Заикание у детей Р. Е. ЛЕВИНА 3 страница

– Я вам верю, Любочка, я вам бесконечно верю! – горячо прошептал Гербер, свободной рукой обнимая Любочку за талию и припадая к ее полураскрытому влажному ротику разбитыми в неравном бою губами. Жестянка грянулась об пол и, теряя фотографии, покатилась под кровать. Последним, что увидела обмякшая Любочка, опрокидываясь на спину, был двурогий будильник. До прихода Галины Алексеевны оставалось от силы полчаса – самое то, что нужно.

Спустя несколько жалких, жарких минут Гербер лежал, поглаживая дрожащую Любочку по животу, и думал: «Идиот! Господи, какой же я идиот!» Что Любочка еще девица, он понял почти сразу, но остановиться уже не смог. Хоть бы она сопротивлялась, что ли, но нет, она жмурилась и таяла, словно пластилин, и постанывала, и тяжело дышала, разве тут остановишься?! «Ну ничего! Полежу чуть-чуть для приличия и смоюсь. Пора и честь знать», – утешался Гербер, но сил встать не находилось, слишком расслабился. А Любочка лежала рядом, блузки нарочно не застегивая и юбки не оправляя, – ей понравилась, ах, как же ей понравилась взрослая жизнь! Любочка из-под полуприкрытых век любовалась – собственными стройными ножками, чулочками, съехавшими до колен, помятыми брюками Гербера, бессильно свисающими со спинки кровати, его носками, дурашливо чернеющими на голом теле, да и самим телом – неприкрытым, сильным, мускулистым. Она приподнималась на локотке и, приняв позу, как у голой женщины на одной журнальной репродукции, долгим взглядом смотрела Герберу в лицо, а потом, потихонечку, на стрелки будильника. И считала: «Семь, пять, одна…»

Хлопнула входная дверь, затем кухонная.

– Доченька, ты дома?

Гербер метнулся к брюкам, но надеть не успел, только заслонился. В дверях стояла Галина Алексеевна. Любочка глупо и блаженно улыбалась. Она и не подумала прикрыться, даже подол не одернула.

– Что-о-о? Что… здесь… происходит?! – прошептала Галина Алексеевна, и щеки ее покрылись пунцовыми пятнами.

– Я… Прошу прощения, мадам, мы еще не знакомы, я еще не знаю вашего имени, но прошу… прошу руки вашей дочери! – выпалил перетрусивший Герой Берлина и, как был в одних носках, прикрывая смятыми штанами причинное место, пал перед Галиной Алексеевной на колени.

Глава 8

Макар Иваныч и Юрка хохотали.

Поначалу, увидев на пороге бледного всклоченного Гербера – с фингалом в полщеки, в помятом костюме, из-под которого торчала мокрая рубаха, – они здорово перепугались. Кинулись расспрашивать, что да как, но Гербер хмуро отмалчивался. Мать Юркина вышла было в сени на шум знакомиться с новым человеком, да только руками всплеснула, заохала и побежала в погреб – за льдом.

Суета и охи понемногу улеглись, мать собрала на стол, и теперь, под самогончик, под домашнюю картошечку поуспокоившийся Гербер самым подробным образом рассказывал о сегодняшних приключениях, а мужики хохотали. Гербер, легкий человек, в конце концов стал смеяться вместе с ними. Только Юркина мать за весь вечер даже не улыбнулась ни разу, она гремела посудой у рукомойника и внимательно прислушивалась к разговору.

– Ну ты даешь! Не ожидал! – веселился Юрка.

– Да кто ж ее знал, что она девица еще? Кабы тебе такая богиня сама дала, отказался бы, что ли? Поди, попробуй.

– Да… Любка – девка видная, – поддакнул Макар Иваныч.

– Уж ты бы помолчал, кобелюка старый! – сердито сказали от рукомойника и угрожающе звякнули тарелками.

– Вот уж никогда бы не подумал, что Любка девица еще, – удивлялся Юрка. – Она же с Миролетовым гуляла. Да, кстати, видел бы ты этого Миролетова. Башка – во, кулачищи – во!

– Да что Миролетов, – поежился Гербер. – Видел бы ты лицо ее матери, когда она нас застукала!

(Тут Гербер уморительно и довольно похоже скривился, вытаращил удивленный здоровый глаз.)

Юрка и Макар Иваныч снова покатились со смеху.

– Ну… И что ж ты сделал?

– Что сделал, что сделал… Предложение сделал.

– И… что ж ты теперь… думаешь?

Гербер пожал плечами.

– Может, уехать тебе? – предложил Макар Иваныч. – Сегодня же и поезжай, с машиной я договорюсь.

– А… – Гербер обреченно махнул рукой. – Паспорт-то у нее остался.

– У кого, у Любки?

– Да не… У матери. Отдал, дурак, с перепугу.

– Ай да Алексеевна! Ей пальца в рот не клади! – восхитился Макар Иваныч.

