КТО ЧТО ЛЮБИТ
На второй день праздника Захаров в тишине работал в кабинете. Пришли в кабинет Володя Бегунок и Ваня Гальченко и сели тихонько на диване. Захаров посмотрел на них, ничего не сказал, что-то подсчитывал на большом листе. Володя наклонился к уху приятеля: - Все равно не скажешь... - Нет, скажу. - Слабо тебе сказать. - Нет, не слабо. - А чего ж ты сидишь и не говоришь? - А я ещё скажу. - Посидишь и уйдешь. Ваня быстро поднялся, подошел к столу Захарову. Захаров не обратил на него внимания. Ваня подошел ближе, коснулся стола животом и положил руки на его край. Потом вкось посмотрел на Володю, покраснел. Захаров, не прекращая работы, спросил: - Ну? - Алексей Степанович! Тот... сегодня ж восьмое ноября? - Восьмое. - А новых опок ещё не сделали. Захаров улыбнулся, посмотрел на Ваню: - Не сделали. - Значит, Алёша правду говорил? - Выходит, так... Ваня что-то ещё хотел сказать, но... не выдержал, бросился к двери. Володя снялся с якоря на диване, в дверях Ваня обернулся: - Значит, Соломон Давидович не сдержал слова? Захаров покачал головой. мальчики захлопнули дверь. Авторитетное подтверждение Захарова было необходимо ввиду крайне противоречивых толкований, распостраненных в четвертой бригаде. Находились такие, вроде Кирюшки Новака, которые утверждали, что вопрос о слове, данном Соломоном Давидовичем в свое время, снят с очереди. Этому оппортунистическому течению в четвертой бригаде способствовало то обстоятельство, что на производстве почему-то стало очень мирно. Станки по-прежнему хрипели и останавливались, пасы и шкивы по-прежнему выходили из строя по нескольку раз в день, но колонисты заявляли об этом Соломону Давидовичу вежливо, терпеливо выслушивая его обещания. Нужно, впрочем, сказать, что Соломон Давидович теперь не столько обещал, сколько разводил руками и говорил нежно: - Вы же понимаете, дорогие товарищи! Намечались и другие линии примирения между колонистами и Соломоном Давидовичем. В конце декабря предстоял годовой праздник – день открытия колонии. Теперь, после годовщины Октября, началась развернутая подготовка к этому празднику. Петр Васильевич Маленький напомнил как-то на общем собрании, что по старой колонистской традиции все к этому празднику должно быть сделано руками колонистов. Выходило так, что без Соломона Даивдовича обойтись будет трудно. Работала уже праздничная комиссия, составленная из представителей всех бригад. От восьмой бригады в эту комиссию вошел Игорь Чернявин, от четвертой бригады - Ваня Гальченко, от пятой - Оксана. Ваня в это время играл уже в оркестре, правда, только во втором, учебном составе. ему был поручен второй корнет. Но не было никаких надежд, что к празднику он успеет пройти всю учебную программу второго корнета. Поэтому Ваня значительную часть души мог отдать подгтовке к празднику. На первом же заседании комиссии выяснилось, что без помощи Соломона Давидовича вечер самодеятельности устроить будет трудно. И комиссия постановила: выделить для переговоров наиболее искушенных в дипломатии товарищей. Таковыми оказались, по общему признанию, Игорь Чернявин, и Шура Мятникова, которая даже в библиотеке умела каждому выбрать книгу по вкусу. У Соломона Давидовича Игорь начал: - У нас будет вечер самодеятельности... Соломон Давидович перебил его: - Вам нужно сделать декорации? Я уже согласен. Так, чтобы не испортить доски, пожалуйста! А когда будет вечер? - Через полтора месяца. - Это очень хорошее дело. Очень хорошее начинание. Я сам бы с удовольствием принял бы участие. - Соломон Давидович! Давайте! Давайте, и всё! - Я и декламировать могу. И танцевать. Давайте я вам такой гопак станцую, пальчики оближете, хе-хе! Я вам покажу молодость, черт возьми! - С Оксаной? - А что же вы думаете: если Оксана, так я испугался? - По рукам! - По рукам! Соломон Давидович рассмеялся весело, а Игорь побежал порадовать комиссию. маленький очень одобрил результаты его посольства: - Во-первых, это будет оригинально: Соломон Давидович тоже учавствует, а во-вторых - мы получим и доски, и фанеру, и бязь, и лампочки, и всякие сценические эффекты. Ещё через неделю Игорь предложил в комиссии более подробный план участия Соломона Давидовича. Его проект был встречен взрывами хохота. Маленький с горящими глазами слушал подробности: - Шикарно! Только... догадается. - Ни за что на свете! Ваня сказал: - Убиться можно! Оксана была смущена смелостью проекта: - Игорь, не нужно так делать. - Оксана! Это будет замечательно. Замечательно! И Соломон Давидович доволен будет. Очень будет доволен. Маленький подтвердил: - Будет доволен! Эт-то... шикарно! Когда Игорь отправился к Соломону Давидовичу, Ваня увязался с ним, только Игорь предупредил его: - Глаза! Глаза у тебя - прямо невозможно! Спрячь глаза. Ваня спрятал глаза, как умел, т. е. в разговоре с Соломоном Давидовичем прикрывал их рукой. Другого способа спрятать глаза Ваня ещё не знал. Предложению Игоря Соломон Давидович обрадовался: - Монолог Бориса Годунова? - Пушкина! - Нет, вы говорите ясно: Бориса Годунова или Пушкина? Нельзя же смешивать! - "Борис Годунов" - сочинение Пушкина. - Так и нужно говорить во избежание недоразумений. Так это я должен обьявить: "Борис Годунов" - сочинение Пушкина? - Нет, вы не беспокойтесь, это конферасье обьявит. - Тем лучше. Борис Годунов - это такой полководец? - Царь. - Допустим, не царь, а бывший царь. Я что-то такое помню. Его кто-то зарезал такой. - Нет, это он зарезал... царевича Димитрия. - Ну, я же знаю. Какие-то у него были там неприятности... Хорошо, я прочитаю. - И гопак. - С Оксаной? - Только... нужно ходить на репетицию. Разве у меня есть время ходить? - Не нужно, Соломон Давидович, на репетиции. Мы хотим, чтобы это было для всех сюрпризом, понимаете, для всех... Мы так... потихоньку... прорепетируем. - Будьте покойны! - Так вот мы вам принесли. - Что это такое? - А это слова! - Ага, слова! Так чистенько написано. Кто это такой так хорошо пишет? - А это Ваня Гальченко. - Это ты так хорошо написал? А почему ты все улыбаешься? У тебя такой веселый характер? - У него всегда такой характер, Соломон Давидович, - сказал Игорь и ущипнул Ваню за ногу. - Ваня несколько изменил характер. - Будьте покойны, - сказал Соломон Давидович на проащние. - Я не подведу. А то вы думаете: Соломон Давидович - это давай сырье, давай станки, давай опоки, давай ремонт, все давай, давай! Вот вы увидите. Подготовка к празднику пошла полным ходом. На полном ходу пошли и другие дела. В один из выходных дней состоялась закладка нового завода. На краю площадки, против цветников, уже несколько дней копали котлованы. Колхозные подводы свозили кирпич и складывали его аккуратными стопками. На закладку приехал Крейцер, а с ним ещё много людей, между ними был и толстый инженер Воргунов. Крейцер всем показывал колонию, только Воргунов ничего не захотел смотреть, сидел в кабинете Захарова и говорил: - Закладка – это ещё не дело. Это марафет. наши вообще не могут без марафета. – Кто это «наши», Пётр Петрович? – Наши – русские! – Вы не любите русских? – Я люблю борщ с чесноком, а с русскими я предпочел бы работать как следует. - Вот и хорошо: поработаем вместе. - Посмотрим. Только... товарищ захаров, неужели и вы серьезно думаете, что ваши... мальчики способны будут справиться с таким заводом? - Совершенно серьезно. - Так. Ну, хорошо, пока нужно торжествовать... Колонисты в парадных костюмах выстроились на площадке и вынесли знамя с обычным торжеством. Воргунов стоял возле котлована и ухмылялся. Крейцер спросил у него: - Понравилось все-таки? - Да, понравилось. Это их дело, хорошо! Музыка, стройно, красиво. А только при чем здесь завод электроинструмента? Нельзя смешивать! - Смешаем, Пётр Петрович. Музыку с заводом, и вас ещё прибавим полную порцию! Воргунов снова надул губы: - Нет, уж увольте: я стар для таких забав, Михаил Осипович! На дне котлована, на кирпичном ложе, уложили большую грамоту, в которой было написано, когда и кем закладывается новый завод. Укладывали эту грамоту, придавили её кирпичом и закрыли известкой два человека: самый старый и самый молодой представители Советской власти в колонии: Крейцер и Ваня Гальченко. В этот день Ваня Гальченко был дневальным от десяти до двенадцати вечера. Он стал на пост в момент сигнала «спать». Ещё через полчаса затихло движение на лестнице. Ваня потушил свет в коридорах, крепче стянул пояс на шинели и заходил по вестибюлю, переставляя винтовку, широким шагом. В половине двенадцатого Захаров окончил работу. Проходя мимо Вани, он спросил: - Спать не очень хочешь? - Хоть