СОЧЛЕНЕНИЕ

Глагол быть, смесь атрибутивности и утверждения, пере­плетение дискурсии с изначальной и радикальной возмож­ностью говорить определяет первый и самый фундаментальный инвариант предложения. Рядом с ним по обе стороны распо­лагаются элементы: части дискурсии или части «речи». Эти слои языка еще индифферентны и определены лишь той незна­чительной фигурой, почти незаметной и, однако, центральной, которая обозначает бытие; они функционируют вокруг этой «способности суждения» (judicateur) как вещь, подлежащая су­ждению (judicande), и как вещь, выносящая суждение (judicat) ¹. Каким же образом этот чистый рисунок предложения мо­жет превращаться в отдельные фразы? Каким образом дискур­сия может высказать все содержание представления?

Дело в том, что дискурсия состоит из слов, которые после­довательно называют то, что дано представлению.

Слово обозначает, то есть по своей природе оно есть имя. Имя собственное, так как оно указывает лишь на определенное представление — и ни на какое другое. Так что по контрасту с единообразием глагола, который всегда есть лишь универсаль­ное высказывание атрибутивности, имена имеются в изобилии, и оно бесконечно. Следовало бы иметь их столько, сколько имеется вещей, подлежащих именованию. Но каждое имя тогда было бы столь сильно связано с одним-единственным представ­лением, которое оно обозначает, что нельзя было бы даже выра­жать малейшую атрибутивность; и язык деградировал бы: «если бы мы имели для существительных только имена соб­ственные, то их нужно было бы множить без конца. Эти

¹ U. Domergue. Grammaire générale analitique, p. 11.

слова — a множество этих слов обременило бы память — никак не упорядочили бы ни объекты наших знаний, ни, следова­тельно, наши идеи, и все наши речи были бы чрезвычайно за­путанными» ¹. Имена могут функционировать во фразе и допу­скать атрибутивность только в том случае, если одно из них (по крайней мере атрибут) обозначает некоторый общий для многих представлений элемент. Всеобщность имени столь же необходима для частей дискурсии, сколько для формы пред­ложения необходимо обозначение бытия.

Эта всеобщность может быть достигнута двумя способами. Или горизонтальным сочленением, то есть группируя индивиды, имеющие между собой определенные сходства, отделяя те из них, которые различаются; оно образует, таким образом, после­довательное обобщение все более и более широких групп (и все менее и менее многочисленных); оно может также подразделять эти группы почти до бесконечности посредством новых различий и достигать таким образом собственного имени, из которого оно исходит ²; весь строй координации и субординации охвачен язы­ком, и каждый из этих моментов фигурирует здесь со своим именем; от индивида к виду, затем от вида к роду и классу язык точно сочленяется с областью возрастающих всеобщностей. Эта таксономическая функция языка выявляется именно посредством существительных: животное, четвероногое, собака, спаниель³. Или вертикальным сочленением, связанным с пер­вым, так как они неотделимы друг от друга; это второе сочле­нение отличает вещи, существующие сами по себе, от вещей — модификаций, черт, акциденций, или характерных признаков, которые никогда нельзя встретить в независимом состоянии: в глубине — субстанции, а на поверхности — качества. Этот раз­рез — эта метафизика, как говорил Адам Смит ⁴, — обнаружи­вается в дискурсии благодаря присутствию прилагательных, обозначающих в представлении все то, что не может существо­вать самостоятельно. Таким образом, первое сочленение языка (если оставить в стороне глагол быть, являющийся столь же условием дискурсии, сколь и его частью) строится согласно двум ортогональным осям: первая из них идет от единичного инди­вида ко всеобщему, а вторая — от субстанции к качеству. В пе­ресечении этих осей находится имя нарицательное; на одном по­люсе — имя собственное, а на другом — прилагательное.

Однако эти два типа представления различают слова лишь в той мере, в какой представление анализируется на той же самой модели. Как говорят авторы Пор-Рояля, слова, «обозна­чающие вещи, называются именами существительными, как, на-

¹ Соndillас. Grammaire, p. 152.

