Глава 25.3. Государственная пошлина 29 страница

Я полностью осознаю еретичность моего предположения о том, что в некото­ром ограниченном смысле существует разрыв между нормальной и аномальной мотивацией, и что нам требуется теория, которая бы признавала этот факт. Разры­вы определенно непопулярны в психологической науке. Одна из теорий аномально­сти утверждает, что нам просто нравится рассматривать крайние точки нашего ли­нейного континуума как аномальные. Некоторые теоретики культуры настаивают на том, что аномальность является относительным понятием, меняющимся от культу­ры к культуре и от одного исторического периода к другому. Есть также погранич-

1 Allport G. W. The individual and his religion. N. Y.: Macmillan, 1950.

102 Статьи разных лет

ные случаи, которые даже наиболее опытные клиницисты не могут с уверенностью классифицировать как нормальные или аномальные. Наконец — и это самое важное — можно, достаточно глубоко порывшись, обнаружить некоторый инфантилизм в мо­тивации многих нормальных людей.

Учитывая все эти хорошо знакомые аргументы, все же можно выделить об­ласть различий, если не между нормальными и отклоняющимися от нормы людь­ми, то между здоровыми и нездоровыми механизмами, включенными в развитие мотивации. То, что мы называем интегративным действием нервной системы, яв­ляется, по существу, целостным механизмом, который поддерживает мотивацию в состоянии, соответствующем требованиям времени. Он направлен на то, чтобы осу­ществлять внутреннее согласование и оценку соответствия реальности элементов, входящих в мотивационные паттерны. Эффективное подавление является другим здоровым механизмом, безвредным для индивида и делающим возможным распо­ложение мотивов в упорядоченной иерархии12. С помощью эффективного подав­ления индивид прекращает играть инфантильные драмы. В числе механизмов балан­сировки можно назвать самопознание, ясный образ себя и малопонятный фактор гомеостазиса.

Как показал эксперимент Гетцеля, прямые и проективные проявления здо­ровых людей едины. Будущий тест на нормальность — к несчастью, психологи еще не разработали его, — может основываться на гармонии экспрессивного поведения (выражение лица, жесты, почерк) с фундаментальной мотивационной структурой индивида. Есть свидетельства того, что дискоординация между сознательными мо­тивами и экспрессивными движениями — зловещий признак13. Это указывает на­правление необходимых исследований.

При нездоровой мотивации верх одерживают механизмы разбалансировки. Все­гда существует некий вид разбалансированности. Вытеснение неэффективно, вытес­ненные мотивы прорываются в аутичных жестах, в приступах раздражения, в ночных кошмарах, в навязчивых идеях, возможно, в параноидальном мышлении. Сверх все­го, в широких сферах жизни нарушено самопознание. Но в норме механизмы балан­са берут верх. Иногда у людей с сильными расстройствами механизмы разбалансиров­ки захватывают контроль. Порой мы обнаруживаем эти механизмы действующими у людей, в других отношениях являющихся здоровыми. Когда в работе этих механиз­мов отмечается дисгармония, для диагностики полезно использование проективных техник. Но когда в системе личности в целом налицо гармония, проективные методы могут очень мало (или не могут ничего) сообщить нам о мотивации.

Из всего сказанного ясно, что удовлетворительная концепция психодинамики должна обладать следующими характеристиками.

1. Она никогда не будет использовать проективные методы или глубинный ана­лиз, не уделяя также внимания для полного диагноза мотивов прямым методам.

2. Она будет исходить из того, что у здоровой личности основная часть мотива­ции может быть «принята за чистую монету».

12 Belmont L., Birch H. G. Re-individualizing the repression hypothesis // Journal of Abnormal and Social Psychology. 1951. Vol. 46. P. 226—235; McGranahan D. V. A critical and experimental Study of repression // Ibidem. 1940. Vol. 35. P. 212-225.

13 Allport G. W., Vernon P. E. Studies in expressive movement. N. Y.: Macmillan, 1933.

Тенденция в мотиваиионной теории 103

3. Она будет опираться на предположение, что нормальная мотивация этого рода соотносится с настоящим и будущим для индивида, и не может быть адекватно пред­ставлена путем изучения его прошлой жизни. Другими словами, она должна признать, что психодинамика жизни в настоящем может быть большей частью функционально автономной, хоть и вытекающей из ранней истории формирования мотивации14.

