ЮРИДИЧЕСКИЙ СЛУЧАЙ

 

Они разговаривали в парке. Рыжиков, Руслан и Игорь.

- Ты это зря девчонку тронул, - говорил Руслан.

- А что? Всякая мразь – начальство?

- Тебя сегодня вызовут на общем собрании.

- Ну и что?

- Выведут на середину.

- Пускай попробуют.

- Выведут.

- Посмотрим.

По Рыжикову было видно, что он на середину, пожалуй, и не выйдет. Игорю это нравилось.

- А это интересно: не выйдешь?

- Сдохну, а не выйду.

- Это здорово! Вот будет потеха!

Рыжиков до вечера ходил по колонии с видом независимым. Случай в вестибюле уже не был секретом, на Рыжикова посматривали с некоторым интересом, но разобрать было трудно, что это за интерес.

Общее собрание открылось в восемь часов, после ужина. В тихом клубе на бесконечном диване все колонисты не умещались, хотя и сидели тесно. На коврике вокруг бюста Сталина и на ступеньках помоста гнездами расположились малыши, на весь зал блестели их голые колени. Девочки заняли один из тихих углов клуба, но отдельные их группки были и среди мальчиков.

Малыши на помосте оставили небольшое место для ораторов. Председатель, Виктор Торский, сидит на самой верхней ступеньке, спиной опираясь на мраморный пьедестал, малыши и председателя облепили, как мухи. На краю помоста стоит Соломон Давидович и держит речь:

- Я очень хорошо понимаю, что трусики шить - не большая приятность. Но зато трусики приятно надеть, особенно на курорте, а вы этого, товарищи, не учитываете. А если вы здесь не захотите шить трусики, и другие не захотят, и никто не захочет, - так кто же будет шить трусики? И везде так. Вы спрашивали каменщиков, когда они строили для вас дом? Вы ничего не спрашивали. А может, вы спрашивали кровельщиков или плотников? А кто вам печет хлеб, так вы тоже не спрашивали, приятно им или, может, неприятно. А вы сидите и считаете: вот мы колония Первого мая, так мы такие хорошие, лучше всех, мы не желаем шить трусики и не желаем делать масленок и театральную мебель, а мы желаем шить какие-нибудь фраки и делать швейные машины и какую-нибудь мебель рококо или Людовика Семнадцатого. За обедом вы едите мясо, а это мясо ходило на четырех ногах, с хвостом и ело траву, и такие самые мальчики и девочки за ним смотрят и вовсе не называются колонистами-первомайцами, а называются просто пастухами. Так все довольны, а только вы недовольны: у вас паркет, цветы, школа, музыка, кино, четыре таких цеха, а вам все мало, вам подавай заграничное оборудование по последнему слову техники, и вы будете делать паровозы и аэропланы, а может, блюминги, которые не дают вам покоя. Пускай из вас кто встанет и скажет, что я говорю неправильно. Я хотел бы посмотреть, как он это скажет.

Сохраняя на лице задорную, расплывшуюся чуть не до самого затылка улыбку, Соломон Давидович сошел с помоста и уселся на диване, где пацаны ревниво сохраняли для него место. Но, усевшись и сложив на большом животе руки, он ещё раз обвел взглядом собрание и увидел улыбки колонистов, то недоверчивые, то смущенные, то задорно-убежденные. И Соломон Давидович сказал Захарову, сидящему неподалеку от него на том же диване:

- Что ты скажешь? Они все-таки по-своему думают.

Захаров загадочно улыбнулся и показал глазами на очередного оратора.

К помосту вышел Санчо Зорин и ещё не начал говорить, а уже занес кулак.

