МИШЕЛЬ ФУКО

Зимушка-зима, приходи!

ДЕТИ: Надо вернуть колокольчик!

БАБА-ЯГА:Нет! Ни за какие коврижки!

ЗИМА: Заморожу!

Баба-Яга пугается и плачет.

СНЕГУРОЧКА: Давайте по-другому: Ягусенька, Бабусенька, верни, пожалуйста, колокольчик, а мы тебя на праздник пригласим. Петь и танцевать с тобой будем. Послушай, какую песенку детки для Дедушки Мороза приготовили!

МИШЕЛЬ ФУКО

СЛОВА И ВЕЩИ

MICEL FOUCAULT

LES MOTS ET LES CHOSES

UNE ARCHEOLOGIE DES SCIENCES HUMAINES

GALLIMARD Paris

Для научных библиотек

МИШЕЛЬ ФУКО

СЛОВА И ВЕЩИ

АРХЕОЛОГИЯ ГУМАНИТАРНЫХ НАУК

ПЕРЕВОД С ФРАНЦУЗСКОГО

Часть первая — В. П. Визгин Часть вторая — Н. С. Автономова

A-cad

Санкт-Петербург

И(Фр.) ББК 87.3 Ф 94

МИШЕЛЬ ФУКО

Слова и вещи. Археология гуманитарных наук

Пер. с фр. В. П. Визгина, Н. С. Автономовой Вступительная статья Н. С. Автономовой, СПб., A-cad, 1994

Печатается по изданию:

Мишель Фуко

СЛОВА И ВЕЩИ. Археология гуманитарных наук

(Для научных библиотек)

М., «Прогресс», 1977.

Мишель-Поль Фуко (1926—1984)—французский философ, историк и тео­ретик культуры, видный представитель современного французского струк­турализма (наряду с К. Леви-Строссом, Ж. Лаканом, Р. Бартом и др.). Предлагаемая Вашему вниманию книга «Слова и вещи», впервые вышедшая на русском языке более 17 лет назад, сейчас практически недоступна и яв­ляется единственной работой философа, опубликованной у нас в стране.

Примечания «От редактора» принадлежат редакторам первого издания Г. И. Семенову и О. И. Попову. Во вступительной статье обновлен список работ М. Фуко и внесена минимальная фактологическая правка.

Издание подготовлено Ю. А. Рябцевым, Д. А. Юновым

1401020000 02-94 82(02)—94

ISBN 5-85962-021-7

© В. П. Визгин, 1977 — перевод Часть первая © Н. С. Автономова, 1977 — вступ. статья, перевод Часть вторая © A-cad, 1994 — оформление