до утра стоять, - ответил Ваня. - Ну молодец! Спокойной ночи! Ты кому сдаешь дневальство? - Володе Бегунку. - А сигналы кто завтра? - Сигналы Петька будет. - Хорошо... Захаров ушел. Когда до смены оставалось десять минут, тихо открылась дверь и рыжая голова просунулась в щель, зеленые глаза смотрели на Ваню подозрительно. - А я... из города. Погулял... немного. Зацепив за дверь, Рыжиков пролез в вестибюль, пошатнулся перед Ваней, бессильно взмахнул рукой: - Отметь... пожалуйста... в рапорте. Отметь! Все равно, так и отметь: Рыжиков опоздал на три часа. Опоздал, ну так что же! Он полез по лестнице, именно полез, потому что часто спотыкался и хватался рукой за ступени. Ваня испуганно смотрел ему вслед. Когда прибежал сверху Володя в шинели, туго стянутой в талии, Ваня зашептал страстно: - Рыжиков... пьяный пришел, понимаешь! - Рыжиков! Да ну! - Пьяный, совсем пьяный, таку шатается и падает все. - Попадет! Его все равно выгонят... - А если он скажет: кто видел? - Ты завтра должен сдать рапорт дежурному бригадру. - А если он скажет: вранье! - Против рапорта не поспорит!
ПЛАКАТ-ПЛАН
В конце ноября выпал снег. малыши долго отмечали это событие радостными кликами и воздеваниями рук. В парке перебрасывались снежками и строили крепость, но потом оказалось, что строительного материала для крепости ещё очень мало: это был первый слабенький снежок, он мало подходил для постройки крепости. Поэтому малыши перенесли свое внимание на пруд: он должен замерзнуть, и тогда в колонии будет каток. Миша Гонтарь в эту эпоху приобрел большое значение для пацанов: он прекрасно делал пластинки для коньков. Другие слесари тоже умели делать такие пластинки, но они были завалены заказами из других бригад, а Миша Гонтарь в качестве старосты пятого класса специлизировался на пацанах из четвертой бригады. Коньки были выданы по три пары на бригаду, но четвертой бригаде повезло: все маленькие номера перешли к ней, другие бригады все были большеногие. Кроме этих общественных коньков были ещё и собственные у отдельных старожилов, а у Фильки даже две пары. Алёша Зырянский предложил все коньки обратить в бригадные, указывал на то обстоятельство, что ноги у пацанов растут быстро и прошлогодние коньки все равно не подходят. Таким образом, в четвертой бригаде оказалось около десятка пар коньков - такое количество с избытком покрывало потребность. Но, к сожалению, пруд не замерзал. Берага пруда покрыты снегом, а поверхность пруда дышит свободной водой и по-летнему отражает в себе облака. Знатоки уверяли, что раньше льда должно появиться "масло", но сколько пацаны ни смотрели, "масла" никакгого не появлялось. День в колонии сделался "вечерним": вставали, завтракали, начинали работу при электричестве, только обедали при солнце, а потом снова зажигались фонари и лампочки. Утром стало труднее просыпаться, появились охотники спать до "без пяти минут поверка". Особенно страдали старшие, которым до завтрака нужно было ещё и побриться. Гладко выбритые и пахнущие одеколоном, они приходили в столовую с виноватым видом и старались не смотреть в глаза дежурному бригадиру. Все это были ветераны колони, и дежурные бригадиры ограничивались нахмуренными бровями. Конечно, в дежурство Алеши Зырянского приходилось бриться до поверки, но Алёша дежурил два раза в месяц, и казалось, что при таких условиях жить вообще можно. Конец такой сносной жизни наступил неожиданно, в дежурство Илюши Руднева. Не теряя своего постоянно милого, расположенно-внимательного выражения, руднев во время поверки произвел демонстративную атаку: приказал ДЧСК отметить в рапорте всех небритых. Это мероприятие, исключительное по своей новизне, произвело очень сильное впечатление, и, как только окончилась поверка, очень многие забегали по коридорам с мыльницами в руках. Игорь Чернявин с того дня, как получил звание колониста, также считал для себя обязательным уничтожение бороды и усов. Очень возможно, что с этим делом можно было и подождать, но, во-первых, бритва - это солидно; во-вторых, в детской колонии как-то неудобно было показывать щетину; в-третьих, щетина у Игоря была рыжеватая, а после первого бритья она приобрела совершенно несимпатичный вид. Напуганный действиями Руднева, Игорь тоже захватил бритву, полотенце и