4. В то же время в этой концепции сохранятся эпохальные догадки Фрейда и других о том, что инфантильные фиксации иногда имеют место, и что стоит прове­рять сознательный самоотчет и дополнять прямые методы непрямыми.

Пока такая адекватная концептуализация не достигнута, необходимо пере­смотреть одну современную догму мотивационной теории. Я имею в виду часто встречающееся положение о том, что все мотивы нацелены на «снижение напряже­ния». Эта доктрина, обнаруживаемая в инстинктивизме, психоанализе и психоло­гии стимула—реакции, удерживает нас на примитивном уровне теоретизирования.

Мы, конечно, не можем отрицать, что базовые влечения стремятся к «сниже­нию напряжения». Отчетливые примеры — потребность в кислороде, голод, жажда и выделение. Но эти влечения не являются надежной моделью всей нормальной моти­вации взрослых. Гольдштейн отмечает, что пациенты, которые ищут только сниже­ния напряжения, явно страдают патологией. Они озабочены локальными раздраже­ниями, которые пытаются облегчить. В их интересах нет ничего творческого. Они не могут принимать страдание, отсрочку или фрустрацию как простой эпизод в своем поиске ценностей. Нормальными людьми, напротив, управляют «предпочтительные паттерны» самоактуализации. Их психогенные интересы являются способом поддер­жания и направления напряжений, а не избегания их15.

Я думаю, мы должны согласиться, что снижение напряжения не является адекватной формулой функционирования зрелых психогенных мотивов. Во время своей инаугурации в качестве президента Гарвардского университета Джеймс Брай-ант Конант заметил, что он принимает свои обязанности «...с тяжелым сердцем, но с радостью». Он знал, что не снизит напряжения, связывая себя обязательства­ми по новой работе. Напряжения будут возрастать и возрастать, временами становясь почти невыносимыми. Хотя в ходе своей ежедневной работы он должен будет рас­правляться со многими делами и ощущать облегчение, его общие обязательства — его общие вложения энергии — никогда не будут иметь своим результатом некое равновесие. Психогенные интересы устроены именно так: они ведут нас к осложне­ниям и беспредельно напрягают нашу жизнь. «Стремление к равновесию», «сниже­ние напряжения» и «желание смерти» выглядят тривиальным и ошибочным отобра­жением мотивации нормальных взрослых.

Как я говорил, послевоенные годы принесли благотворный поворот в теорети­зировании. Например, немногие специалисты по военным неврозам рассуждали в тер­минах снижения напряжения, они скорее говорили о «твердой эго-структуре» или о «слабой эго-структуре». Гринкер и Шпигель пишут: «С усилением эго терапевт требует от пациента растущей независимости и активности»16. После осуществления успешной терапии эти и другие авторы иногда замечают: «Теперь эго приобрело, похоже, пол­ный контроль». В выражениях, подобных этому, — а они встречаются все чаще, — мы

14 Allport G. W. The nature of personality: selected papers. Cambridge: Addison-Wesley, 1950.

15 Goldstein K. Human nature in the light of psychopathology. Cambridge: Harvard University Press, 1940.

16 GrinkerR. R., SpiegelJ. P. War neuroses. Philadelphia: Blakiston, 1945.

104 Статьи разных лет

вновь сталкиваемся с пост-фрейдовской психологией эго. Конечно, аромат этих тео­ретических положений изменчив. Иногда они по-прежнему близки концепции эго как рационализатора, всадника и рулевого. Но часто, как в цитированных выше работах, они значительно выходят за эти рамки, подразумевая, что эго в норме не только спо­собно избегать злокачественного вытеснения, хронизации и ригидности, но также представляет собой дифференцированную динамическую силу — сплав здоровых пси­хогенных мотивов, которые можно «принимать за чистую монету».