МИШЕЛЬ ФУКО И ЕГО КНИГА «СЛОВА И ВЕЩИ». 3

I. 3

II. 6

III. 10

ПРЕДИСЛОВИЕ.. 16

Глава I.ПРИДВОРНЫЕ ДАМЫ... 21

1. 21

2. 25

Глава II. ПРОЗА МИРА 1. ЧЕТЫРЕ ТИПА ПОДОБИЯ.. 29

2. ПРИМЕТЫ... 34

3. ПРЕДЕЛЫ МИРА.. 37

4. ПИСЬМЕННОСТЬ ВЕЩЕЙ.. 39

5. БЫТИЕ ЯЗЫКА.. 43

Глава III. ПРЕДСТАВЛЯТЬ.. 45

1. ДОН КИХОТ.. 45

2. ПОРЯДОК.. 47

3. ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ЗНАКА.. 52

4. УДВОЕННОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ.. 55

5. ВООБРАЖЕНИЕ СХОДСТВА.. 57

6. «МАТЕЗИС» И «ТАКСОНОМИЯ». 60

Всеобщая наука о порядке. 60

Г лава IV. ГОВОРИТЬ.. 63

1. КРИТИКА И КОММЕНТАРИИ.. 63

2. ВСЕОБЩАЯ ГРАММАТИКА.. 65

3. ТЕОРИЯ ГЛАГОЛА.. 72

4. СОЧЛЕНЕНИЕ.. 74

5. ОБОЗНАЧЕНИЕ.. 79

6. ДЕРИВАЦИЯ.. 83

7.ЧЕТЫРЕХУГОЛЬНИК ЯЗЫКА.. 86

Глава V. КЛАССИФИЦИРОВАТЬ.. 89

1. ЧТО ГОВОРЯТ ИСТОРИКИ.. 89

2. ЕСТЕСТВЕННАЯ ИСТОРИЯ.. 91

3. СТРУКТУРА.. 93

4. ПРИЗНАК.. 97

5.НЕПРЕРЫВНОСТЬ И КАТАСТРОФА.. 102

6. ЧУДОВИЩА И ВЫМЕРШИЕ ЖИВОТНЫЕ.. 105

7. РЕЧЬ ПРИРОДЫ... 109

Глава VI. ОБМЕНИВАТЬ.. 112

1. АНАЛИЗ БОГАТСТВ.. 112

2. ДЕНЬГИ И ЦЕНА.. 114

3. МЕРКАНТИЛИЗМ... 117

4. ЗАЛОГ И ЦЕНА.. 121

5. ОБРАЗОВАНИЕ СТОИМОСТИ.. 127

6. ПОЛЕЗНОСТЬ.. 131

7. ОБЩАЯ ТАБЛИЦА.. 134

8. ЖЕЛАНИЕ И ПРЕДСТАВЛЕНИЕ.. 138

Глава VII. ГРАНИЦЫ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ.. 141

1. ВЕК ИСТОРИИ.. 141

2. МЕРА ТРУДА.. 144

3. ОРГАНИЧЕСКАЯ СТРУКТУРА ЖИВЫХ СУЩЕСТВ.. 147

4. ФЛЕКСИЯ СЛОВ.. 150

5. ИДЕОЛОГИЯ И КРИТИКА.. 153

6. ОБЪЕКТИВНЫЕ СИНТЕЗЫ... 157

Глава VIII. ТРУД, ЖИЗНЬ, ЯЗЫК.. 160

1. НОВЫЕ ЭМПИРИЧНОСТИ.. 160

2. РИКАРДО.. 162

3. КЮВЬЕ.. 168

4. БОПП.. 178

5. ЯЗЫК СТАНОВИТСЯ ОБЪЕКТОМ... 187

Глава IX. ЧЕЛОВЕК И ЕГО ДВОЙНИК.. 190

1. ВОЗВРАТ ЯЗЫКА.. 190

2. КОРОЛЕВСКОЕ МЕСТО.. 193

3. АНАЛИТИКА КОНЕЧНОГО ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО БЫТИЯ.. 195

4. ЭМПИРИЧЕСКОЕ И ТРАНСЦЕНДЕНТАЛЬНОЕ.. 199

5. COGITO И НЕМЫСЛИМОЕ.. 201

6. ОТСТУПЛЕНИЕ И ВОЗВРАТ ПЕРВОНАЧАЛА.. 205

7. ДИСКУРСИЯ И ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ БЫТИЕ.. 209

8. АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЙ СОН.. 212

Глава X. ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ.. 213

1. ТРЕХГРАННИК ЗНАНИИ.. 213

2. ФОРМА ГУМАНИТАРНЫХ НАУК.. 216

3. ТРИ МОДЕЛИ.. 220

4. ИСТОРИЯ.. 226

5. ПСИХОАНАЛИЗ, ЭТНОЛОГИЯ.. 230

***. 237

СОДЕРЖАНИЕ. 237

МИШЕЛЬ ФУКО И ЕГО КНИГА «СЛОВА И ВЕЩИ»

I

В современную эпоху научное познание быстро подвер­гается значительным изменениям: меняется роль науки в обще­ственной жизни, меняются те формы и методы, посредством которых она осмысливает природу и общество, меняются взаи­моотношения науки с другими формами общественного созна­ния. Бурные революционные сдвиги в общественном бытии по­ставили перед общественным сознанием ряд новых проблем или потребовали переосмысления проблем традиционных: о смысле" человеческой жизни, о связи индивидуальной человеческой судьбы с социальной историей, о роли и месте человека во вселенной, наконец, о самой возможности, границах и критериях познания природной и социальной действительности».