² Id., ibid., p. 155.

³ Id., ibid., p. 153. Ср. также: A.Smith. Considerations sur l'origine et la formation des langues, p. 408—410.

⁴ A. Smith. Loc. cit., p. 410.

пример, земля, солнце. Слова, обозначающие образы действия и указывающие одновременно при этом и на предмет, которому они соответствуют, называются именами прилагательными, как, например, хороший, справедливый, круглый» Ч Тем не менее между сочленением языка и сочленением представления суще­ствует зазор. Когда говорят о «белизне», обозначают именно качество, но обозначают его существительным, когда же гово­рят «смертные», используют прилагательное для обозначения самостоятельно существующих индивидов. Этот сдвиг указы­вает не на то, что язык подчиняется другим законам, чем пред­ставление, а, напротив, на то, что язык сам по себе, в своей глубине, обладает отношениями, тождественными отношениям представления. В самом деле, не является ли он раздвоенным представлением, и не дает ли он возможности соединять вместе с элементами представления представление, отличное от пер­вого, хотя его функция и смысл состоят лишь в том, чтобы пред­ставлять его? Если дискурсия овладевает прилагательным, обо­значающим модификацию, и придает ему внутри фразы значение как бы самой субстанции предложения, то тогда прила­гательное субстантивируется, становясь существительным; на­против, имя, которое включается во фразу как акциденция, ста­новится в свою очередь прилагательным, обозначая, как прежде, субстанции. «Поскольку субстанция есть то, что существует само по себе, то субстантивами называют все слова, которые суще­ствуют сами по себе в речи, даже и те, что обозначают акци­денции. И напротив, прилагательными назвали те слова, кото­рые обозначают сущности, когда в соответствии с их способом обозначать они должны быть соединены с другими именами в речи»². Между элементами предложения существуют отно­шения, тождественные отношениям представления; но эта то­ждественность не обеспечена полностью так, чтобы любая суб­станция обозначалась одним существительным, а любая акци­денция — одним прилагательным. Дело идет о тождественности общей и естественной: предложение есть представление; оно со­членяется теми же способами, что и представление; но оно об­ладает возможностью тем или иным способом сочленять пред­ставление, которое оно превращает в речь. Предложение в са­мом себе есть представление, сочлененное с другим представле­нием, вместе с возможностью сдвига, образующей одновременно и свободу дискурсии и различие языков.

Таков первый, самый поверхностный, во всяком случае са­мый очевидный, слой сочленения. Уже теперь все может стать дискурсией, но в каком-то еще мало дифференцированном языке: для сочетания имен нет еще ничего другого, кроме одно­образия глагола «быть» и его атрибутивной функции. Однако

¹ Logique de Port-Royal, p. 101.

² Ibid., p. 59—60.

элементы представления сочленяются согласно всей сети слож­ных отношений (последовательность, субординация, следова­ние), которые необходимо ввести в язык для того, чтобы он действительно мог выражать представления. Этим мотивируется то, что все слова, слоги и даже буквы, циркулируя между суще­ствительными и глаголами, должны обозначать те идеи, кото­рые Пор-Рояль называл «побочными» Ч Для этого необходимы предлоги и союзы; нужны знаки синтаксиса, указывающие на отношения тождественности или соответствия, и знаки зависи­мости или управления²: знаки множественного числа и рода, падежи склонений; наконец, нужны слова, соотносящие нарица­тельные имена с индивидами, которые они обозначают, то есть артикли или те указатели, которые Лемерсье называл «уточни­телями» или «дезабстрактизаторами»³. Такая россыпь слов создает способ сорасчленения, который лежит ниже единицы имени (существительного или прилагательного) в том виде, в каком она мотивировалась исходной формой предложения. Ни одно из этих слов не имеет при себе и в изолированном со­стоянии содержание представления, которое было бы постоян­ным и определенным; они облекают идею — даже побочную, — лишь будучи связаны с другими словами; в то время как имена и глаголы являются «абсолютными сигнификативами», эти слова обладают значением лишь относительным образом⁴. Не­сомненно, они обращаются к представлению; они существуют лишь в той мере, в какой представление, подвергаясь анализу, позволяет увидеть внутреннюю сетку этих отношений; однако они сами имеют значимость лишь благодаря тому грамматиче­скому целому, часть которого они составляют. Они устанавли­вают в языке новое и смешанное сочленение, соотнесенное с представлением и грамматическое, без чего ни один из этих двух порядков не смог бы точно наложиться на другой.

