ВСЁ, ЧТО ХОТИТЕ...

 

В совете бригадиров речь говорил Марк Грингауз. Он стоял не у своего места на диване, а подошел к письменному столику, опирался на него рукой. Захаров уже очинил карандаш и на листке бумаги что-то тщательно вырисовывал. Марк говорил медленно, тихо, каждое слово у него имело значение:

- Сколько раз уже здесь говорилось, и Алексей Степанович тоже подчеркивал, - как это так выгнать? Куда выгнать? На улицу? Разве мы имеем право? Мы не имеем такого права!

Марк большими черными глазами посмотрел на Зырянского. Зырянский ответил ему задорным взглядом, понимающим всю меру доброты оратора и отрицающей её.

- Да, Алёша, не имеем права. Есть советский закон, а закону мы обязаны подчиниться. А закон говорит: выгонять на улицу нельзя. А вы, товарищи бригадиры, всегда кричите: выгнать!

- Выгонять нельзя, - Грингауз нажал голосом и головой, - а, конечно, мы не можем терпеть, потому что у нас социалистический сектор, а в социалистическом секторе все должны работать. Игорь говорит: будет работать в другом месте. Тоже допустить не можем: в социалистическом секторе должна быть дисциплина. Обойди у нас всю колонию, хоть одного найдешь, который сказал бы, хочу быть сборщиком? Все учатся, все понимают: дорог у нас много и дороги прекрасные. Тот хочет быть летчиком, тот геологом, тот военным, а сборщиком никто не собирается, и даже такой квалификации вообще нет. Никаких капризов колония допустить не может, а только и выгонять нельзя.

- В банку со спиртом... посадить!

Марк оглянулся на голос. Смотрел на него, покраснев до самого вихревого своего чубчика, Петька Кравчук. Покраснел, а всё-таки смотрел в глаза, очень был недоволен речью Грингауза.

Витя Торский прикрикнул на Петьку:

- Ты чего перебиваешь? Залез сюда, так сиди тихо.

Марк, продолжая смотреть всё-таки на Петьку, пояснил:

- Выгонять нельзя, но и оставлять его я не предлагаю. Если он не хочет подчиниться социалистической дисциплине, нужно его отправить.

Нестеренко добродушно смотрел мимо Марка:

- В какорй же сектор ты его отправишь, Марк?

Громко засмеялись и бригадиры, и гости. Захаров поднял на Марка любовно-иронический взгляд.

Марк улыбнулся печально:

- Его нужно отправить куда-нибудь... в детский дом...

Петька Кравчук в этот момент испытал буйный прилив восторга.

Он высоко подскочил на диване, кого-то свалил в сторону и заорал очень громко, причем обнаружилось, что у него вовсе нет никакого баса:

- Я приветствую, я приветствую! Отправить его в наш детский сад... в этот детский сад, где пацаны... который для служащих!

Виктор Торский и сам хохотал вместе со всеми, но потом нахмурил брови:

- Петька, выходи!

- Почему?

- Выходи!

- Салют, который отдал Петька, больше был похож на жест возмущения:

- Есть!

Петька вышел. За ним Бегунок. Слышно было, как в коридоре они звонко заговорили и засмеялись. Захаров что-то рисовал на своей бумажке, глаза еле заметно щурились. Володя Бегунок выскочил на крыльцо и сразу увидел Ваню Гальченко.

- Ты пришел?

Ваня обрадовался:

- Пришел, а как дальше-то?

- Стой! Я сейчас!

Он бросился в вестибюль и немедленно возвратился:

- Ты есть хочешь?

- Есть. Ты знаешь... лучше...

- Подожди, я сейчас.

Володя осторожно вдвинулся в комнату совета бригадиров. Игорь по-прежнему стоял на середине, и видно было, что стоять ему уже стыдно, стыдно оглядываться на присутствующих, стыдно выслушивать предложения, подобные Петькиному. И Виктору Торскому стало жаль Игоря.