В самом деле, чем глубже проникает человеческая мысль в различные сферы действительности, тем сложнее и неисчер­паемее оказывается предмет ее исследований. На протяжении последних веков научные открытия не раз заставляли реши­тельно пересматривать господствующие представления о чело­веке и его месте в мире. Так, в XVI веке Коперник опроверг систему Птолемея, показав, что Земля и человек на ней — это не центр мироздания, но лишь одна из его частей, связанная со всеми остальными и зависимая от них. В XIX веке Дарвин от­крыл биологическую эволюцию, показав, что человек на Зем­ле — не божественное творение, но результат вероятностных процессов «естественного отбора». Карл Маркс открыл социаль­но-экономическую обусловленность сознания и познания, пока­зав, что человек не является ни абсолютным центром социаль­ных структур, ни исходным принципом их объяснения, что прин­цип этот лежит вне человеческого сознания, в социально-эконо­мических отношениях данной исторической эпохи.

Этот процесс постепенной «децентрации» человека в мире, то есть процесс постепенного углубления в познаваемый мир и от­крытия в нем все новых закономерностей, затрагивал поначалу преимущественно область естественнонаучного знания. Марк-

сово открытие социально-экономической обусловленности созна­ния и материалистическое обоснование политической экономии дало мощный толчок развитию социальных и гуманитарных наук, таких как лингвистика, психология, история науки и куль­туры, и прежде всего поискам их методологического самообосно­вания. Происходящие ныне во многих областях социального и гуманитарного знания процессы свидетельствуют о стремлении ученых разобраться в критериях его точности, строгости, науч­ности, выявить их сходства и отличия от критериев естествен­ных наук. Проблема метода возникает в современных гумани­тарных науках с остротой, ничуть не меньшей, чем во времена Декарта или Канта, когда складывалось рационалистическое обоснование метода естественнонаучного знания.

Эта острота постановки методологических проблем в значи­тельной мере характеризует и такое своеобразное научное и социально-культурное явление, как структурализм. Его цель — именно выявление логики порождения, строения и функциони­рования сложных объектов человеческой духовной культуры. В самом общем виде применение структурных методов ставит целью ниспровержение привычных в области гуманитарного по­знания иллюзий: субъективизма, антропоцентризма, психоло­гизма. В методологическом плане этим установкам соответ­ствует первенство исследования отношений над элементами, синхронных структур над их диахроническими изменениями, инвариантов преобразований структур над конкретными спосо­бами осуществления этих преобразований и пр.

Структурализм в гуманитарном познании — это явление меж­научное и международное. Наиболее четкой организационной и теоретической общностью отличались основные школы лингви­стического структурализма (пражская, копенгагенская, амери­канская и др.), некоторые структуралистские течения в литера­туроведении (например, «новая критика» в Англии и Франции), а также психологии, теоретической этнографии, искусствозна­нии. Все эти школы и течения были, однако, ограничены рам­ками специально-научного исследования и не имели того широ­кого общественного резонанса, который отличал французский структурализм 1960—1970-х годов. Как правило, именно он те­перь имеется в виду даже тогда, когда речь идет о структура­лизме вообще. Это вызвано рядом обстоятельств методологиче­ского, социально-психологического, философско-мировоззренческого плана.

Поскольку французский структурализм был хронологически далеко не первым среди других структуралистских течений в Европе и Америке, его задача заключалась не в выработке методов (это было уже сделано в структурной лингвистике), но в применении их на более обширном материале культуры. Вполне понятно, что такое использование методов структурной лингвистики (разумеется, лишенных своей первоначальной точ-

ности и строгости) висследовании самых различных продуктов человеческой деятельности произвело на общественную мысль гораздо большее впечатление, нежели кабинетные штудии глос-семантиков или дескриптивистов. Как известно, Франция не имела собственной школы структурной лингвистики и не знала сколько-нибудь значительного распространения логического по­зитивизма с его внешним престижем строгой научности, и по­тому заимствование лингвистических методов поражало вооб­ражение, превращало структурализм в «моду».