Нет нужды пугаться концепции «активного эго». Как мне видится, термин эго не отсылает к модели гомункулуса, но лишь является кратким выражением того, что Гольдштейн называет «предпочитаемыми паттернами». Этот термин означает, что здоровые личности в норме обладают различными системами психогенных мотивов. Их число не безгранично; в самом деле, у хорошо интегрированного взрослого их можно пересчитать по пальцам обеих рук, а возможно, — и одной. То, что человек пытается делать настойчиво и постоянно, исходя из своей внутренней природы, часто на удивление хорошо сфокусировано и структурировано. Называть ли эти ве­дущие мотивы желаниями, интересами, ценностями, чертами или чувствами, — не так уж важно. Важно то, что мотивационная теория, которой будут руководствовать­ся диагностика, терапия и исследования, должна в полной мере принять эти струк­туры во внимание.

Воображение в психологии: некоторые необходимые шаги'

Некоторые содрогнутся при одной мысли о том, что психология может прояв­лять больше воображения, чем сейчас. Они скажут: «Посмотрите, что вы, психологи, уже сделали. Вы заморочили нас обучающими машинами, компьютерами и имити­рующими устройствами и измерили все наши коэффициенты (IQ, EQ, AQ и даже PQ — коэффициент личности). Вы подвергли нас воздействию сыворотки правды и детекторов лжи, замучили опросами и опросниками, лабиринтами и другими су­масшедшими изобретениями и, что хуже всего, вы приняли нас за это странное и неуравновешенное венское эдипово семейство. Нам больше не нужно вашего вооб­ражения. Что нам нужно, так это стратегия, с помощью которой мы могли бы со­противляться вашему нахальству. Мы восхищаемся бедным парнем, обратившимся в поисках работы в британскую Интеллидженс Сервис. У него была репутация люби­теля приложиться к бутылке, поэтому психолога попросили выяснить, в самом ли деле у него есть такое пристрастие. Психолог дал ему тест словесных ассоциаций. "Говорите мне первое, что приходит вам в голову, когда я говорю Хейг**\" — "О, — отве­тил кандидат, — Хейг, вы знаете, знаменитый генерал, первая мировая война, Север­ная Африка и так далее" — "Гордон\" — "О да, другой генерал: Китайский Гордон, боксерское восстание" — "Бут\" — "О да, еще один генерал. На этот раз Армия спасе­ния" — "Ват 691" — "Так... Может быть, телефон папы Римского?"».

Такого типа сопротивление мне тоже симпатично. Но нынешнюю «наглость» психологии лучше лечить, не лишая ее воображения, а прибавляя его.

Переходный период

Сейчас психология напоминает молодого человека, возможно, неловкого и высокомерного, но откровенно цветущего и многообещающего. Состояние это мож­но лучше понять в контексте интеллектуальной истории нынешнего столетия.

* Впервые опубликовано в 1964 г. Печатается по изданию: Allport G. The Person in psychology. Boston: Beacon, 1968. P. 103-120.

** В качестве стимулов в ассоциативном эксперименте фигурируют марки спиртных напитков.

106 Статьи разных лет

Первые монументальные фигуры в психологии — думаю, что могу назвать Вильгельма Вундта, Уильяма Джеймса, Уильяма Мак-Дугалла и Джона Дьюи — уво­дят нас от чисто спекулятивной философии к широким эмпирическим взглядам на человеческую природу. Отдавая предпочтение лабораторным или клиническим эм­пирическим данным (хотя в их распоряжении было не слишком много таковых), они не хотели утрачивать и свое обзорное видение предмета психологии, а именно, общего устройства человеческой природы.

Однако их бунт против философии зашел не настолько далеко, чтобы доставить удовольствие некоторым энтузиастам, по существу говорившим: «Мы можем дать вам простую формулу человеческой природы». Фрейд, например, предложил удобную кон­цептуальную треногу: ид, эго и суперэго; Уотсон и бихевиористская школа утверж­дали, что суть всего в реакции на стимулы; был разработан ряд хорошо усваиваемых редукционистских понятий, в том числе бессознательное, обусловливание, подкреп­ление, иерархия привычек. Редукционизм — это доктрина, утверждающая, что все сложности человеческой природы в принципе могут быть объяснены с помощью од­ного механизма или их группы, предпочитаемых конкретным теоретиком.

