought him at the flea market. He flinched with the cold, then allowed me to warm them against his skinny ribs. As we drew close, murmuring softly into each other’s necks, the Herald Tribune slid off the feather bed and fell to the floor in a soft cascade, burying my mother among her headlines, news of other crises and personages. We shed our jackets and our pants to make love, but kept our shirts and socks on. I knew I was making a choice. This, now, suitcases, Paul. It was my life, a trait and not an error, written by fire on stone.

 

AFTERWARD, I lay gazing at the patterns cast on the stained walls, the effect of the light from the street shining through our windows, the etched designs like bird feet. Next to me, Paul slept with a pillow crammed tightly over his head, product of his years in foster care, not to hear more than he had to. I slipped out from under the covers, pulled on my icy stiff jeans and a sweater, put on the fire under the kettle for a Nescafe. What I would give for a cup of Olivia’s thick black coffee, so dark it didn’t even turn pale when you put the cream in. I rolled myself a cigarette from Paul’s Drum tobacco, and waited for the water to boil.

It was three in California. I would never tell Paul how much I wanted to be there, how much I wanted to drive in a top-down Mustang with my mother along the coast in sun-warmed, sage-scented February, and pick up some sea-washed stranger with a shell strand laced around his beautiful neck. If I told Paul how much I missed L.A., he would think I was crazy. But I missed it, that poisoned place, gulag of abandoned children, archipelago of regret. I craved it even now, the hot wind smelling of creosote and laurel sumac, the rustle of eucalyptus, the nights of mismatched stars. I thought of that ruined dovecote behind the house on St. Andrew’s Place that my mother once wrote a poem about. How it bothered her the doves would not leave, though the chicken wire had long since collapsed, the two-by-fours fallen. But I understood them. It was where they belonged, shade in summer, their sad wooden flute calls. Wherever they were, they would try to get back, it was like the last piece of a puzzle that had been lost.

The kettle whistled and I made my instant coffee, stirred in some evaporated milk from a can, and gazed out at the flats opposite ours across the courtyard—the old man watching TV and drinking peppermint schnapps, a man washing dishes, a woman painting—while on the other side of the globe, California shimmered, hoarding the ragged edge of the century in a bright afternoon scented with love and murder. In the flat downstairs, the neighbors’ newborn was crying, rhythmically, a high thin chant.

I pressed my hand to the frosted pane, let the heat from my body melt the ice, leaving a perfect outline against the darkness. But I was thinking about light coming in through white curtains, the smell of ocean and sage and fresh laundry. Voices and music, a scratchy recording of Dietrich singing “Ich bin von Kopf bis Fuss,” rose into the sound well of the courtyard, but inside my head, I could hear the repetitive cries of a red-shouldered hawk, the faint rustle of lizards in a dry wash, a click of palms and the almost imperceptible sigh of rose petals falling. In the dark palmprint, I could see my blurred image, but also my mother’s face shimmering on a rooftop over an unknowable city, talking to the three-quarter moon. I wanted to hear what she was saying. I wanted to smell that burnt midnight again, I wanted to feel that wind. It was a secret wanting, like a song I couldn’t stop humming, or loving someone I could never have. No matter where I went, my compass pointed west. I would always know what time it was in California.

 

Часть первая.

Каждый раз, когда он проводил пальцами по холодному металлу, его тело прошивала дрожь. Пистолет был не просто оружием — он был продолжением его руки. Еще одной конечностью, и он научился владеть ею в идеале, тренируясь в выполнении определенных задач. Его пальцы знали каждый паз и изгиб используемых им пистолетов. Оружие опасно ровно в той степени, насколько опасны держащие его люди (или кто-то, слишком уж любопытный), и когда в его руке лежал пистолет, Артур Джеймс становился практически непобедимой силой, с которой приходилось считаться. Его навыки были совершенны, его прицел — безукоризнен, но и то и другое с легкостью сводилось на нет магией.

— Проклятье, Моргана! Убери их щиты, сейчас же! — укрывшись за машиной, крикнул Артур.

Магические щиты обладали различными свойствами. Те, что послабее, создавали иллюзию объекта там, где его не было, и лишь отклоняли пули и снаряды. Тем, что помощнее, отвлечение было не нужно — они могли остановить все, что угодно, были достаточно сильны, чтобы расплавить и уничтожить любую ударившую в них пулю. Что хорошо: щиты свободно пропускали пули, выпущенные со стороны мага. Тот щит, с которым они столкнулись сейчас, относился, по счастью, к первому типу. Это значило, что маг на той стороне был не слишком могущественным, но достаточно умелым для того, чтобы держать огромный щит.