Кроме того, расширение в структурализме области объек­тивного описания и научного исследования культуры было вос­принято широкими слоями французской интеллигенции как по­зитивная альтернатива кризису философско-методологических схем экзистенциалистской и персоналистской ориентации. Отно­сительная стабилизация капитализма в послевоенной Франции потрясла устои мировоззрения среднего интеллигента, исконного хранителя прогрессистских традиций, ничуть не меньше, нежели раньше его очевидный кризис, и вызвала настроения песси­мизма, нигилизма, отчаяния. В этой ситуации насущной задачей становится уже не индивидуальное спасение человеческой сво­боды, согласно рецептам экзистенциализма, т. е. посредством предельного напряжения внутренних сил и иррационального действия, но поиск «нового» человека, новых форм «перевода» неповторимого индивидуального опыта на общезначимый язык социального действия. Марксизм при этом оставался очень важ­ной частью духовного багажа французской интеллигенции, од­нако многими ее представителями он при этом воспринимался в контексте «теорий», включавших его в господствующую идео­логию и недооценивавших его революционные возможности. В поисках подлинного эмоционально насыщенного человеческого бытия естественным было обращение к «третьему миру». Здесь было и ощущение вины перед «дикарем», близким к природе человеком с черной кожей, за то, что блага европейской циви­лизации так долго были ему недоступны, и тревога за то, что ныне его первозданная свобода находится под угрозой. Весь этот комплекс социально-психологических настроений выплески­вался в столь мощные социально-политические действия, как ре­волюционные выступления левой интеллигенции, студентов, ра­бочих в мае 1968 года. Он требовал осмысления нового отноше­ния индивидуального человека к истории и социально-политиче­скому действию в ней. Этот запрос был воспринят структура­лизмом.

На уровне идей и концепций специфика французского струк­турализма во многом определяется столкновением рационали­стических традиций национальной культуры с иррационализмом экзистенциалистско-персоналистской ориентации. В самом деле, Франция, как ни одна другая европейская страна, сохранила непрерывную традицию рационалистического мышления от Де-

карта до современных эпистемологов-неорационалистов. И вме­сте с тем Франция наиболее напряженно пережила полосу влия­ния иррационалистического субъективизма в эпоху второй ми­ровой войны. В силу этого непосредственного столкновения рационалистических традиций с пережитым опытом иррациона­лизма критика трансцендентального субъекта рационализма с его вневременной познавательной способностью сосуществует во французском структурализме с критикой иррационализма с его эмпирико-психологическим субъектом, а структуралист­ский проект выявления условий и предпосылок гуманитарного познания развертывается как бы в промежутке между тем и другим. Во всяком случае, во французском структурализме мы встречаем далеко не столь безоговорочную апологию рациона­лизма, как может показаться на первый взгляд.

Отношение французского структурализма к классическому буржуазному рационализму начинается с отталкивания. Осмыс­ливая собственную практику специальнонаучных исследований, структурализм подвергает критике такие основные абстракции классического буржуазного рационализма, как, например, пред­ставление о линейном совершенствовании предзаданных свойств разума в истории культуры, о «прозрачности» для познающего субъекта собственного сознания, о сводимости всех слоев и уровней сознания к единому рациональному центру, о пред­установленном единстве человеческой природы и принципиаль­ной однородности всех цивилизаций с европейской цивилизацией нового времени. Критика этих основных абстракций классиче­ского рационализма направлена у структуралистов на построе­ние новой модели обоснования знания. Структурализм, взятый как целое, стремится рационально реконструировать как раз те стороны социальной действительности, в объяснении которых ограниченность классического буржуазного рационализма вы­явилась наиболее отчетливо. Объектами научного анализа в структурализме становятся экзотика пространственно-геогра­фическая — социальные организации и духовные структуры пер­вобытных племен (К. Леви-Стросс); экзотика внутреннего мира человека со всеми глубинами бессознательных и неосознанных слоев его психосоматической структуры (Ж. Лакан); экзотика прошедших, качественно своеобразных периодов собственной культурной истории (М. Фуко, отчасти Р. Барт). При этом для структурализма характерно использование языка и некоторых методов его изучения как основы научности и в других обла­стях гуманитарного познания, либо включающих естественный язык как составной элемент, либо понимаемых по аналогии с языком как знаковая, означающая система.