Но Zeitgeist* этого столетия завел психологию еще дальше; она попалась в ту же паутину, что и другие науки, включая философию, искусство и литературную крити­ку. Началась эра крайнего позитивистского редукционизма. Все теории стали подо­зрительны из-за их словесной соблазнительности и слабой эмпирической поддержки. Вундт и Джеймс, Мак-Дугалл и даже Фрейд предлагали, по существу, точку зрения одного человека, личную интерпретацию. Это не наука, — говорили нам их оппонен­ты, — ибо она базируется на личностных смыслах, а все смыслы субъективны.

Они призывали стать объективными, уйти от интроспекции, сторониться лич­ностных смыслов. Вычистите все лишнее, определите термины операционально. За­тем подгоните все данные к математическим или компьютерным моделям, исполь­зуйте статистику, определите вероятности. Сведите к минимуму промежуточные переменные, а еще лучше, размышляйте в терминах «пустого организма», так, что­бы все измерения и понятия можно было бы публично верифицировать.

Важно подчеркнуть, что тенденция к крайнему позитивизму не ограничивалась психологией. У нее была точная параллель в философии, которая отказывалась от метафизики и теории ценностей в пользу лингвистического анализа и методологии. У нее была параллель в литературном позитивизме, который лишал стихотворение со­держания, отделял от личности автора и анализировал его как ряд изолированных слов, причем использовались лишь текстуальные данные. В искусстве реализм и изоб­разительность, обусловленные значением и традицией, попали в опалу. Модными были абстракции, отражающие только сиюминутные переживания художника.

Все области человеческого творчества по существу говорили: давайте забудем наш традиционный багаж слов, слов, слов... Ничто не заслуживает доверия, если оно несводимо к физическим, измеримым операциям. Ничто не является истинным, если лингвистический анализ не может определить понятие истины. В литературном и ху­дожественном творчестве также давайте придерживаться поддающихся определению фрагментов опыта и текстовых данных.

Этот период недавнего прошлого, который мы могли бы назвать «эпохой чист­ки», отнюдь не завершился. В психологии мы везде замечаем последствия редукцио­низма. Современное теоретизирование, в противоположность прежнему обзорному теоретизированию, сильно упрощено. Иногда это возвращение к биологизму — тен-

' Дух времени (нем.).

Воображение в психологии: некоторые необходимые шаги 107

денция, которую мы встречаем уже у Фрейда; иногда — к физиологизму (как в пси­хологии стимула—реакции); иногда к операционализму, к кибернетическим аналоги­ям, к компьютерным аналогиям, к математическим формулам, включая конечно факторный анализ и другие формы твердолобого эмпиризма. Продукты такого редук­ционизма рассматривались, а зачастую и сейчас рассматриваются как последнее сло­во психологии.

Эта эра, повторяю, еще не закончилась, и мы надеемся, что она не исчезнет полностью, так как ее уроки слишком ценны, чтобы потерять их. Никто, за исклю­чением, быть может, нескольких глубокомысленных философов, не захотел бы вер­нуться к прежним системам психологической теории, не имевшим никакого или почти никакого эмпирического контроля.

В то же время уже налицо заметная реакция. В течение последних двух десятиле­тий происходит возрождение понятия «Я». Обращает на себя внимание экзистенци­альное течение, особенно тонко рефлектирующее фрагментацию жизни и распыление ценностей, и в то же время стремящееся с помощью своих понятий «трансцендент­ность», «включенность» и «стремление к смыслу» противодействовать атомизации мышления и дезинтеграции цели. Можно заметить повышение интереса к целям тера­пии, а также к целям нации. Видно оживление феноменологии как психологического метода. С этим общим широким движением связан поворот психоанализа к так назы­ваемой «эго-психологии». Можно отметить быстрый рост числа новых журналов, по­священных индивидуальной психологии, экзистенциальной психологии, гуманисти­ческой психологии. Это направление в современной психологии столь заметно, что получило название «третьей силы».

И вот мы подошли к эре, лежащей впереди. Сможет ли она сохранить главные достижения последних десятилетий и избежать при этом тривиальности взглядов, присущих крайнему редукционизму? Возможно ли вновь достичь уровня общей тео­рии с ее уважением к целостности души человека, не жертвуя выгодами критическо­го метода, так недавно обретенного? Мой ответ — осторожное «да». Чтобы это сде­лать, прежде всего требуется выделить те черты человеческой природы, что были потеряны из виду в массовом движении редукционистов. Естественно, второе требо­вание — помнить недавно полученные методологические уроки.