— А ты как думаешь, что я пытаюсь сделать? — из-за соседней машины огрызнулась в ответ Моргана, не удержав концентрацию. Секунду ее веки трепетали, а потом медленно поднялись. Зеленые глаза горели ярким золотом, а с губ срывались слова на старом языке, который понимали лишь немногие.

Когда на улице послышались выстрелы, прохожие завопили и начали разбегаться во все стороны.

Они были возле автобусной станции в Бейруте, куда прибыли со спасательной миссией. Почти трое суток назад в Турции были захвачены в заложники двое сверхсекретных агентов МИ-5, и осведомители указали Артуру местонахождение врага. После этого потребовался час-другой, который Моргана провела за соблазнением (об этом Артур узнал, когда она внезапно возникла из ниоткуда, как и всегда) кого-то, кто распустил бы язык и дал бы точную информацию о том, где можно найти пропавших. К сожалению, прошло не слишком много времени, прежде чем один из множества террористов, охранявших агентов, их заметил. Артур имел обыкновение выделяться на Среднем Востоке, даже в туристических городах вроде Бейрута, а чар надолго не хватало.

Когда Моргана закончила говорить, Артур почувствовал, как по бетону волной прошла вспышка силы. На мгновение воцарилась тишина, в них прекратили палить из пистолетов, можно было расслышать злые крики. Артур решил воспользоваться моментом.

Упершись коленом в землю, Артур положил руки на капот машины, служившей ему прикрытием, и прицелился на здание автостанции. Шестеро мужчин выжидали, стараясь вычислить, где прячутся Артур и Моргана.

Трое террористов прикрывались заложниками как живым щитом буквально на выходе из здания. В глазах заложников не было ни намека на сознание — их накачали зельем, которое сделало их послушными практически любому требованию. Они понятия не имели, что происходит вокруг, об этом позаботилась темная магия.

Еще трое противников рассредоточились по тротуару. Двое выглядывали из-за машин, еще один прятался за мусорным баком. Артур не мог определить, кто из них был магом. Или магами.

Он быстро застрелил мужчину за мусорным баком, подумав, насколько же неудачное тот выбрал прикрытие.

— Передвинь красную и белую машины, — снова пригнувшись, крикнул Моргане Артур.

Он наблюдал за ее губами, пока она говорила, и в тот момент, когда они перестали шевелиться, Артур снова высунулся над капотом машины. Двумя идеальными выстрелами он нейтрализовал еще двоих террористов, застигнутых врасплох и замешкавшихся, когда служившие им прикрытиями машины взмыли в воздух.

— Их щит вернулся! — закричала Моргана, роняя машины, и на них обрушился шквал выстрелов. Она чувствовала стену магии, разделявшую улицу посередине.

Вдруг машины, за которыми они прятались, отлетели назад, сбивая их с ног. Только быстрая реакция Морганы не дала машинам раздавить их с Артуром. Моргана швырнула машины через всю улицу в сторону противников. Машины перелетели дорогу и тротуар и врезались в здание, разбивая стены и окна, но, к счастью, направлены были в стороны от того места, где стояли цели их миссии.

Артур скривился.

— Я-то думал, что мы сегодня собираемся причинить как можно меньше ущерба, — спокойно сказал он Моргане, пока они бежали через улицу, приближаясь к упавшим на землю врагам, перед которыми тряпичными куклами распластались агенты-заложники.

Моргана усмехнулась, а потом проговорила заклинание, выдергивая из рук врагов их пистолеты.

— Они чуть не убили нас, швырнув машины, — презрительно ответила Моргана. Со взмахом руки и единственным произнесенным словом оружие переломилось пополам.

Мужчина посередине умудрился встать и вытянул руки, словно собирался пальнуть заклинанием, но Артур быстро выстрелил ему в лоб, снова опрокидывая наземь. Оставшиеся двое попытались достать другое оружие, но Моргана позаботилась о них, снова толкнув их на обломки. Они потеряли сознание, как только их головы ударились о землю.

Моргана язвительно поинтересовалась:

— Что, обязательно было его убивать? — она махнула рукой на мага, у которого из головы все еще текла кровь.