Наиболее четко и строго методологические приемы лингви­стического анализа проводил в своей области — теоретической этнографии — основоположник структурного анализа во Фран­ции Клод Леви-Стросс. Это позволило ему по-новому описать

некоторые духовные структуры первобытных племен, обнару­жить рациональную основу в том, что его предшественники счи­тали «пралогическим» мышлением. Ролан Барт переносит эту методику с первобытных обществ на современные: он изучает прежде всего литературу, а также системы моды, еды, струк­туру города как особого рода означающие ансамбли, «социологика» которых в основе своей доступна рациональному пости­жению. Жак Лакан таким же образом использует лингвистиче­ские аналогии в исследовании человеческой психики и ее пато­логических нарушений. Он уподобляет структуру бессознатель­ного языковой структуре и ищет соизмерения между различ­ными уровнями психики, пути их рационального объяснения. Наконец, Мишель Фуко, самостоятельный и независимый пред­ставитель структурализма (сам он отрицает свою принадлеж­ность к структурализму, так же как, впрочем, почти все другие «структуралисты», кроме Леви-Стросса), осуществляет этот пе­ренос лингвистических приемов и понятий на область истории ¹. Он ищет в ней не эволюции тех или иных идей и представле­ний во времени, но их связной структуры в каждый историче­ский период, и интересуют его при этом не поверхностные раз­личия между теми или иными мнениями, но их глубинное род­ство на уровне общих мыслительных структур данного периода. Если отнести лингвистический структурализм к первому этапу европейского структурализма, а работы Леви-Стросса ко второму его этапу, тогда интересующая нас здесь работа Ми­шеля Фуко «Слова и вещи» отойдет, пожалуй, уже к третьему этапу. Для структуралистов этого поколения язык («текст», «дискурсия») служит уже не столько источником собственно методологических схем, сколько метафорой для обозначения не­коего общего принципа упорядочения, сорасчленения и взаимосоизмерения тех продуктов культуры, которые в готовом виде кажутся несоизмеримыми, в том числе различных идей и мне­ний в науке какого-либо отдельного периода.

¹ Фуко, Мишель-Поль (1926—1984)—французский философ, историк и теоретик культуры. Преподавал в университетах Клермон-Феррана и Парижа. С 1970 по 1982 г. — в Коллеж де Франс, на кафедре систем мысли.

Основные работы: «Психическая болезнь и личность» (1964); «Безумие и неразумие: история безумия и классический век» (1961); «Раймон Руссель. Опыт исследования» (1963); «Рождение клиники: археология взгляда ме­дика» (1963); «Слова и вещи: археология гуманитарных наук» (1966); «Ар­хеология гуманитарных наук» (1966); «Археология знания» (1969); «Поря­док речи» (1970); «Надзор и наказание» (1975); «Воля к знанию» (1976); «Опыт наслаждений» (1984); «Забота о себе» (1984). Последние три работы составляют тома 1—3 «Истории сексуальности». Посмертно — «Итоги курса в Коллеж де Франс, 1970—1982» (1989). Статьи и выступления: «Пре­дисловие к превзойдению» (1963); «Отстояние, вид, первоначало» (1963); «Мысль извне» (1966); «Философский театр» (1970); «Что такое автор» (1969); «Ницше, генеалогия, история» (1971); «Игра власти» (1976); «Запад и истина секса» (1976) и др.

II

Таковы основные установки работы Фуко «Слова и вещи». Подзаголовок ее — «Археология гуманитарных наук». Фуко ис­следует здесь те исторически изменяющиеся структуры (по его выражению, «исторические априори), которые определяют усло­вия возможности мнений, теорий или даже наук в каждый ис­торический период, и называет их «эпистемами». Фуко противо­поставляет «археологию», которая вычленяет эти структуры, эти эпистемы, историческому знанию кумулятивистского типа, кото­рое описывает те или иные мнения, не выясняя условий их воз­можности. Основной упорядочивающий принцип внутри каждой эпистемы — это соотношение «слов» и «вещей». Соответственно различию в этом отношении Фуко вычленяет в европейской культуре нового времени три «эпистемы»: ренессансную (XVI век), классическую (рационализм XVII—XVIII веков) и современную (с конца XVIII — начала XIX века и по настоящее

время).