Морфогенез и личность

Мы можем проиллюстрировать единство этих двух требований на примере рас­смотрения конкретной проблемы из области человеческой личности.

Все знают, что нейропсихическая система каждого человека уникальна. При уникальном наследуемом генотипе и никогда не повторяющихся особенностях окру­жающей личность среды иначе и быть не может. Каждый знает, что хотя в системе данной личности нет окончательного единства, каждая система, тем не менее, высо­ко организована и последовательно структурирована. Адекватно ли психологическая наука относилась до сих пор к этой ситуации? Я думаю, нет. Картина, предлагаемая психологией, — это главным образом картина параметров, а не человека.

Хотя легко допускается существование индивидуальных различий (или парамет­ров), личность — это нечто большее, чем пересечение параметров. Другими словами, ваша личность — это не просто совокупность ваших баллов по параметрам достиже­ния, доминирования, интроверсии, интеллекта, невротизма или по факторам А, В и С. В действительности эти общие, или номотетические, измерения, входящие в ны-

108 Статьи разных лет

нешний «торговый ассортимент» психолога, могут даже не соответствовать вашей лич­ной структуре. Даже если некоторые из них соответствуют (приблизительно), вопрос не в том, к£к ваши баллы по этим переменным отличаются от баллов других людей, а скорее в том, как эти качества влияют друг на друга в вашей собственной функциони­рующей системе.

Необходимо воображение, чтобы дать нам методы, соответствующие структуре и развитию отдельного человека. Надо пройти длинный путь, прежде чем улучшится наша оценка и понимание индивида, а также предсказание его поведения и контроль за ним. Для меня неприемлемо утверждение, что проблема уникальности лежит вне сферы науки, так как наука, как говорят, имеет дело только с общими знаниями и никогда — с уникальными случаями. Независимо от того, что может быть догмой в естественных науках, я настаиваю, что психологии предначертано заниматься пробле­мой человеческой личности, и для того, чтобы с этим адекватно справляться, она дол­жна сосредоточивать свое внимание на морфогенезе отдельных паттернов. В официаль­ном этическом кодексе Американской психологической ассоциации (АРА) 1959 года психолог определяется как специалист, «обязанный увеличивать понимание человека человеком». А человек, заявляю я, существует только в конкретных, специфических, уникальных формах. Если вы ответите, что каждый объект природы уникален — каж­дый камень, каждое дерево, каждая птица, — я останусь непреклонным. Дело в том, что индивидуальная человеческая система настолько сложна, настолько поразительно изменчива в своих взаимодействиях с миром, и настолько изощренна ее саморегуля­ция, что нельзя сбросить со счетов вопрос уникальности, прибегнув к аналогиям с неживой природой или низшими формами жизни.

Стоящий перед нами вопрос не нов. Он обсуждался много раз, например, Мелом1, Сарбином, Тэфтом и Бентли2, а позже Холтом3. Если не ошибаюсь, боль­шинство дискуссий кончалось тщательной защитой параметрического анализа. Раз­ными словами нам говорят, что наука не может иметь дела с уникальными структу­рами, или уверяют, что в конечном счете нет разницы между молекулярным (то есть параметрическим) и морфогенетическим исследованием. Каждый биолог знает раз­ницу между молекулярной и морфогенетической биологией, но психологи не спе­шат увидеть аналогичное различие в своей собственной науке.

Как указал Мел, в этом споре есть два отдельных вопроса. Один касается про­цесса понимания. Как психолог собирает в единый образ все те фрагменты инфор­мации, которые он получает, наблюдая за человеком? Этот вопрос поднимает труд­ную проблему сравнения роли логического (или ассоциативного) и интуитивного (или конфигурального) знания. Здесь возникают нерешенные эпистемологические проблемы. Для психологии вопрос сформулирован в терминах относительной пред­сказуемости, вытекающей из следования методу статистического (или актуарного) прогноза, который базируется на поведении среднего представителя данного клас­са, по сравнению с успешностью предсказания на основе клинического (индивиду­ального) понимания. Так как мы далеки от приемлемого решения этого спора, я призываю к воображению для разработки более подходящих методов эмпирическо­го решения этой проблемы.