– Может, сходить?.. Попросить по-хорошему? – осторожно предложил Юрка.

От рукомойника снова послышался грозный звяк посуды. Вытирая руки о сизое вафельное полотенце, Юркина мать вразвалочку подошла к столу. Подошла и полотенцем об стол как хлестнет:

– Что регочете, кобели проклятые?! Дело сделали – и на попятный! А баба – вертись как хочешь. И ты, хрен старый, туда же. Чему молодежь учишь?

– Ну мать, разошлась! – усмехнулся Макар Иваныч.

Но она эту реплику мимо ушей пропустила, обратилась прямиком к Герберу.

– Ты, – говорит, – Гербер, человек молодой, образованный. А Любаша – девка хорошая, хозяйственная. А и женись, чего же не жениться? Сколько тебе лет, двадцать пять?

– Двадцать шесть.

– Ну вот, двадцать шесть. Пора и остепениться, чего бобылем ходить?

– Да я вроде и не против, – стушевался Гербер. – Просто все это как-то неожиданно. Да и паспорт… И Валя, пожалуй, обидится… И еще Марина… Хотя, конечно, я им ничего не обещал…

– И правильно Галина у тебя паспорт отобрала, с вами, кобелями, ухо надо держать востро! – резюмировала Юркина мать и ушла обратно к рукомойнику.

– А кто это, Галина? – не понял Гербер.

– Дурак! – рассмеялся Макар Иваныч. – Это ж теща твоя будущая. Если ты, конечно, не передумаешь.

– А вот не передумаю! – почему-то обозлился Гербер. – Красивая девушка. Ангелочек, а не девушка. И я у нее все-таки первый. Так что, как честный человек, просто обязан жениться.

– Ну-ну, честный человек… Женись. Точно первый-то? А то у них, у баб, тоже свои секреты. – Макар Иваныч недобро скосился в сторону жены.

 

Тем временем Галина Алексеевна сидела за кухонным столом и вертела в руках паспорт.

– Ох и дура ты у меня, ох и дура! – вздыхала она.

Ее самые худшие подозрения оправдались. Вместо вожделенного иркутского штампа на страничке «место жительства» стояло: «Иркутская обл., пос. Шаманка».

– Ну что ты, мамочка! Он такой замечательный! И красивый! – Любочка босиком протанцевала по полу и плюхнулась на шпагат.

– Ох и дура! Кто ж сразу в койку-то прыгает, не проверив? Смотри вот, если не веришь! – Галина Алексеевна помахала перед носом у Любочки раскрытым паспортом. – Никакой он не иркутский. И имя чудное какое-то. Еврей, что ли?

– Ах, мамочка, какая разница?! И никакой он не еврей, а Герой Берлина! Гер-Бер! Его так мама назвала в честь папы. И он родился в День Победы.

Галина Алексеевна залистала паспорт. И точно: девятое мая тысяча девятьсот сорок пятого года. Хоть здесь не соврал. Гербер Борисович Обухов… Черт его знает, может, и правда не еврей… И все-таки… область… кабы не область…

– Ах, мамочка! Ты бы видела, как он их всех отделал! Даже Ваську Стрелкова! Не веришь? Вот те крест! – Любочка неумело перекрестилась всей ладонью, слева направо.

– Дура и есть! Ну силен, ну красивый. Допустим. А в койку-то зачем сразу?

Любочка удивилась:

– А как же иначе, мамочка? Ты же сама меня учила тогда, помнишь? Когда кино снимали. И ругала.

– Ох и дура! Шалава малолетняя. Тогда ж совсем другое дело было! Я сперва повыспросила все, в документ потихонечку заглянула. И потом, Москва – не Шаманка, понимать надо!

– Ну и что? А я, может, его люблю! С первого взгляда! И замуж за него хочу. Я, мамочка, уже взрослая, вот!

– Как же, взрослая! – Галина Алексеевна вздохнула и смахнула рукавом набежавшую слезинку.

– Ну мамочка, ну не плачь. Все хорошо будет, вот увидишь! И вообще у него папа – кандидат наук. И четырехкомнатная квартира в Новосибирске. А бабушка – из Ленинграда. Он мне сам рассказывал, честно!

– Хорошо бы, кабы так, – снова вздохнула Галина Алексеевна. Не верила она этому ушлому герою без порток.

Пока Галина Алексеевна переодевалась в домашнее, у нее созрел план по спасению Любочки. Пусть молодые поженихаются. Но чтобы в койку – ни-ни. Месяц погуляют, а там уж ясно будет, беременна Любка или нет. И если нет, тут уж и будет ушлому Герберу от ворот поворот! Заодно и выяснится, не врал ли он насчет новосибирского папаши. Если не врал, то, возможно, все может обернуться к лучшему.

Глава 9

Гербер и Любочка в сопровождении Петра Василича приехали в Красноярск за покупками к свадьбе. Роль невесты чрезвычайно нравилась Любочке. Она повисала у Гербера на локте и выпрашивала то коробку шоколада, то бестолковую фарфоровую статуэтку, то салфеточку, вышитую гладью. Просила, и ластилась, и хлопала в ладоши, получая, что хотела, и надувала губки, если слышала робкое «нет», но разве ей можно было сказать «нет» всерьез?