В ренессанской эпистеме слова и вещи тождественны друг другу, непосредственно соотносимы друг с другом и даже взаи­мозаменяемы (слово-символ). В эпистеме классического рацио­нализма слова и вещи лишаются непосредственного сходства и соотносятся лишь опосредованно — через мышление, в простран­стве представления (не в психологическом смысле!) (слово-об­раз). В современной эпистеме слова и вещи опосредованы «язы­ком», «жизнью», «трудом», вышедшими за рамки пространства представления (слово — знак в системе знаков). Наконец, в но­вейшей литературе мы видим, как язык, чем дальше, тем больше, замыкается на самом себе, обнаруживает свое самостоя­тельное бытие. Слово-символ, слово-образ, слово-знак, слово, замкнутое на само себя, — таковы основные перипетии языка в новоевропейской культуре. В познавательном пространстве они определяют, по Фуко, и взаимосвязь элементов, более или менее опосредованно соотносимых с языком.

Ренессансная эпистема основана на сопричастности языка миру и мира языку, на разнообразных сходствах между словами языка и вещами мира. Слова и вещи образуют как бы единый текст, который является частью мира природы и может изучаться как природное существо. Наследие античной древности интерпретируется на тех же основаниях, что и сама при­рода; отсюда единство магии (прорицания природных событий) и эрудиции (расшифровки старинных текстов). Ренессансное знание — это не эклектическая смесь рациональных элементов с иррациональными, а связная система, подчиняющаяся соб­ственным, достаточно строгим законам.

В классической эпистеме слова и вещи соизмеряются друг с другом в мыслительном пространстве представления уже не посредством слов, но посредством тождеств и различий. Глав-

ная задача классического мышления — это построение всеобщей науки о порядке. Это порождает и тенденцию к математизации знания, и такие самостоятельные научные дисциплины, как «все­общая грамматика», «естественная история», «анализ богатств». Инструментом всеобщей науки о порядке выступают уже не естественные знаки, как в ренессансной эпистеме, но системы искусственных знаков, более простых и легких в употреблении. Это в свою очередь позволяет ввести в познание вероятность, комбинаторику, исчисления, таблицы, в которых сложные соче­тания элементов выводятся из их простых составляющих.

Положение языка в классической эпистеме одновременно и скромное, и величественное. Хотя язык теряет свое непосредственное сходство с миром вещей, он приобретает высшее пра­во — представлять и анализировать мышление. Введение содержания мышления в языковые формы расчленяет и проясняет их. Отсюда основной смысл «всеобщей грамматики». Он не сво­дится ни к применению логики к теории языка, ни к предвосхи­щению современной лингвистики. Всеобщая грамматика изучает одновременность мыслительных представлений в отношении к линейной последовательности словесных знаков. Недаром за­мысел всеобщей грамматики столь тесно связан с проектом энциклопедистов — представить весь мир и все познание мира посредством языка и в алфавитном порядке.

Новый способ отношения слов и вещей прослеживается и в естественной истории, и в анализе богатства. Условие воз­можности естественной истории в классический век заключено не в неразрывности слов и вещей, но в их сопринадлежности друг другу в пространстве представления. Естественная история классической эпохи вводит наблюдаемые объекты в простран­ство «хорошо построенного языка» и систематически описывает их основные признаки — форму, количество, величину и про­странственные соотношения элементов. Излюбленный.....объект

естественной истории классического века — растение, которое до­пускает наиболее наглядную классификацию по внешним при­знакам и составление исчерпывающих таблиц тождеств и различий. Сравнение элементов в классификационной таблице осуществимо двумя способами. Первый предполагает исчерпы­вающее описание одного объекта и затем сопоставление его с другими объектами, постепенно дополняющее его другими характерными признаками, складывающимися в совокупность признаков рода и вида (Бюффон). Второй определяет роды и виды растений более или менее произвольным набором призна­ков и опускает другие признаки, которые им противоречат (Лин­ней). Но и тот и другой путь (и «метод», и «система»), по Фуко, равно определяются общими установками классического мышления; тезисом о том, что «природа не делает скачков», вычленением видов посредством классификационной сетки тож­деств и различий между ними. А значит, между «фиксизмом»