Артур вздохнул и наклонился пощупать пульс двоих агентов.

— Если бы ты сразу его вырубила, мне бы не пришлось этого делать, не так ли? — он заметил, что ее не интересовали вооруженные противники, только маг, но Моргана всегда была такой. Артур не любил рисковать, на близком расстоянии пребывающий в сознании человек с пистолетом в руке был так же опасен, как и маг, а Артуру надо было завершить миссию.

Артур почувствовал медленную пульсацию на шеях агентов и, сохраняя непосредственный контакт с кожей обоих, скомандовал:

— Вставайте, следуйте за нами и не отставайте.

Он отпустил их, как только оба мужчины начали подниматься, и обернулся к Моргане.

— Они все еще под влиянием темного зелья. Нам нужно выбираться отсюда как можно скорее, пока полиция не приехала.

Моргана оглянулась вокруг и увидела, что на улице почти не осталось людей, но уже можно было расслышать отдаленные сирены. Она указала головой в сторону припаркованной неподалеку машины с открытой водительской дверью. Артур заметил черный BMW-седан и согласно кивнул.

Они побежали к машине вместе со следовавшими по пятам агентами. По команде Морганы все четверо залезли в салон, Артур сел за руль. До частного аэропорта они добрались с легкостью.

 

*

 

— Voir vous de demain, — Мерлин попрощался со своей напарницей Зои, собиравшей снаружи стаканы. Она ответила тем же. Он с облегчением улыбнулся, потому что сегодня ему не нужно было выходить в ночную смену, и пошел прочь от кафе.

Был конец весны, и, как только солнце начинало клониться к закату, становилось прохладно. Был вторник, по улицам гуляло не слишком много людей, но Мерлин с легкостью мог вычислить туристов: с их запястий свисали фотоаппараты, а в глазах чуть ли сердечки не горели. Париж оказывал такой эффект на приезжих, но Мерлин жил там уже почти три года, и яркие огни, ослеплявшие своим сиянием весь остальной мир, не влияли на местных. Для Мерлина Париж, конечно же, был чудесным, восхитительным, но после того как восхищение поблекло, а огни потухли, город стал восприниматься так же, как и любой другой — населенный людьми, которые хотели устроиться в этой жизни.

Мерлин поплотнее запахнул куртку на груди и бодрым шагом пошел дальше, направляясь к своей квартире. Он был уже на полпути, когда услышал серию хлопков. Выстрелов.

Он повертел головой и увидел, как люди на улице остановились и начали оглядываться вокруг, а потом, отмахнувшись от шума, пошли дальше по своим делам. Мерлин же, напротив, пристально смотрел в переулок по левую руку, понимая, что услышанные им звуки доносились оттуда.

Это была плохая идея. Мать отвесила бы ему подзатыльник, а потом устроила бойкот, дядя Гаюс изогнул бы бровь, а потом как следует выбранил, а Уилл почти наверняка уставился бы на него таким взглядом, будто Мерлин был той еще бестолковщиной, а потом наорал за такой идиотизм.

Но Мерлин не отступился.

Быстро оглядевшись, Мерлин пригнул голову и осторожно начал двигаться по затемненному переулку. Он притормозил, когда услышал голоса из примыкающего проулка.

С колотящимся в груди сердцем Мерлин прижался спиной к стене и как можно тише подобрался к углу здания. Глубоко вдохнув, он украдкой взглянул на то, что там происходило.

И тут же понял, что здесь была замешана магия.

На другом конце проулка в нескольких футах над землей, где лежал черный пистолет, по стене был распластан мужчина, его конечности были растянуты в стороны, а голова — прижата к кирпичам. Он сопротивлялся чему-то невидимому, выгибая спину от стены. Мужчина был светловолосым, мускулистым и носил одежду, так и кричащую о своей принадлежности к дорогим вещам, но при этом разодранную, что несколько смазывало эффект.

Спиной к нему перед Мерлином стояли мужчина и женщина. Светловолосая женщина стояла между двумя мужчинами, вытянув руку перед собой. Ее волосы длинными беспорядочными волнами лежали на спинке ее бордового плаща. Одетый в кожаную куртку мужчина позади нее держал в руке пистолет. Волосы у него были темные и достаточно длинные для того, чтобы стянуть их в короткий хвост на затылке.