мыльницу и полтеле в умывальную. Внизу играли сигнал на завтрак. В литере Б, в умывальниках и в спальнях раздавался бритвенный скрип и обильно текла молодая кровь - результат неопытности и быстроты темпов. Рудннев - самый молодой бригадир, и опоздать на завтра в его дежурство, хотя бы и на пятнадцать минут, до сих пор не считалось предприятием невыполнимым. Но сегодня он показал крепкие зубы на поверке, трудно было предсказать, какие зубы он покажет во время завтрака. Успокаивало одно: не решится этот пацан оставить без завтрака около трех десятков стариков. Действительность оказалась и печальнее, и хитрее. Руднев, правда, не решился на прямое нападение, но о чем-то быстро переговорил в кабинете Захарова. Во всяком случае, Захарову пришло в голову изучить плакат-план первого квартала, висящий в вестибюле, при самом входе в столовую. Изучение этого плаката Захаров начал ровно через пять минут после сигнала на завтрак. Он стоял перед плакатом, заложив руки за спину, и внимательно читал его цифры, которые даже пацаны четвертой бригады давно знали на память. Минут через десять по ступеням лестницы заумели быстрые шаги ветеранов колонии, успевших к этому моменту уничтожить не только щетину, но и следы крови на лицах. Ни одной секунды замешательства или растерянности они в себе не позволили. ловкие ноги направили их не в столовую, а в выходную дверь, ловкие руки подскочили в салюте: - Здравствуйте, Алексей Степанович! - Здравствуйте, Алексей Степанович! - Здравствуйте, Алексей Степанович! Захаров поневоле должен был отвернуться от плаката, чтобы отвечать на приветствия. Игорь Чернявин с верхней площадки ещё видел, как поток колонистов уносился в выходную дверь, но, когда он сам поравнялся с Захаровым, сказал слово прветствия, ни один мускул не потянул его к столовой: было совершенно очевидно, что путь имеется только на выход и дальше - в цех. Во дворе он влетел в веселую толпу товарищей, которым теперь оставалось единственное наслаждение: встречать последних опаздывающих, наблюдать сложную игру на их лцах и хохотать вместе с ними. Потмо вышел на крыльцо Захаров и сказал: – Хороший будет день... теплый... Где это ты обрезался, Михаил? Миша Гонтарь стрельнул глазами на толпу колонистов и ответил с достоинством: – Бриться приходиться, Алексей Степанович. – А ты безопасную заведи. И удобнее, и скорее. На крыльцо выходили и закончившие завтрак. Вышел и Нестеренко, Захарова не заметил: – Мишка, а почему ты не... Здравствуйте, Алексей Степанович. А почему ты не... не того... не подождал меня? Миша Гонтарь не умел так быстро отвечать на некоторые вопросы. Захаров поправил пенсне и ушел в здание. Игорь Чернявин тоже стоял в толпе колонистов и сочувствовал Нестеренко, который чуть-чуть не влип со своим вопросом. Но Нестеренко уже освоился с положением: – Вот какое дело!! Постойте, и я буду дежурить, я тоже... придумаю вам, панычи. А когда на крыльцо вышел дежурный бригадир Илья Руднев, у него было такое выражение, как будто он в этом деле никакого участия не принимал. Удивленным голосом он спрашивал: – Не завтракали? А почему? В следующие дни даже самые почтенные "старики" спешили на завтрак вместе с пацанами и, проходя мимо плаката-плана, поневоле оглядывались на его цифры. Цифры были такие:
План первого квартала:
План был очень трудный, и колонисты восторгались: – Вот это план так план! Старики однако знали, что восторгаться можно только до первого января, потом придется плохо. Но четвертая бригада была уверена, что и после первого января будет интересно. В комсомольской ячейке заседали по вечерам и приставали к Соломона Давидовичу с разными вопросами. Но теперь Соломон Давидович не "парился", а старался подробнее рассказать, как обеспечено выполнение плана. Это была эпоха мирных отношений. Недавно на общем собрании Соломон Давидович сказал: - Ваше желание, товарищи первомайцы, выполнено: сегодня сданы новые опоки. Одинкоий голос спросил: - А какое сегодня число? И другие голоса охотно ответили: - Третья декабря. - Какое это имеет значение? - сказал Соломон Давидович. - Важно, что у вас есть опоки, а всякие формальности не имеют значения. Колонисты смеялись и шумно аплодировали Соломону Давидовичу. Многие хохотали, спрятавшись за спины товарищей. Глаза