и «эволюционизмом» в естественной истории классического пе­риода нет и не может быть, полагает Фуко, той противополож­ности, которую ищет в них история науки наших дней. «Эволю­ционизм» классической эпохи не имеет ничего общего с эволю­ционизмом в современном смысле слова постольку, поскольку он «линеен» и предполагает лишь бесконечное совершенствование живых существ внутри предустановленной иерархии, а вовсе не возникновение качественно новых видов живых организмов. Может быть, Кювье даже ближе современной биологии, — за­остряет свою мысль Фуко, — чем следовавший по стопам Бюффона Ламарк, потому что он выходит за рамки классического поля отношений мышления и бытия, вводя между ними ра­дикальную прерывность, а Ламарк замыкает свои эволюцио­нистские идеи рамками классически непрерывного пространства представления.

Анализ богатств, подобно всеобщей грамматике и естествен­ной истории, является не неумелым предшественником совре­менной политэкономии, но областью знания, управляемой соб­ственными закономерностями. Если экономическая мысль Воз­рождения трактует деньги как заместителя богатства или даже как само богатство, то в XVII веке — это лишь инструмент представления и анализа богатств, а богатство — представленное содержание денег. За спорами меркантилистов и физиократов в классической эпистеме прослеживается общая мыслительная основа: деньги рассматриваются как условный знак, значение которого изменяется — уменьшается или увеличивается в про­цессе обмена.

Общее сопоставление показывает, что анализ богатств, есте­ственная история и всеобщая грамматика подчиняются в клас­сической эпистеме единым закономерностям. Так, например, функциональная роль стоимости в структуре анализа богатств аналогична роли имени и глагола в структуре всеобщей грам­матики и одновременно роли понятия «структура» в естествен­ной истории. Возможность взаимопереходов между суждением и значением в языке, между структурой и признаком в есте­ственной истории, между стоимостью и ценой в структуре ана­лиза богатств определяется и обосновывается непрерывностью соотношения бытия и представления (репрезентации) — это «ме­тафизическая», философская доминанта классического мышле­ния, которая служит обоснованием конкретного научного позна­ния в эту эпоху. В современную эпоху это соотношение перево­рачивается: современная научная доминанта возникает на месте бывшей философской, а современная философская — на месте бывшей научной. В самом деле, когда политическая экономия рассматривает вопрос о соотношении стоимости и цены, биоло­гия изучает соотношение структур и признаков внутри биоло­гической организации живых существ, а филология стремится понять связь формальных структур со словесными значениями,

то тем самым науки XX века занимаются расчленением того самого пространства, где в классической эпистеме простиралась непрерывность соотношений между мышлением и бытием. А то место, где ранее размещались научные дисциплины, ныне за­полняют дисциплины философского цикла: проблематика фор­мализации теперь связана с анализом взаимоотношения логики и онтологии, проблематика интерпретации — с выявлением со­отношения времени и смысла и пр.

Конец классической эпистемы означает появление новых объектов познания — это жизнь, труд, язык — и тем самым со­здает возможность современных наук — биологии, политической экономии, лингвистики. Если в классической эпистеме основным способом бытия предметов познания было пространство, в ко­тором упорядочивались тождества и различия, то в современной эпистеме эту роль выполняет время, т. е. основным способом бытия предметов познания становится история. Причину станов­ления этих новых наук Фуко видит не в накоплении знаний и не в уточнении методов познания классической эпохи, но в из­менении внутренней структуры пространства познания — конфи­гурации эпистемы. Характерная черта современной эпистемы — это появление жизни, труда, языка в их внутренней силе, в их собственном бытии, законы которого не сводимы к логическим законам мышления. Вследствие этого на месте классического обмена богатств встает экономическое производство — труд, определяемый не игрой представлений покупателя, но реальной нуждой производителя. В естественной истории на месте клас­сификации внешних признаков по тождествам и различиям вы­является ранее скрытое и загадочное явление — «жизнь», а оп­позиции органического и неорганического, живого и неживого заменяют традиционное для классического мышления членение объектов познания на минералы, растения, животных. В иссле­дованиях языка на месте теории имен возникает теория флек­сий: первая искала за современными языками их исходный слой, где первичные корни соединялись бы с первичными смыслами, а вторая предлагает для исследования живую совокупность языков с целостными системами грамматических законов, не сводимых ни к каким универсальным законам представления и мышления.