— Не думаю, что ты до конца понимаешь мои слова, — с русским акцентом сказала женщина, а потом, отведя руку, снова резко выбросила ее перед собой. Мужчину у стены сначала слегка потянуло вперед, но лишь чтобы сразу же с хрипом впечатать его обратно. От удара он крепко зажмурился. — Ты никогда не сможешь поймать меня, и ты это знаешь. Так что возвращайся домой как хороший мальчик и передай своим друзьям, чтобы они отвалили.

— Черта с два, сука, — сквозь зубы процедил в ответ светловолосый, глядя на нее с неприкрытой ненавистью.

Женщина хихикнула.

— Знаешь, мне советовали тебя не убивать. Но кто сказал, что я не могу просто соврать, будто ты по случайности словил шальную пулю, или свалился с крыши, или даже попал в автомобильную аварию. Что-нибудь… грязное. Что-нибудь, после чего пришлось бы долго убирать, потому что твоя кровь оказалась бы по всему тротуару. Как тебе?

Не успев понять, что творит, Мерлин вышел из своего укрытия и спокойно, хотя его сердце колотилось как ненормальное, сказал:

— Довольно тревожаще, если честно.

Мерлин знал, что ему тут не место. Он не был ни борцом, ни героем. Но он знал, что ситуация становилась просто ужасной, а в его силах было все это остановить.

Женщина и темноволосый резко повернули головы и уставились на Мерлина. Даже блондин приложил все усилия, чтобы посмотреть на него, прежде чем выплюнуть:

— Какого хера ты… — и заткнуться на полуслове, когда женщина, чьи глаза горели золотом, повторила недавние действия, и мужчина, откинув голову даже сильнее прежнего, от боли выгнулся всем телом.

Резкие черты женщины сложились в зловещую ухмылку.

— Серьезно? А что если бы это была твоя собственная кровь?

Мерлин покачал головой.

— Ничуть не лучше, спасибо. На самом деле, я думаю, что вам все же стоит его отпустить.

— Не думаю, — ответила она, а потом, взглянув на стоявшего позади нее мужчину, кивнула в сторону Мерлина. — Убей его.

Мерлин глубоко вдохнул, пытаясь успокоить гулко стучащее сердце, и потянулся внутрь себя, к магии, которая пропитывала его тело и кровь. Он видел, как мужчина ухмыльнулся и поднял руку, нацеливая на него пистолет.

Добраться до магии оказалось ничуть не сложнее, чем дышать, так было всегда. Хотя он и изучал заклинания, инстинкт всегда брал верх и без труда создавал именно то, что было нужно. Его магия никогда не подводила, и он был уверен, что не начнет и сейчас. Опять же, раньше он никогда не пытался остановить пулю. Что ж. Все бывает в первый раз, не так ли?

Волна чего-то теплого, пьянящего прошила его тело. Моргнув, Мерлин смог вытолкнуть эту волну вперед, быстро подняв руку. Направленная энергия хлынула в нее и сорвалась с кончиков пальцев как раз в тот момент, когда он увидел, что стоящий перед ним мужчина нажимает на курок.

В воздухе раздался хлопок.

Того, что произошло дальше, ни один из присутствовавших раньше не видел.

Пуля замерла в нескольких сантиметрах от пальцев Мерлина. Она не была отклонена щитом и не разлетелась на кусочки. Просто остановилась. Никто и никогда не видел, чтобы кто-то смог полностью остановить пулю: было практически невозможно поймать нужный момент. Именно поэтому и использовались щиты — их получалось удерживать довольно долго, а также ими легко можно было закрыть огромные участки задолго до того, как вообще прозвучат выстрелы.

Троица уставилась на парящую пулю, а потом — на Мерлина. Его глаза пылали ярким золотом, но быстро вернулись к своему нормальному синему цвету, как только он уронил руку и пулю заодно. Учитывая угол, под которым он ее остановил, пуля должна была попасть прямиком ему в голову. И убила бы Мерлина на месте, не сработай его магия. Мерлин никогда не был благодарен за нее сильнее. Хотя опять же, после первых же услышанных выстрелов ему следовало пойти своей дорогой как любому обычному человеку, но Мерлин не был обычным.

— Вы только посмотрите, — медленно протянула женщина. Мерлин помялся и чуть откашлялся, чувствуя себя неуютно под всеми этими взглядами. Даже пришпиленный к стене мужчина в замешательстве уставился на него.