четвертой бригады тревожно устремились на Алешу Зырянского: может быть, он что-нибудь скажет на тему о справедливости и святости данного слова? Но Алёша Зырянский тоже аплодировал и смеялся. Соломон Давидович был растроган аплодисментами. Он высоко поднял руку и произнес звонко: - Видите: что можно сделать для производства, я всегда сделаю. Эти слова вызвали новый взрыв оваций и уже совершенно откровенный общий хохот. Смеялся и захаров, смеялся и сам Соломон Давидович. Даже Рыжиков смеялся и аплодировал. Рыжиков был доволен, что все так мирно кончается, а кроме того, он был формовщик, и опоки для него имели большое значение. Правда, в прошлом месяце было много неприятностей у Рыжикова – после случая с Левитиным даже Руслан горохов однажды зарычал на него с глазу на глаз: - Ты от меня отстынь, слышишь? Отстань! Я и без тебя проживу. А потом пришлось похлопотать глазами на совете бригадиров после рапорта дневального Вани Гальченко. Но и это прошло. Было неприятно, что бригадиры как-то неохотно высказывались о Рыжикове, и Зырянский выразил, вероятно, общую мысль: - Темный человек и плохой - Рыжиков. Однако подождем. И не из такого дерьма людей делали. А у нас впереди завод, триста тысяч, у нас впереди большая жизнь, а он в городе водку пьет и пьяный приходит в колонию. Какой это человек? Только и того, что говорить умеет! Так и попугая можно выучить. Толко попугай водки пить не будет. Посмотрим. Но... Рыжиков, имей в виду: настанет момент – костей не соберешь! Рыжиков вертелся на середине, прикладывая руки к груди, обещал и каялся, старался делать серьезное и убедительное лицо. И Воленко снова выступил в его защиту: - Надо все-таки понимать: Рыжиков привык к такой жизни, сразу отвыкнуть не может. Надо подождать, товарищи. Наказывать его нет смысла, он ещё ничего в наказании не понимает. А вот вы увидите, вот увидите! В общем, совет бригадиров ничего не постановил, а так и отпустили Рыжикова со словами: «Посмотрим». Рыжиков после этого ходил скучным шагом, ни с кем не заговаривал, но в литейном работал "как зверь". Соломон Давидович очень хвалил Рыжикова: - Если бы все работали так, как Рыжиков, у нас было бы не триста тысяч накоплений, а по меньшей мере полмиллиона. Золотые руки!
БОРИС ГОДУНОВ
Праздник прошел великолепно. Было много гостей, был устроен великолепный ужин, в колонии было тепло, приветливо и счастливо. До трамвайной остановки, через всю просеку, прошла линия костров, которыми заведовал Данила Горовой. Между кострами гости проезжали на машинах и проходили пешком. В дверях их встречали дежурные, вручали билет в театр и приглашение к столу от имени какой-либо бригады. Колонисты показывали гостям свои спальни, клубы, классы, показывали и обьясняли плакат-план первого квартала, но цехов не показывали. А гвоздем вечера был сложный и веселый дивертсимент. Выступали и певцы, и чтецы, и акробаты. Малыши показали свою постановку, которорая называлась: «Путешествие первомайцев по Европе». В этой постановке учавствовал и Ваня Гальченко, но главная роль принадлежала Фильке Шарию. Филька изображал Макдональда. Это было чрезвычайно интересное представление. И гости и колонисты много аплодировали, когда малыши выстроились один за один гуськом, свет на сцене потух, а в руках у актеров зажглись электрические фонарики. Оркестр заиграл "Поезд". Под звуки этой музыки малыши-первомайцы уехали в свое путешествие. Они в пути имели любопытные встречи с Пилсудским, с Муссолини, с Макдональдом и другими "деятелями". Каждый хвастал перед ними своими делами, но первомайцев обмануть трудно: они прекрасно умели рассмотреть, что делается в Западной Европе. Большое впечатление произвело выступление Соломона Давидовича. Он вышел на сцену в новом корчневом костюме. Конферасье Санчо Зорин обьявил: – Соломон Давидович прочитает отрывок из "Бориса Годунова" Пушкина, под редакцией Игоря Чернявина. Крейцер, сидящий в первом ряду, наклонился к уху Захарова: – Как это Пушкин под редакцией Чернявина? – Каверза, конечно. Соломон Давидович нахмурил брови и произнес выразительно:
Достиг я высшей власти, Шестой уж месяц царствую спокойно.
Крейцер произнес сковзь зубы: – Подлецы! Соломон Давидович читал:
Мне счастья нет. Я думал, свой народ В цехах на производстве успокоить...