Итак, фраза наполняется синтаксическими элементами, яв­ляющимися более тонким расчленением, чем большие фигуры предложения. Это новое расчленение ставит всеобщую грамма­тику перед необходимостью выбора: или вести анализ на более низком уровне, чем уровень единицы имени, и выявлять, прежде раскрытия значения, незначащие элементы, из которых это зна­чение строится, или же посредством регрессивного движения ограничить эту единицу имени, признавая за ней более огра­ниченные измерения и находя в ней связанную с представле­нием эффективность ниже уровня целых слов — в частицах,

¹ Ibid., р. 101.

² Duclos. Commentaire à la Grammaire de Port-Royal, Paris 1754, p. 213.

³ I.-B. Lemercïer. Lettre sur la possibilité de faire de la grammaire un Art-Science, Paris, 1806, p. 63—65.

⁴ Harris. Hermèc, p. 30—31. Ср. также: A. Smith. Considérations sur l'origine des langues, p. 408—409.

в слогах, даже в самих буквах. Эти возможности открыты — бо­лее того, предписаны — с того момента, когда теория языков берет себе в качестве объекта дискурсии и анализ ее роли в расчленении представлений. Они определяют спорный вопрос, расколовший грамматистов XVIII века.

«Можем ли мы предположить, — говорит Гаррис, — что лю­бое значение, как и тело, делимо на бесконечное число других значений, которые сами делимы до бесконечности? Это было бы нелепостью. Поэтому нужно с необходимостью предполо­жить, что имеются такие означающие звуки, ни одна из частей которых не может сама по себе иметь значения» ¹. При распаде или при неопределенном состоянии связанных с представлением значений слов общее значение исчезает; при этом появляются в их независимости такие элементы, которые не сочленяются с мышлением и связи которых не могут сводиться к связям дискурсии. Существует «механизм», присущий соответствиям, управлениям, флексиям, слогам и звукам, и никакое значение представлений не может объяснить этот механизм. Нужно рас­сматривать язык как те машины, которые мало-помалу совер­шенствуются ²: в своей простейшей форме фраза состоит лишь из подлежащего, глагола и определения, и любое смысловое дополнение требует целого нового предложения; таким образом, наиболее примитивные машины предполагают принципы дви­жения, различные для каждого их органа. Но когда они совер­шенствуются, они подчиняют одному и тому же принципу все свои органы, являющиеся в таком случае лишь промежуточ­ными звеньями, средствами преобразования, точками приложе­ния. Также и языки, совершенствуясь, пропускают смысл пред­ложения через грамматические органы, которые, не обладая сами по себе связанным с представлениями значением, предна­значены уточнять его, связывать его элементы, указывать на его актуальные определения. В одной фразе можно сразу отметить отношения времени, следования, обладания, локализации, кото­рые свободно входят в ряд «подлежащее — глагол — определе­ние», но не могут быть определены в столь же широкой руб­рике. Этим объясняется то значение, которое начиная с Бозе³ придавалось теориям дополнения, субординации; этим объяс­няется также возрастающая роль синтаксиса; в эпоху Пор-Рояля синтаксис отождествлялся с конструкцией и порядком слов, то есть с внутренним развертыванием предложения⁴; на­чиная с Сикара синтаксис стал независимым: именно он «пред­писывает каждому слову его собственную форму» ⁵. Таким об­разом намечается анатомия грамматики в том виде, в каком

¹ Id., ibid., p. 57.

² A. Smith. Considerations sur l'origine des langues, p. 430—431.

³ Бозе (Grammaire générale) впервые использует термин «дополнение».

⁴ Logique de Port-Royal, p. 117 и cл.