Таким образом, репрезентация, представление, лишается своей синтезирующей роли в пространстве познания: смыслы в языке начинают определяться через грамматическую систему, обмен товаров — через труд, отличительные признаки живых организмов — не через другие столь же внешние признаки, но через скрытую и недоступную внешнему наблюдению организа­цию. Именно жизнь, труд, язык служат отныне условиями син­теза представлений в познании. В философском плане конец классической эпистемы намечается критической проблематикой обоснования познания у Канта. Кант ограничивает область ра-

ционального мышления, пространство представления и тем са­мым дает возможность новых «метафизик», т. е. философии жизни, труда, языка, которые лишь на первый взгляд кажутся пережитками «докритического догматизма».

Раскол единого пространства представления открывает в итоге возможность новых форм познания. С одной стороны, это кантовская проблематика трансцендентальной субъективно­сти как основы синтеза представлений (и ограниченность воз­можностей этого синтеза); во-вторых, это вопрос об обоснова­нии всякого возможного опыта и познания, поставленный уже со стороны новыми предельными и недоступными окончатель­ному постижению «трансценденталиями»— жизнью, трудом, языком; наконец, в-третьих, это позитивное научное познание тех объектов, условия возможности которых лежат в жизни, труде, языке. По мнению Фуко, этот треугольник, «критика — метафизика объекта — позитивизм», характерен для европей­ского познания с начала XIX века.

Отличительным признаком этой трехосновной эпистемы ока­зывается проблема человека как биологически конечного суще­ства, обреченного на труд под страхом голодной смерти и про­низанного структурами языка, созданного не им, возникшего раньше него. Эти темы антропологии оказываются, по Фуко, тесно связанными в современной эпистеме с темой истории. Ис­тория воплощает стремления конечного человека избавиться от исходной конечности своего бытия, уничтожить ее или хотя бы несколько уменьшить ее роль. Таких способов современная эпи­стема, по мнению Фуко, предлагает два: они принадлежат Рикардо и Марксу. У Рикардо движение истории состоит в посте­пенном приближении к точке идеального равновесия между че­ловеческими потребностями и экономическим производством и в пределе — к остановке времени. Напротив, у Маркса соотно­шение истории и антропологии обратное: убыстряющийся поток истории увеличивает экономическое производство, а также и число людей, которые, участвуя в этом производстве, сущес­твуют на грани голодной смерти; эти люди, испытавшие в пол­ной мере материальную нужду и духовные лишения, приобре­тают способность изменить направление истории посредством революционного действия и тем самым начать новое время, но­вую историю. Диаметральная противоположность этих решений, по мнению Фуко, лишь кажущаяся: археологическая почва обоих едина. Разумеется, для читателя-марксиста такое пони­мание было неприемлемо: революционная новизна марксизма по отношению к теории западной политической экономии (типа Рикардо), ему понятна и очевидна. Если Фуко не останавливается перед столь очевидным перегибом, то лишь потому, что его схема заменяет для него факты. И это не единственный слу­чай — по существу таким же антинаучным парадоксом выгля-

дит провозглашение Кювье, а не Ламарка предшественником эволюционной биологии, о чем речь шла выше.

Как уже говорилось, язык в эпистеме XIX века превращается из прозрачного посредника мышления и представления в объект познания, обладающий собственным бытием и историей. Эта по­теря языком привилегированного места в пространстве мыш­ления восполняется несколькими способами. Во-первых, пафо­сом позитивистской мечты об идеальном, логичном, очищенном от случайностей повседневного употребления языке науки; во-вторых, восстановлением «критической» ценности изучения языка, его особой роли в искусстве понимания текстов; в-третьих, появлением литературы в узком и собственном смысле слова, возрождающей язык в его «непереходном», само­замкнутом бытии. Для современного мышления важнейшими об­ластями действия языка являются интерпретация и формализа­ция, или, иначе, выявление того, что, собственно, сказано в языке и что вообще может быть в нем сказано. Предел ин­терпретации — столкновение с тем бессознательным, которое не­выразимо ни в каком языке (Фрейд и феноменология). Предел формализации — формы чистого мышления, лишенного языко­вой оболочки и просвечивающего в своей логической структуре (Рас