Многие колонисты встали. На их лицах ещё молчаливый, но нескрываемый восторг. Сидевшая рядом с Захаровым учительница Надежда Васильевна улыбалась мечтательно. Захаров опустил веки и внимательно слушал. У Крейцера блестели глаза, он даже шею вытянул, наблюдая, что происходит на сцене. Соломон Давидович с большой трагической экспрессией очень громко читал:
Я им навез станков, я им сыскал работу. Они ж меня, беснуясь, проклинали!
Колонисты не выдержали: редко кто остался на месте, они приветствовали чтеца оглушительными аплодисментами, их лица выражали настоящий эстетический пафос. Соломон Давидович не мог не улыбнуться, и его улыбка ещё усилила восхищение слушателей. С нарастающим чувством он продолжал, и зал затих в предвидении новых эстетических наслаждений:
Кто ни умрет, я всех убийца тайный: Ускорил и трансмиссии кончину, Я отравил литейщиков смиренных!
Трудно стало что-нибудь разобрать в наступившей овации: громкий смех потонул в бешеных аплодисментах, что-то кричали колонисты, Крейцер хохотал больше всех, но сказал Захарову: - Надо этих редакторов взгреть все-таки! Разве так можно? Соломон Давидович, сияя покрасневшим лицом, радостной лысиной и новым костюмом, протянул руку к залу: - Дайте же кончить! Колонисты закусили губы. Соломон Давидович сделал шаг вперед, положил руку на сердце, закрыл глаза:
И все тошнит, и голова кружится, И мальчики нахальные в глазах. И рад бежать, да некуда. Ужасно! Да, жалок тот, у кого денег нет!
Он кончил и скромно опустил глаза. Но такую сдержанную, хотя и актерскую, позу недолго можно было выдержать. В ответ на бурный восторг публики Соломон Давидович тоже расцвел улыбкой, потом гордо выпрямился, поднял вверх палец и только после этого начал кланяться, ибо публика все продолжала кричать и аплодировать. Наконец закрылся занавес. В антракте Соломон Давидович пробрался к первому ряду, гордо отвечал на приветствия колонистов, улыбаясь снисходительно, пожал руку Крейцеру: - Ну как? Какие овации! - Слушайте, Соломон Давидович! Вас надули эти подлецы! - Как надули! - Они вам подсунули другие слова. - Другие слова! Не может быть. Вот же у меня слова. - Ай, ай, ай! Вот... прохвосты. Смотрите, этот самый Борис Годунов говорит исключительно о производственных делах колонии им. Первого мая. - В самом деле? - А как же: "Я им навез станков, я отравил литейщиков". Это не Борис Годунов, это вы, Соломон Давидович! И нахальные мальчики... - А Пушкин, значит, не так написал? - Я думаю: у Пушкина мальчики кровавые, а здесь нахальные. - А вы знаете: они-таки, действительно, нахальные! А как у Пушкина про литейщиков? - Про ваших литейщиков? Какое ему дело? Он же умер сто лет назад. Соломон Давидович искренне возмутился: - Ах, какое нахальство! Я сейчас пойду! Я им скажу! Соломон Давидович бросился за кулисы. Кое-кто попытался убежать от него, но он поймал Игоря Чернявина, главного редактора. - Как же вам не стыдно, товарищ Чернявин? - А что такое? - Пушкин совсем не так написал. - Мало ли чего? А вы знаете, что Мейерхольд делает? - Какой Мейерхольд? - Московский. - У него тоже производство? - И ещё какое! У нас хтоьнемного похоже на Пушкина, а у него так совсем не похоже. Такая мода! - Мода, конечно, это неплохо, но причем здесь литейщики? - А как же! Вы думаете, при Борисе Годунове литейщиков не было? А кто ружья делал, как вы думаете? - Они ружья могли делать, но, может быть, у них такого дыма не было? - Какой там не было! Разве они знали, что такое вентиляция? - Они могли и не знать. - Хорошо получилось, Соломон Давидович! Вы смотрите, как всем понравилось. Скоро вам танцевать. Я боюсь теперь танцевать. написано гопак, а может, это тоже, как Мейерхольд. - Честное слово, гопак! Соломон Давидович рассмеялся, взмахнул кулаком: - А, черт его дери! Давайте гопак. Соломон Давидович возвратился к Крейцеру и успокоил его: - Я их поругал, но они говорят: теперь все так делают. Мейерхольд какой-то из Москвы, так он тоже так делает. Такая мода как будто. Крейцер обнял Соломона Давидовича, усадил рядом с собой: - Верно! А в общем хорошо! Через четверть часа Соломон Давидович в украинском казачьем костюме, в широченных штанах и в сивой шапке по-настоящему "садил" гопак на сцене. Легкая, тоненькая Оксана еле успевала удирать от него подкованных сапог. Теперь колонисты аплодировали без всякой каверзы: не могло быть сомнений, что Соломон Давидович классный танцор. В его стариковской удали, в размашистой, смелой присядке было много вполне уместного юмора и любви к жизни. Колька-доктор после танца прыгнул на сцену и сказал громко: - Видели? Пусть теперь ко мне не ходит с сердцем! Соломон Давидович засмеялся грустно: - Он не хочет понимать разницу: запорожцы эти самые умели танцевать гопак до самой смерти, и у них ничего не делалось с сердцем. А вы назначьте их заведовать производством, и вы увидите, сколько у вас прибавится пациентов!