1 MeehlP. E. Clinical versus Statistical Prediction. University of Minnesota Press, 1954.

2 Sarbin T. R., Taft R., Bailey D. E. Clinical Inference and Cognitive Theory. N. Y.: Holt, Rinehart & Winston, 1960.

3 HoltR. R. Individuality and Generalization in the Psychology of Personality // Journal of Personality. 1962. Vol. 30. P. 377-404.

Воображение в психологии: некоторые необходимые шаги 109

Второй вопрос в дискуссии параметры—морфогенез касается типа данных, не­обходимых для оценки индивидуального поведения. Являются ли баллы, получен­ные по измерительным шкалам, по проективным тестам или по опросникам, един­ственными нужными нам данными? В общем-то, сейчас мы работаем именно с этим типом данных.

Очевидны теоретические ограничения этого распространенного подхода. Ког­да мы оцениваем индивида в измерениях опросников, или баллов по тесту Роршаха или чего-то подобного, то мы предполагаем, что строение данной личности в его основе качественно подобно строению всех других людей. Одни и те же измерения прилагаются ко всем людям. Им позволяется иметь количественные различия, но только в рамках измерений, применяемых экспериментатором. Однако что, если гра­ницы, проходящие в нашей собственной жизни, наши «личные диспозиции» не со­ответствуют границам, проводимым на основе «общих черт»?4 Не понадобится ли нам тогда новая точка отсчета, новое средство для раскрытия природы этих уни­кальных личных диспозиций?

Рассмотрим пример. Предположим, мы хотим выделить основные интересы и ценности человека. В настоящее время у нас есть несколько заранее кодифицирован­ных шкал, которые мы можем применить (Kuder, Strong, Allport—Vernon—Lindzey). Естественно, мы обнаруживаем именно то, что ожидаем: количественные различия по категориям, заданным экспериментатором, но совсем не обязательно заданным изучаемой нами жизнью.

Более непосредственно морфогеничным является старомодное средство — пря­мо расспросить испытуемого о том, чего он хочет в жизни. Можно привести много аргументов в пользу этой простой процедуры. Возражения против нее возникают по­тому, что Фрейд заставил нас осознать самообман, который может вмешиваться. Так­же верно и то, что некоторые люди оказываются не в состоянии сформулировать соб­ственные ценности, а некоторые могут даже не знать, каковы они.

Недавно Кэнтрил и Фри5 подошли к этой проблеме с тем воображением, ко­торое я считаю необходимым. Испытуемых в нескольких странах (в том числе — по­мимо Соединенных Штатов — в Индии, Нигерии, Бразилии и Польше) просили дать определение наилучшего (насколько они могут представить) образа жизни для себя. Затем испытуемому показывают рисунок лестницы и говорят, что верхняя сту­пенька представляет этот образ жизни. Далее его спрашивают, на какой из этих де­сяти ступеней он бы поместил себя сегодня, в процессе движения к желаемому. Где он находился пять лет назад? Где он рассчитывает быть через пять лет? Таким обра­зом получают интересное изображение морали и мировоззрения на самостоятельно установленной шкале. Испытуемого также просят описать наихудший возможный об­раз жизни, который он может для себя вообразить. Эта пугающая возможность раз­мещается внизу лестницы. Довольно интересно, что самый ужасный образ жизни редко является логической противоположностью наилучшего возможного образа жизни, даже если лестница в сознании субъекта образует некоторую разновидность психологического континуума. Это ясный пример того, что логические измерения экспериментатора могут терпеть неудачу в отображении феноменологических изме­рений изучаемого человека.

4 Allport G. W. Pattern and Growth in Personality. N. Y.: Holt, Rinehart & Winston. 1961. Ch. 14, 15.

5 Cantril H., Free L. A. Hopes and Fears for Self and Country // American Behavioral Scientist. 1962. Vol. 6, Supplement.

110 Статьи разных лет

Итак, мы можем спросить — при условии, что этот метод устанавливает уни­кальную линию отсчета для индивида, посредством которой мы можем обнаружить и измерить его прогресс, — что нам делать с такой массой солипсистских данных? Не доказывает ли это просто того, что каждый человек безнадежно индивидуален?