— А теперь не могли бы вы отпустить его, пожалуйста? — спросил он, стараясь говорить ровно и сдержанно, хотя его сердце было готово выскочить из груди.

Женщина замерла, окидывая Мерлина подозрительным взглядом.

— Как тебя зовут? — в итоге спросила она.

Мерлин фыркнул.

— Так я вам это и сказал.

— Умный, — пробормотала она и ухмыльнулась. Свободной рукой она подняла с земли бесхозный пистолет и заставила его проплыть к Мерлину. — Советую держаться за это.

Мерлин безмолвно протянул руки и смотрел, как пистолет тяжело опускался ему в ладони. Почувствовав в своих руках оружие, Мерлин округлил глаза.

Светловолосая, натянуто улыбаясь, снова отвернулась к мужчине.

— Лучше бы нам с тобой не скоро свидеться, Джеймс, — произнеся это, она позволила ему упасть на землю. Джеймс неловко приземлился на ноги и опрокинулся набок.

Парочка тут же рванула по переулку, и Мерлин остался стоять, уставившись на пистолет в своих руках, словно это был иноземный предмет.

— С тобой что-то не так?

Мерлин оторвал взгляд от пистолета и посмотрел на Джеймса, который как раз поднимался с земли и дышал немного тяжеловато для нормы. Теперь, когда Джеймс твердо стоял на земле и не подвергался смертельной опасности, Мерлин мог получше его рассмотреть. Джеймс был практически одного с ним роста, но определенно шире в плечах. На самом деле, практически везде. Мерлин видел, что Джеймс просто чертовски привлекателен, даже с выражением отвращения на лице. Светлые волосы растрепались, но в то же время придавали ему лукавый вид. Его глаза были чистого голубого цвета, подбородок — волевым, а губы — полными. Нос Джеймса казался немного великоватым, но, похоже, отлично сочетался с остальными чертами лица.

Когда Мерлин не ответил, Джеймс, отряхиваясь, пробормотал:

— Господи боже, с тобой точно что-то не так.

Этот комментарий вернул внимание Мерлина к словам Джеймса. Он прищурился.

— Нет, со мной все так, — парировал он. — Зато что-то явно не так с тобой, если ты думаешь, что досаждать ведьме — хорошая идея. Ты хоть в порядке?

Джеймс со стоном потянулся всем телом и с хрустом повертел головой.

— В полном, — скривился он.

Мерлин отшатнулся на полшага, когда Джеймс направился к нему. Тот, заметив это, остановился и приподнял бровь.

— Ты боишься меня? Серьезно? После того как только что остановил пулю, — поддел он.

Мерлин пожал плечами.

— Ты выглядишь так, словно собираешься мне руки оторвать.

Джеймс нахмурился и требовательно протянул руку.

— Мой пистолет.

— Если только ты не планируешь меня из него пристрелить.

Джеймс закатил глаза.

— Мне что, нужно повторить свои слова о том, что ты только что сделал?

Мерлин покачал головой.

— Нет, но мне не хочется снова пытаться останавливать пулю, — взглянув на пистолет, он пробормотал: — Я не знаю, получится ли во второй раз.

— Пытаться?.. Во второй?.. То есть ты никогда раньше этого не делал? — спросил Джеймс.

Мерлин с невинным видом поднял взгляд на Джеймса и медленно покачал головой.

— Ты феерический идиот, — проворчал себе под нос Джеймс, а затем, двинувшись вперед, прошел мимо Мерлина и быстро вырвал из его открытых рук свой пистолет.

Мерлин тут же последовал за ним в том же направлении, откуда пришел сам.

— Ой! Погоди! Кто ты? Почему магия тебя не шокировала? — пристал Мерлин, догнав Джеймса и шагая сбоку от него.

Джеймс не ответил, лишь начал крутить в руках пистолет, проверяя обойму и ствол.

— Да ладно тебе, я же только что тебе жизнь спас, — подметил Мерлин, завороженный предположениями о том, кем мог оказаться Джеймс, но в то же время и обеспокоенный. А вдруг тот потом узнает, где живет Мерлин, и убьет его во сне? Джеймс явно собирался убить ведьму, так с чего бы ему жалеть Мерлина? Мерлину не особо хотелось умереть таким молодым.

Джеймс остановился, как только оказался возле выхода из переулка, и Мерлину тоже пришлось резко затормозить, наблюдая, как Джеймс затыкал пистолет за пояс штанов на спине под грязную темно-синюю классическую рубашку. Джеймс быстро развернулся к Мерлину.