- Соломон Давидович! До чего хитрый! Каждый день девчата делают тысячу трусиков, прибыли тридцать рублей в день. А в месяц девятьсот рублей, а в год десять тысяч. Так это ничего. А как девчата захотели кройке поучиться, так он сейчас и каменщиков вспомнил, и пастухов, и паровозы. А мы что? Разве мы говорим? Мы очень благодарны каменщикам. А что касается пастухов, так при социалистическом хозяйстве много пастухов не нужно, а будет стойловое кормление. А если вы хотите знать, так я и сам был пастухом, что ж, тоже работа, только у кулака, конечно. А теперь я столяр и хочу быть ученым и буду - вот увидите. Так что? При Советской власти - каждый может! И паровозы может строить, и блюминги. Теперь нет такого, что вот ты пастух, так и издохнешь возле коров. Попас, попас немного, а потом и в вуз. Видите, как? И поэтому я предлагаю: если девочки хотят – взять им инструктора, чтобы кройку показывал. А может, им пригодится? А только меня удивляет, почему это девчата все за швейную мастерскую держатся. И очень одобряю, хвалюю прямо: новенькая к нам приехала, Ванда Стадницкая. Она в сборочном цехе. Молодец, прямо молодец, она и комсомольцам покажет, как нужно работать, даром что ещё не умеют.

Ванда спряталась в гуще пятой бригады и лицо пристроила за чьим-то плечом, чтобы общее собрание не увидело её румянца.

С другой стороны зала Чернявин и Руслан на диване, а впереди них на стуле веселым героем уселся Рыжиков; слушает - не слушает, а разглядывает всех нахальными глазами, даром что никого ещё не знает. Чуть-чуть вкось на том же диване Миша Гонтарь.

Руслан сказал тихо:

- А про тебя, кажется, забыли, Рыжиков, - везет!

- Один черт!

Гонтарь повернул к ним голову, сказал поучительно:

- Ничего, голубчики, не забыли. Все знают.

- Наплевать, - сказал Рыжиков.

- Ты не очень плюй. Вот попаришься на середине.

- А я выйду?

- Не выйдешь? А потом что будет?

- А что будет?

- Дорогой! Мне тебя загодя жалко. Лучше выйди!

- Испугал!

- Друг! Лучше испугайся сейчас.

Игорь даже рукой по колену хлопнул:

- Интересно! Ты не выходи, Рыжиков, покажи им.

Гонтарь печально улыбнулся:

- Эх, люди, люди! Я и сам таким был... дураком.

Проголосовали вопрос об инструкторе кройки, и Виктор Торский спросил:

- Клава, что в рапортах?

- Рыжиков, Игорь, Руслан вытянули шеи. Гонтарь прошептал с торжеством кудесника, предсказание которого начинает сбываться:

- Пожалуйте бриться!

Клава ответила:

- В рапортах все благополучно. Только в первой бригаде плохо: Рыжиков не подчинился дневальной Лене Ивановой и оскорбил её.

Клава передала Торскому бумажку. Он молча пробежал её, кивнул головой:

- Угу... Рыжиков!

В зале стало тихо. Рыжиков ответил с бодрым, склонным к остроумию оживлением:

- А что такое?

Все лица неслышно повернулись к Рыжикову. Торский показал глазами:

- Выходи на середину.

Рыжиков неловко, но достаточно бодро повозился на стуле:

- Никуда я не пойду.

Те же лица, только что смотревшие на него с благодушным интересом, вдруг заострились, легкий шум пробежал в зале и затих. Торский удивленно спросил:

- Как это не пойдешь?

Рыжиков в подавляющей оглушительной тишине отвалился назад и руку развесил на спинке стула:

- Не пойду, и все!

В зале как будто взорвалось. Кричали в разных местах, пацана на помосте звенели дискантами, чего-то требовали. Рыжиков заставил себя посмотреть туда - к нему были обращены горячие, гневные лица. Вырывались возгласы:

- Ха! Он не пойдет!

- Пойдешь, милый!

- Встань, чего ты развалился?

- Какой такой Рыжиков?

- Ух ты! Ирой какой!