КРАЖА
Через день после праздника Игоря Чернявин утром сбежал вниз в раздевалку, чтобы взять свое пальто. Колышек N 205 встретил его неожиданной пустотой: пальто не было. Рядом натягивал свое пальто Миша Гонтарь. - Миша, моего пальто нет. - Как это "нет"? - Вот мой номер пустой. - Перепутал кто-нибудь. Ты поищи. Игорь в обеденный перерыв пересмотрел все пальто: не изнанке воротника в каждом пальто был вышит номер, но двести пятого не было. Он сказал об этом дежурному бригадиру Брацану. Дежурный посмотрел на него с досадой: - Что же, по-твоему, украли или как? - Я обыскал всю вешалку. - Надо ещё раз посмотреть. Куда оно может деться? Брацан отвернулся от него недовольный. Но после работы он сам нашел Игоря и спросил его сумрачно: - Нет пальто? - Нет. - У Новака тоже нет из четвертой бригады. - Украли? Брацан ничего не сказал, видно было, что это слово ему не нравилось. Вечером Игорь пошел на рапорты бригадиров. Брацан рапортовал: - Товарищ заведующий! Прошлой ночью с вешалки украдено два пальто – Чернявина и Новака. Захаров, как всегда, спокойно поднял руку, ответил: "Есть!" И все присутствующие салютовали рапорту дежурного бригадира "в обычном порядке". Но что-то такое было особенное в сегодняшней процедуре рапортов: в лицах не было веселой бодрости, чувствовалось, что последний рапорт не восстановит дружеской непритязательности отноешний, колония не перейдет к обычному вечернему настроению, никто не улыбнется и не будет острить. Действительно, приняв последний рапорт, Захаров быстро опустился на стул, выдернул из папки какую-то бумажку, подперев голову рукой, стал читать, читать внимательно, как будто бы один остался в кабинете. А в кабинете стояли три десятка колонистов и, не шевелясь, молча смотрели на него. Нестеренко шепотом спросил Брацана: - Какие у тебя подозрения? К вопросу Нестеренко прислушались, но все знали, что пальто исчезла и похититель следов не оставил. Брацан, однако, был дежурным, он обязан был отвечать за свой день и, следовательно, обязан ответить на вопрос Нестеренко. Брацан это понимал, и он ответил громко: - От двенадцати до восьми дневалило четыре человека, все колонисты, конечно, из них подозревать никого нельзя. Лобойко, Грачев, Соловьев и Толенко - все из моей бригады. Я за них ручаюсь: не уйдет, не заснет никто. А теперь другое: из раздевалки нельзя пройти иначе, как мимо дневального. Значит, в окно, в форточку. А как? Форточки там очень маленькие, пальто трудно продвинуть, очень трудно, я сегодня пробовал. Специалист делал. - Как ночевали сегодня? - спросил Захаров, не подымая глаз от бумаги. - Проверял. Ночевали в порядке. И дневальные говорят: никто ночью не выходил из здания, а последний пришел из города Зырянский, в одиннадцать часов, был в командировке, по вашему распоряжению. такое дело... если бы пропало одно пальто, сказали бы... обязательно сказали: забыл где-нибудь. А то два пальто, из разных бригад, Чернявин Новака мало знает. - Торский! Секретный совет, сейчас, здесь, у меня. - Есть. В кабинете остались только бригадиры. Когда ушел последний колонист, Захаров откинулся на спинку кресла: - Так... Говорите, что думаете. Торский первый развел руками, сидя на диване в гуще других: - Говорить трудно. И подозревтаь опасно, никаких оснований. Я составил сегодня список, за кого нельзя ещё ручаться. Что ж... выходит девятнадцать человек... не стоит и обьявлять: два пальто того не стоят. Один вор, а восемнадцать на всю жизнь обидеть можно. Просто беда... ни одного вопроса никому нельзя задать. Например, спросить, не выходил ли куда-нибудь ночью... - Нельзя никого спрашивать, - подтвердил Захаров недовольно. - Нельзя, я и говорю. - Вот я скажу, - зырянский придвинулся на край дивана. - Вот я скажу. Первое: пальто украдены не ночью, а утром, когда все одевались. Это человек нахальный сделал. Просто взял и надел чужое пальто, при всех, может, и Чернявин его встретил, когда в раздевалку