⁵ Аббат Siсard. Eléments de la grammaire générale, t. II, p. 2.

она будет определена в самом конце века Сильвестром де Саси, когда он вместе с Сикаром стал различать логический анализ предложения и грамматический анализ фразы ¹.

Понятно также, почему анализы такого рода оставались незавершенными, пока дискурсия была объектом грамматики. Как только достигался тот слой сочленения, в котором значе­ния представлений обращались в прах, осуществлялся переход на другую сторону грамматики, туда, где она больше не дей­ствовала, в область, которая была областью обычая и исто­рии, — синтаксис в XVIII веке рассматривался как простран­ство произвола, в котором прихотливо развертываются при­вычки каждого народа ².

Во всяком случае, такие анализы в XVIII реке могли быть только абстрактными возможностями — не предвосхищениями будущей филологии, но ничем не выделяющейся, случайно сло­жившейся отраслью знания. Напротив, если исходить из того же самого спорного вопроса, можно отметить развитие рефлек­сии, которая для нас и для науки о языке, построенной нами в течение XIX века, была лишена значимости, но которая позво­ляла тогда отстаивать любой анализ словесных знаков внутри дискурсии. И благодаря этому точному воспроизведению значе­ния она составляла часть позитивных фигур знания. В то время исследовали неясную именную функцию, которая, как пола­гали, заложена и скрыта в тех словах, в тех слогах, в тех флек­сиях, в тех буквах, которые весьма небрежный анализ предло­жения пропускал, не уделяя им внимания, сквозь свою решетку. Дело в том, что в конце концов, как это отмечали авторы Пор-Рояля, все частицы связи уже имеют какое-то содержание, по­скольку они представляют способы связи и сцепления объектов в наших представлениях ³. Нельзя ли в таком случае предполо­жить, что они являются именами, как и все другие? Однако вместо того, чтобы заменить объекты, они могли бы занять место жестов, посредством которых люди указывают на эти объекты или имитируют их связи и их последовательность ⁴. Это именно те слова, которые или утратили мало-помалу свой соб­ственный смысл (действительно, он не всегда был очевиден, так как был связан с жестами, с телом и с положением говоря­щего), или же соединились с другими словами, в которых они обрели прочную опору и которым они в свою очередь предо­ставили всю систему модификаций ⁵. Так что все слова, ка-

¹ Sylvestre de Saci. Principes de la grammaire générale, 1799. Ср. также: U. Domergue. Grammaire générale analytique, p. 29-30.

² Ср., например, аббат Girard. Les Vrais Principles de la langue française, Paris, 1747, p. 82—83.

³ Logique de Port-Royal, p. 59.

⁴ Batteux. Nouvel examen du préjugé de l'inversion, p. 23—24

⁵ Id., ibid., p. 24—28.

кими бы они ни были, являются как бы спящими именами: глаголы соединяли имена прилагательные с глаголом «быть»; союзы и предлоги являются именами жестов, отныне неподвиж­ных; склонения и спряжения являются всего лишь поглощен­ными именами. Теперь слова могут раскрываться и высвобо­ждать все размещенные в них имена. Как это говорил Ле Бель, затрагивая фундаментальный принцип анализа, «нет такого со­единения, части которого не существовали бы отдельно прежде, чем быть соединенными» ¹, что позволяло ему сводить слова к их силлабическим элементам, в которых, наконец, вновь появлялись старые забытые имена — единственные слова, имев­шие возможность существовать рядом с глаголом «быть»; Romulus, например ², происходит от Roma и moliri (строить), a Roma происходит от Ro, которое обозначало силу (Robur), и от та, указывавшего на величие (magnus). Точно таким же образом Тибо открывает в глаголе «abandonner» (покидать) три скрытых значения: слог а, «представляющий идею стрем­ления или предназначения вещи относительно какой-нибудь дру­гой вещи», ban, «дающий идею целостности социального тела», и do, указывающий на «действие, посредством которого отказы­ваются от какой-то вещи» ³.