— Во-первых, меня здесь не было, а ты не видел, что там произошло. Я ясно выражаюсь?

Мерлин поспешно кивнул.

— Во-вторых, я явно знал о магии еще до всего произошедшего, и если бы ты практически не спас мне жизнь, я мог бы сам тебя убить за подобный безрассудный поступок. Итак, твое любопытство удовлетворено, или тебе хотелось бы узнать, какого цвета у меня трусы?

Мерлин нахмурился.

— Нет. Смогу как-нибудь прожить без этой информации, — возможно. — Я просто… Я хотел узнать… Я никогда…

Джеймс закатил глаза и снова пошел прочь.

— У меня нет времени на твои глупые вопросы. Иди домой.

Мерлин следовал за ним до самого конца переулка.

— Ты какой-то правительственный агент или вроде того? — прошептал Мерлин достаточно громко для того, чтобы Джеймс смог его услышать.

— Я думаю, что ты пересмотрел кино, пацан, — не взглянув на Мерлина, ответил Джеймс и повернул направо.

Мерлин замер на тротуаре в негодовании от того, что его обозвали пацаном. Джеймс не мог быть больше чем на пять лет старше его. Джеймс был уже в квартале от Мерлина, когда тот понял, что отвлекся и не пошел за ним, как ему, наверное, следовало сделать.

— Мудак, — пробормотал себе под нос Мерлин и зашагал в противоположном направлении, надеясь, что не наткнется на еще одного блондинистого хрена с комплексом властелина мира.

 

*

 

Артур был не больше чем в паре кварталов от того места, где оставил своего лопоухого «спасителя», когда заметил припаркованную знакомую Ауди. Окинув улицу взглядом, он перешел на другую сторону дороги.

Он подошел к черной машине и привычно скользнул на пассажирское сидение. Как только он закрыл за собой дверь, водитель невозмутимо спросила:

— Итак, он нашел тебя, да?

— Ты про Дамбо? Да, он меня нашел, — съязвил он и уставился на свою сестру. — И, конечно же, ты знала, что это произойдет, да, Моргана?

Моргана одарила его понимающей улыбкой.

— Я видела, как он спас тебя. И видела, как он остановил пулю. Думаю, оно того стоило.

— А что, если бы он не пришел? Моргауза собиралась меня убить, — ответил Артур.

— Не надо драмы, я шла следом за ним, чтобы убедиться, что он тебя найдет. С тобой спорить веселее всего, а от мертвого тебя никакого веселья.

— Мило.

— Его зовут Мерлин, — сообщила Моргана, вытаскивая из кейса, лежавшего на заднем сидении, дело. Это была папка из канатной бумаги без каких-либо пометок, содержавшая в себе один-единственный листок бумаги. Хотя у Морганы были обширные связи, ее власти не хватало для того, чтобы раздобыть столько же информации, сколько мог Артур. — «Мерлин Эмерсон. Двадцать пять, переехал в Париж после окончания университета в Лондоне, есть степень в искусстве, специализация — фотография, живет с Уильямом Майерсом и Фрейей Донахью, работает в “Le Café du Coeur”, на данный момент несколько его произведений выставлены на продажу в интернете».

Артур забрал из ее рук листок и просмотрел информацию. Самые основные факты, которые легко можно было найти, пару раз взломав национальную базу данных: история учебы и работы, прошлый адрес, телефонный номер. Там было даже его уродливое фото с короткой до нелепости стрижкой, отчего уши выступали даже еще больше. Было очевидно, что фото сделали, когда Мерлин только-только вышел из подросткового возраста, потому что сейчас на лицо Мерлин очень повзрослел, а его вкусы в укладке волос изменились к лучшему.

— Что в нем такого важного? — спросил Артур, протягивая листок обратно.

Моргана взяла бумагу и снова засунула ее в папку.

— Просто держи его поблизости. Тебе может понадобиться его магия.

Артур изучал выражение лица Морганы. Не настолько жесткое и упрямое, как обычно, оно было слегка обеспокоенным и встревоженным.

— В чем дело, Моргана? О чем ты мне не рассказываешь? — мягко спросил он.

Моргана вздохнула и посмотрела на Артура.

— У меня было много снов о вас двоих, вот и все. И я просто беспоко