Зырянский поднялся с метса, сделал шаг вперед. Торский приказал резко:

- Зырянский! На место!

Зырянский мгновенно опустился на диван, но все в нем по-прежнему стремилось вперед. Общий крик загремел на несколько тонов выше:

- Смотреть на него!?

- Да я его сам!

- Ломается!

- Выходи!

Игорь не успевал оборачиваться... Рыжиуов хотел что-то сказать, лицо уже приготовил нахальное, нечаянно приподнялся. Гонтарь одной рукой принял его стул, другой подтолкнул к середине.

Очутившись на свободном, блестящем пространстве, Рыжиков не сразу понял то, что произошло. Но он чувствовал, что силы его исчезают. Недовольно пожав одним плечом, он проворчал что-то, вероятно ругателшьство, засунул руки в карманы, но, глянув перед собой, нечаянно увидел Зырянского. Тот, сидя на диване, весь поднялся вперед и, встретившись взглядом с Рыжиковым, гневно и угрожающе стукнул себя кулаком по колену. В зале захохотали. Рыжиков вздрогнул, не понимая причины хохота, и, совсем растерявшись, машинально подвинулся к чистой, холодной, как пустыня, середине зала. Но руки у него оставались в карманах, ноги в какой-то нелепой балетной позиции. Как будто подчиняясь дирижерской палочке, прогремел общий весвело-требовательный крик:

- Стань смирно!

У Рыжикова уже не было сил сопротивляться. Он приставил ногу, выпрямился, но одна рука ещё в кармане. И тогда в тишине раздался негромкий, повелительно-нежный голос председателя:

- Вынь руку из кармана.

Рыжиков для приличия повел недовольным взглядом поверх голов сидящих и руку из кармана вынул. Игорь не удержался:

- Синьоры! Он готов!

- Чернявин! К порядку!

Рыжиков, действительно, готов и поэтому старается не смотреть на колонистов. У колонистов два выражения: у одних ещё остывает гнев, у других улыбка - выражение победы. Торский поставил деловой вопрос:

- Ты первой бригады?

Рыжиков прохрипел, по-прежнему глядя поверх голов:

- Первой.

- Дай обьяснение, почему не подчинился дневальной и оскорбил её.

- Никого я не оскорблял. Она сама меня двинула.

Быстрый, легкий смех пробежал в "тихом" клубе.

- Никого не оскорблял? Ты провел рукой по лицу.

- Ничего подобного. А кто видел?

Смех повторился, но уже более долгий. Улыбнулся и Торский. Смеялся, поддерживая сложенными руками живот, Соломон Давидович; Захаров поправил пенсне. Торский пояснил:

- Какой ты чудак! Нам не нужны свидетели.

Рыжиков сообразил, что колонисты уже устроили из него потеху. Но он слишком хорошо знал жизнь и знал, какое важное значение имеют свидетели:

- Вы мне не верите, а ей верите.

И как всегда в минуту юридической правоты, у него нашлось обиженное выражение лица и небольшое дрожание в голосе. Было только странно, что и этот ход, считавшийся у понимающих людей абсолютно неуязвимым, был встречен уже не смехом, а хохотом, раздольным и жизнерадостным. Рыжиков обозлился и закричал:

- Чего вы смеетесь? А я вам говорю: кто видел?

Очевидно, это было настолько завлекательно, что ребята и смеяться не могли, боясь расплескать полную чашу наслаждения. Они увлеченно смотрели на Рыжикова и ждали. Торский снова охотно пояснил:

- А если никто не видел? Можно оскорблять человека, если никто не видит?

Это была очень странная мысль, с такими мыслями Рыжиков никогда ещё не встречался. Он помолчал, потом поднял глаза на председателя и сказал убедительно и просто:

- Так она врет. Никто же не видел!