Однако анализируя тысячи случаев, Кэнтрил обнаружил, что можно сконстру­ировать подробный список, состоящий примерно из 145 пунктов, в разных пропорци­ях включающий большинство аспектов желаемого образа жизни, упомянутых во всех исследованных странах. Вы можете заметить, что таким образом мы возвращаемся к схеме измерений. Да, это делается в целях сравнения, но с двумя существенными от­личиями от нашей обычной схемы измерений. Во-первых, никого из индивидов не подгоняют к общим категориям, если его стремления действительно своеобразны; и, во-вторых, используемые измерения индуктивно извлечены из реально переживаемых стремлений, а не придуманы экспериментатором в лаборатории.

Я упомянул этот пример воображаемого шага, предпринятого, чтобы прибли­зить научную психологию к изучению морфогенетического структурирования. Этот пример связан с областью личных ценностей. Однако можно указать и другие обла­сти для исследования образования паттернов. Подобным образом Шапиро6 проде­монстрировал свое воображение при работе с психиатрическими пациентами. На ос­нове 5-часового интенсивного интервью с поступающим пациентом он конструирует опросник, который служит с течением времени стандартом для этого конкретного пациента, хотя он не будет прямо релевантным для любого другого пациента. Ис­пользуемый с интервалами в месяцы и годы, этот метод позволяет отслеживать ход улучшения или ухудшения здоровья, а также изменения установок и взглядов.

В другом месте7 я собрал ряд других разработанных в последнее время методов, которые, по-моему, служат примером морфогенетического подхода к изучению лич­ности, которым сейчас пренебрегают. Я не буду здесь повторять этот перечень, скажу только, что хотя такие методы отнюдь не являются общими, они показывают, что в принципе воображение возможно. Некоторые техники оказываются смесью измери­тельных и морфогенетических процедур, например, Q-сортировка и репертуарный тест, и они дают частичные преимущества. Но нам еще предстоит долго идти в опи­сываемом мной направлении. Выскажусь ясно: наши привычные измерительные ме­тоды обладают определенными достоинствами. Я просто считаю, что они односторон-ни и нуждаются в дополнении воображением.

Другие необходимые шаги

Помимо диагностики личности требуется активизировать воображение и в дру­гих областях психологии. Я, конечно, не могу составить научную повестку дня на будущее, но отважусь вкратце привлечь внимание к некоторым особо нуждающимся в этом областям.

Редукционизм оставил нам изрядные прорехи в сведениях о человеческом обу­чении. Я утверждаю это несмотря на то, что научение, возможно, самая исхоженная область нашей науки. Понятия «обусловливание» и «подкрепление» лишь немного про-

6 Shapiro M. В. The Single Case in Fundamental Clinical Psyhological Research // British Journal of Medical Psychology. 1961. Vol. 34. P. 255-262.

7 Allport G. W. The Unique and the General in Psychological Science // Journal of Personality. 1962. Vol. 30. P. 405-422.

Воображение в психологии: некоторые необходимые шаги 111

двигают нас к пониманию тайн приобретения знаний, навыков и мотивов. Но до сих пор обусловливание и подкрепление остаются понятиями чрезвычайно популярными. С рвением истинных редукционистов их часто предлагают в качестве универсальной формулы. Я думаю, что сегодня все больше и больше психологов сознают, что прогно­зировать обучение взрослых в зависимости от их прошлых подкреплений является нео­правданной экстраполяцией изолированных и неадекватных экспериментов. Фактичес­ки само понятие «научения» оказывается неадекватным. Человек (по крайней мере, после завершения младенчества), поглощает, впитывает, овладевает тем, что соответ­ствует его концепции себя. И я утверждаю, что он делает это не для снижения напря­жения, как считала бы господствующая теория научения, а для поддержания напря­жения, соответствующего его чувству самоидентичности. Ясно, что это очень сложный вопрос, и в будущем потребуется воображение для его переформулирования.

Возьмем более специфическую тему совести. Важное озарение Фрейда состоит в том, что в детстве интериоризируется родительский наказ в форме суперэго. Возника­ет вопрос, обладает ли эта «совесть-долженствование» детства вообще какой-либо функциональной связью с чувством морального обязательства зрелого взрослого че­ловека. Не может ли быть так, что «совесть-обязательство» взрослых в нормальной жизни функционально автономна от «совести-долженствования» детства?8.