входил. А если бы попался, отговорка легкая: по ошибке надел, ничего такого. - Так не одно пальто, а два. - Два. Только моего Новака три дня висело, он его не надевал, в цех без пальто перебегал, мои пацаны любят так делать. Значит, Новака раньше, может, ещё позавчера украли, а никто и не знал. - Ты отчасти прав, - начал Нестеренко, но Зырянский сурово на него оглянулся: - Постой, я не кончил. Второе: пальто это и сейчас в колонии, у кого-нибудь на квартире или в деревне, только я думаю, что не в деревне, а здесь, у служащих, а может, из строительных кто-нибудь за Каина работает. Это не иначе. В город пальто не понесешь: и видно будет, и время требуется; в рабочий день нельзя, а в выходной день наших много бывает на дороге в город. Оба пальто здесь и сейчас, на нашей территории. Все молчали. Зырянский был, пожалуй, совершенно прав. Только Нестеренко выразил маленькое сомнение: - Ты отчасти прав, Алексей, а только у Чернявина пальто с правого фланга, а у Новака, наоборот, с левого. Ты говоришь: надел и вышел, это может быть: надел и вышел, а возвратился без пальто, у нас много без пальто бегают, тут не разберешь. А только... как же с размерами? Одно дело Чернявина надеть пальто, а другое дело – Новака. Выходит так, что работало двое. – двое не может быть, – сказал тихо Воленко. - Почему не может быть? - Не может быть. У нас таких компаний нет. Одиночек можно подозревать, а таких компаний, чтобы вдвоем крали, у нас нет. - Воленко правильно говорит, - согласился Торский. - Это один. А как он вынес, черт его знает, а только безусловно, вроде как Зырянский говорит. Воленко, как ты думаешь насчет твоего Рыжикова? Была названа первая фамилия. У бригадиров лица стали внимательнее. Воленко на минуту задумался: - Из моей бригады можно кого-нибудь другого подозревать, Горохова, к примеру, или Левитина. Только Левитин в последнее время другим занят; Алексей Степанович наложил на него наказание за те записки, помните, в течение месяца расчищать дорожки в саду. Он этим делом очень увлекается, хочет, чтобы его простили, старается здорово, он красть не пойдет. Горохов как будто больше всего думает о своем шипорезном, а теперь план новый повесили, так у него в голове только и стоит: косой шип, прямой шип, да ещё какое-то приспособление делает, чтобы сразу больше концов запускать в машину. скажите, разве в таком положении человек может украсть? Не может. - Горохов не украдет, - сказал просто Торский. - А Рыжиков? Рыжиков - пожалуйста, у Рыжикова совести, как у воробья. Но зато Рыжикову не нужно. Он сейчас зарабатывает больше всех в колонии. Он положил в сберкассу пятьдесят, а книжку мне отдал, чтобы не растратить. Он только об одном и думает, как бы заработать больше... Для чего ему красть? Да Рыжиков ещё и новый, никого не знает, а без Каина обойтись невозможно. - Будь покоен, - сказал Брацан. – Это ты не знаешь, а Рыжиков знает, что ему нужно. - Да нет, рано ему знать, – протянул Нестеренко. - Хорошо, это по первой бригаде. А у тебя, Левка? Бригадир второй, Поршнев, счастливый был человек, может быть, самый счастливый в колонии. У него всегда добродушно-красивое настроение, всегда он доволен жизнью, никогда ещё "не парился", и за какое дело ни возьмется, дело у него в руках тоже начинает улыбаться. И сейчас он только плечами пошевелил: - Да... откуда ж у меня? У меня все народ... верный. - За всех ручаешься? - Да... чего за них ручаться? Они сами... поручиться за кого угодно... могут. Вы же знаете. Поршнева все любили в колонии особой, добродушной, спокойной любовью. Приятно было на него смотеть и следить за ленивой волной радости, которая всегда играла в его неторопливом взгляде, в движении чертных, тенистых бровей, в улыбчивом подрагивании полных, хорошо напряженных губ. А глядя на Поршнева, вспоминали и вторую бригаду: семнадцать мальчиков, как будто нарочно собравшихся в бригаде. Им всем по шестнадцать лет, все он
|