Игорь Чернявин поднялся на своем месте.Торский и другие вопросительно на него посмотрели. Игорь сказал:

- Рыжиков несколько ошибается. Я, например, имел удовольствие видеть, как он мазнул её по лицу.

Рыжиков быстро оглянулся:

- Ты?

- Я.

- Ты видел?

- Видел!

Теперь смех полуячился недоброжелательный, осуждающий. Эстетическое наслаждение кончено: в последнем счете неприятно смотреть на человека, который обиженным голосом требовал свидетеля, а свидетель сидел с ним рядом.

Зырянский протянул руку:

- Дай слово.

- Говори.

- Что тут разбирать? Откуда такой взялся? Рыжиков! Как ты смеешь не подчиняться нашим законам? Как ты смеешь возить лапой по лицу девочки? С какой стати? Говори, с какой стати?

Зырянский шагнул к Рыжикову. Рыжиков отвернулся.

- Выгнать. Немедленно выгнать! Открыть дверь и... иди! А он ещё свидетелей ищет. Мое предложение, взять и...

- Выгнать, - подсказал кто-то.

Зырянский улыбнулся на голос:

- Вы, конечно, не выгоните, у вас добрые души, а только напрасно.

Зырянский жестом пригласил говорить Воленко, своего постоянного оппонента. Воленко не отказался.

- Рыжиков в моей бригаде. Человек, прямо скажу, тайный какой-то, и все с Русланом вместе.

- А я причем? - крикнул Руслан.

- О тебе тоже когда-нибудь поговорим. А все-таки я думаю, что из Рыжикова толк будет. Он не то, что какой-нибудь барчук. Конечно, прошым мы не интересуемся, а все-таки пусть он скажет, где его отец.

Торский спросил:

- Рыжиков, ответь... Можешь сказать?

- Могу. Купец был.

- Умер?

- Нет.

- А где он?

- Не знаю.

- Совсем не знаешь?

- Убежал куда-то.

Воленко продолжал:

- Выгонять не нужно. Наказать следует, а в колонии нужно оставить.

Посмотрим, может, из него ещё советский человек выйдет.

Встал Захаров:

- Я думаю, что и наказывать не нужно. Человек ещё малокультурный.

Рыжиков недовольно отозвался:

- Чего я там малокультурный?

– Малокультурный. Ты ещё не понимаешь такого пустяка - плюешь. За тобой же прибирать нужно: мыть. А ведь в этом вопросе совсем нетрудно сообразить. Надо, чтобы первая бригада научила Рыжикова необходимой культуре. Хватаешь девочку за лицо. Так делают только самые дикие люди, а ведь ты совсем не такой дикий, учился, окончил три группы. Предлагаю оставить без наказания, а Лене выразить сочувствие от имени общего

собрания.

Собрание закончилось быстро. Зырянский снял свое предложение. Торский сказал Рыжикову:

– Можешь идти. Да смотри за собой.

Рыжиков тронулся с места.

– Подожди. Салют общему собранию.

Рыжиков улыбнулся снисходительно и поднял руку.

– Лена, общее собрание выражает тебе сочувствие и просит тебя забыть об этом деле.

На лестнице, по дороге к спальням, Рыжиков приостановился и сверху вниз глянул на Игоря:

– Ты что же, Чернявин, легавишь?

– А когда я легавил?

– Когда легавил? Ты видел! Свидетель! Какое тебе дело?

Игорь хлопнул себя по бокам:

– Ах ты, черт! Действительно. А то разве ты стоял на середине? Я смотрю, стоит какой-то рыжий. Думал, кто другой. Значит, ты вышел на

середину?

Руслан раскатился смехом на всю лестницу. Рыжиков презрительно смотрел на Игоря до тех пор, пока их не догнал снизу Владимир Колос. Он хлопнул Рыжикова по плечу:

– Поздравляю. Это, брат, важно: первый раз на середине. Теперь дело пойдет. А все-таки перед собранием стоять нужно смирно.