- Ты присядь пока. Подвиньтесь там, ребята. Слово Воленко.

Бегунок поднял руку:

- Витя, разреши выйти дежурному бригадиру.

- Зачем?

- Оченрь нужно! Очень!

- Лида, выйди. В чет там дело?

Лида Таликова направилась к выходу, Володя выскочил раньше неё.

Воленко встал, был серьезен.

- У Зырянского всегда так: чуть что, выгнать. Если бы его слушаться, так в колонии один бы Зырянский остался.

- Нет, почему? - сказал Зырянский. - Много есть хороших товарищей.

- Так что? Они сразу стали хорошими, что ли? Куда ты его выгонишь? Или отправишь? Это наше несчастье. Присылают к нам белоручек, а мы обязаны с ними возиться. Кто у вас шефом у Чернявина?

- Зорин.

 

- Так вот пускай Зорин и отвечает.

Многие недовольно загудели. Санчо вскочил с места.

- Ты добрый, Воленко! Вот возьми его в первую бригаду и возись!

Воленко снисходительно глянул на Зорина:

- Не по-товарищески говоришь, Санчо. У вас и так в восьмой бригаде собрались одни философы, а у меня посчитайте: Левитин, Ножик, Московиченко, этот самый Руслан. У меня четыре воспитанника, а вы сразу закричали - выгнать.

Игорь теперь сидел между Нестеренко и бригадиром второй Поршневым. Ему и теплее становилось от слов Воленко, и в то же время разыгрывалась неприятная внутренняя досада - что это они его рассматривают, как букашку. Залезла к ним в огород букашка, и они смотрят на неё, будет из неё толк или не будет. Вспоминают каких-то других букашек. Никто не хочет обратить внимание, что перед ними сидит Игорь Чернявин, а не какой-нибудь Ножик или Руслан, которые всё-таки не решились отказаться от работы.

У главного входа Лида Таликова смотрит на Ваню, сочувствует ему, но у неё сегодня душа дежурного бригадира, и эта душа заставляет её говорить:

- Принять в колонию? А кто тебя знает? Может, ты всё врешь.

Ваня из последних сил старается рассказать этой важной девушке что-то особенное, но слова находились все одни и те же:

- Ничего нету... и денег нету... и ночевать негде. Я был в комонесе и был в споне... там тоже... ничего нету. Нету - и всё!

- А родители?

- Родители? - Ваня вдруг заплакал. Плачет он беззвучно и не морщится при этом, просто из глаз льются слезы.

Володя дернул Лиду за рукав, сказал горячо:

- Лида! Ты понимаешь? Надо его принять!

Лида улыбнулась пылающим очам Бегунка:

- Ну!

- Честное слово! Ты подумай!

- Подожди здесь, - Лида быстро ушла в дом.

Бегунок поспешил за ней, но успел ещё сказать:

- Ты не робей! Самое главное, не робей! Держи хвост трубой, понимаешь?

Ваня кивнул. Собственно говоря, это он понимавл, но хвост у него тоже отказывался держаться трубой.

В совете бригадиров говорил Алексей Степанович. По-прежнему в руках у него остро очиненный карандаш. Говорил сурово, иногда поднимая взгляд на Игоря:

- Нельзя, Чернявин, в таких легких вопросах не разбираться. Ты пришел к нам, и мы тебе рады. Ты член нашей семьи. Ты не можешь теперь думать только о себе, ты должен думать и обо всех нас, обо всей колонии. В одиночку человек жить не может. Ты должен любить свой коллектив, познакомиться с ним, узнать его интересы, дорожить ими. Без этого не может быть настоящего человека. Конечно, тебе не нужно сейчас чистить проножки. Но это нужно для колонии, а значит, и для тебя нужно. Кроме того, и для тебя это важное дело. Попробуй выполнить норму: зачистить 160 проножек за четыре часа. Это большой труд, он требует воли, терпения, настойчивости, он требует благородства души. К вечеру у тебя будут болдеть и руки и плечи, зато ты зачистить 160 проножек на 120 театральных мест. Это важное советское дело. Раньше наш народ только в столицах ходил в театр, а сейчас мы выпускаем в месяц тысячу мест, и всё не хватает, а разве мы одни делаем? Какое мы важное дело делаем! Каждый месяц по всему Союзу мы ставим тысячу мест. Мы отправляем наши кресла целыми вагонами в Москву, в Одессу, в Астрахань, в Воронеж. Приходят люди, садятся в эти кресла, смотрят пьесу или фильм, слушают лекцию, учатся. А ты говоришь, тебе это не нужно. Нам же за эту работу ещё и деньги платят. За эти деньги через год или два мы построим новый завод, тоже необходимый и для нас, и для всей страны. Тебя здесь противно слушать: "Я не собираюсь быть сборщиком". С нашей помощью, как член нашего коллектива, ты будешь тем, чем ты захочешь. А проножка – это мелочь. Когда у людей нет мяса, они едят ржаной хлеб и должны быть благодарны этому хлебу.

Игорь слушал внимательно. Ему нравилось, как говорил Захаров. Игорь представлял себе всю страну, по которой разбросаны проножки, это ему тоже нравилось. Игорь видел, как, затаив дыхание, слушали колонисты, которым, очевидно, не часто приходилось слышать речи Захарова. И сейчас было ясно видно, почему все колонисты составляют один коллектив, почему слово Захарова для них дорого.

В дверях стояли Лида и Бегунок. Захаров кончил говорить, посмотрел на кончик своего карандаша - и только теперь улыбнулся.

- Лида, чем ты так встревожена?

- Алексей Степанович! Мальчик там плачет, просится в колонию.

- Можно оставить переночевать, а в колонию некуда. Отправим куда-нибудь.

- Хороший такой мальчик.

Захаров ещё раз улыбнулся волнению Лиды и крякнул:

- Эх! Ну... давай сюда его.

Лида вышла, Володжя вылетел вихрем. Виктор Торский вкось повел строгим всевидящим глазом:

- Говори, Чернявин, последнее слово. Только не говори глупостей. Выходи на середину и говори.

Игорь вышел, приложил руку к груди:

- Товарищи!

Он глянул на лица. Ничего не понятно, просто ждут.

- Товарищи! Я не лентяй. Вы привыкли, вам легче. А тут рашпиль, первый раз вижу, он падает, проножки...

Зорин подсказал дальше:

- Мухи!

Все засмеялись, но как-то нехотя.

- Не мухи, а какие-то звери летают...

Зорин закончил:

- И рычат.

Под общий смех, но уже не такой прохладный, открылась дверь, и Лида пропустила вперед Ваню Гальченко. И всё ещё продолжая смеяться, взглянул на него Игорь. Оглянулся и вдруг, вытаращив глаза, закричал горячо и радостно:

- Да это же Ванюша! Друг!

- Игорь! - со стоном сказал Ваня и точно захлебнулся.

Игорь уже тормошил его:

- Где ты пропал?

Виктолр загремелд возмущенно:

- Чернявин, к порядку! Забыл, что ли?

Игорь повернул к нему лицо, всё вспомнил и с разгона, протягивая руки, обратился к совету:

– Ах, да! Милорды!

Он сказал это слово так горячо, с такой душевной тревогой, с такой любовью, что все не выдержали, снова засмеялись, но глаза сейчсас смотрели на Игоря с живым и теплым интересом, и не было уже в них ни капельки отчужденности.

– Товарищи! Всё что хотите! Проножки? Хорошо! Алексей Степанович! Делайте что хотите! Только примите этого пацана!

– А мухи?

– Черт с ними! Пожалуйста!

Виктор кивнул на старое место:

– Сядь пока, посиди.