И если потребуется дойти ниже уровня слогов, до самих букв, то и здесь еще будут найдены значения рудиментарного именования. Это замечательно использовал, к своей вящей и скоропреходящей славе, Кур де Жебелен: «Губное касание, са­мое доступное, самое сладостное, самое грациозное, служило для обозначения самых первых известных человеку существ, которые окружают его и которым он обязан всем» (папа, мама, поцелуй). Напротив, «зубы столь же тверды, сколь подвижны и гибки губы, поэтому происходящие от зубов интонации — тверды, звучны, раскатисты... Посредством зубного касания что-то гремит, что-то звучит, что-то изумляет, посредством него обозначают барабаны, литавры, трубы». Будучи выделенными, гласные в свою очередь могут раскрыть тайну тысячелетних имен, с которыми их связал обычай. Буква А для обладания (avoir — иметь), E — для существования (existence), I — для мощи (puissance), О — для удивления (étonnement) (глаза, ко­торые округляются), U — для влажности (humidité), a следова­тельно, и для настроения (humeur) ⁴. И быть может, в самых древних складках нашей истории гласные и согласные, разли­чаемые согласно лишь двум еще нечетким группам, образовы-

¹ Le Bel. Anatomie de la langue latine, Paris, 1764, p. 24.

² Id., ibid.

³ D. Thiébault. Grammaire philosophique, Paris, 1802, p. 172—173.

⁴ Court de Gébelin. Aistoire naturelle de la parole, éd. 1816, p. 98—104.

вали как бы два единственных имени, которые выражали речь человека: певучие гласные высказывали страсти, а грубые со­гласные — потребности ¹. Можно также еще различать тяжело­весные наречия Севера — преобладание гортанных звуков, го­лода и холода — или южные диалекты, полные гласных, поро­жденные утренней встречей пастухов, когда «из хрустально чи­стых родников выходили первые искры любви».

Во всей своей толще, вплоть до самых архаических звуков, впервые отделенных от крика, язык хранит свою функцию пред­ставления; в каждом из своих сочленений, из глубины времен, он всегда именовал. Язык в себе самом есть не что иное, как бесконечный шепот именований, которые перекрывают друг друга, сжимаются, прячутся, но тем не менее сохраняются, позво­ляя анализировать или составлять самые сложные представле­ния. Внутри фраз, даже там, где значение, по-видимому, молча опирается на лишенные значения слоги, всегда имеется скрытое именование, форма, замкнуто хранящая в своих звуковых пере­городках отражение незримого и тем не менее неизгладимого представления. Подобного рода анализы остались в точном смысле слова «мертвой буквой» для филологии XIX века, но отнюдь не для любой практики языка — сначала эзотерической и мистической эпохи Сен-Мара, Реверони, Фабра д'Оливье, Эггера, затем литературной, когда загадка слова выплыла вновь в своей ощутимой сути, вместе с Малларме, Русселем, Лерисом или Понжем ². Идея, согласно которой при разрушении слов обнаруживаются не шумы, не чистые произвольные элементы, но другие слова, которые в свою очередь, будучи расщеплены, освобождают новые слова, — эта идея является оборотной сто­роной, негативом всякой современной науки о языках и одно­временно мифом, посредством которого мы фиксируем самые скрытые и самые реальные потенции языка. Несомненно, произ­вольность языка и доступность определения условий, при ко­торых он является означающим, обусловливают то, что он мо­жет стать объектом науки. Но так как он не перестал говорить по ту сторону самого себя, так как неисчерпаемые значения про­низывают его столь глубоко, сколь они могут проникнуть, то мы можем говорить на нем в том бесконечном шепоте, где на­чинается литература. Однако в классическую эпоху отношение отнюдь не было тем же самым; две фигуры точно совмещались друг с другом: для того, чтобы язык всецело понимался во все­общей форме предложения, было необходимо, чтобы каждое слово в мельчайшей из его частиц было бы педантичным име­нованием.

¹ Rousseau. Essai sur l'origine des langues (Œuvres éd. 1826 t. XIII, p. 144—151, 188—192).

² Французские писатели-новаторы. — Прим. ред.