Гербер неожиданно понравился Петру Василичу, и он тут же принял сторону молодых, а Галине Алексеевне велел отправляться к чертовой бабушке со всеми ее квартирами, кинозвездами и московскими прописками. «Чего, мать, хорохоришься? Сама-то, чай, тоже не больно городская. Тоже мне, интеллигенция выискалась. Королевишна леспромхозова!» – сказал, как отрезал. Галина Алексеевна поплакала, но решила бороться до последнего. Любку чуть не на привязи держала, каждый шажок отслеживала, отговаривала, умоляла разве что не на коленях. Да куда там! Оперилась райская птица, вылетела из гнезда. И немудрено, Любочка была обычная девушка. Сильнее, чем славы, хотелось ей надежного мужского плеча; хотелось целоваться от заката до рассвета, плавиться в сильных ладонях, постанывая от удовольствия… Так бы, кажется, и валялась целыми днями в постели.

Увы, постель пока находилась под бдительным надзором.

«Ах, только б не забеременела!» – волновалась Галина Алексеевна. Все остальное можно было исправить. А Гербер чинно заходил после работы – уже как жених, с аппетитом поглощал приготовленные Любочкой яства и вел ее как бы в клуб или прогуляться, и тут уж Галина Алексеевна оказывалась бессильной – кругом были лето, тепло и тайга, и Любочка, влюбленная во взрослую жизнь, была неутомима, и Гербер, все сильнее влюбляющийся в Любочку, был неутомим, и травы высоки, и густа листва…

Нет, Галина Алексеевна такого даже предположить не могла! Так бы и пребывала в счастливом неведении, кабы не «сарафанное радио», пошедшее как-то ввечеру за шишками для самовара. Это произошло примерно на третьей неделе знакомства. У Любочки на носу как раз были выпускные экзамены, о которых она думать забыла, на приезжего Гербера трижды нападали миролетовские дружки, но он не сдавался. Любочка залечивала его раны и зашивала рубашки, Галина Алексеевна злорадствовала, а сам Гербер чувствовал себя настолько героем, что уже не думал спасаться бегством. Поначалу, конечно, жениться он не собирался, надеялся, что само как-нибудь рассосется-расстроится. Но не расстраивалось и не рассасывалось, напротив, затягивало все глубже. Да и местных побаивался. Знал он эти сельские нравы – коли девочку на чужой территории попортил, могли и забить насмерть, кабы не серьезные намерения.

Любочка оказалась горяча и ненасытна. Виною, должно быть, послужила горячая южная кровь папы-«интернационалиста». Галина же Алексеевна, женщина от природы холодноватая, о Любочкиной ненасытности ведать не ведала.

Застав молодых в лесу, почти у самого поселка, бабка Дарья радостно бросилась к Галине Алексеевне. Свой собственный позор «сарафанным радио» еще не был забыт (как его забудешь-то, когда вот он, правнучек Пашка, – ходит пешком под стол, марает штанишки и гремит кастрюлями, вываленными из кухонного стола), потому к соседке неслась, что твоя борзая, взявшая след. В сени влетела, запыхалась – ни вздохнуть, ни охнуть. Галина Алексеевна на шум высунулась, сощурилась в темноте.

– Дарья? Ты, что ль?

Бабка Дарья не отвечала, только дышала шумно.

– Случилось чего? – заволновалась Галина Алексеевна.

– Ох… Ох, милая… Как же… не случиться… Любку твою…

Галина Алексеевна забеспокоилась уже всерьез, села, где стояла, фартук в руках мнет. А «сарафанное радио» продолжает. Издалека начала, чтоб поглумиться вволю:

– Иду я, значит, за шишками. К реке, значит, за Нюркиным домом. Иду, значит. И никого. За шишками иду. На самовар. Вострикова по дороге попалась токо, а больше – ни единой души…

– Ну! – поторопила Галина Алексеевна.

– Ну! Вот те и «ну!» Иду и в лес сворачиваю. И недалеко отошла-то. Слышу – вроде стонет кто-то. Перетрусила – страх. Думаю: может, за помощью бежать? Да где мне бежать, в мои-то года. Подкралась потихоньку, посмотреть чтоба…

– Ну!!!

– Вот те и «ну!». Смотрю, в валежнике вроде борется кто. А как присмотрелась – бог ты мой! Там же… Там же Любка твоя не пойми с кем кувыркается! Подол выше головы задран, только ноги белеются. А энтот… штаны спустил да пыхтит-старается… Девку твою топчет.

Галина Алексеевна была оглушена. Вся кровь, кажется, бросилась ей в лицо. Чтобы ее Любочка, будущая знаменитая артистка, вот так, по кустам, как собачонка?!

– Врешь, сука старая! – прошипела Галина Алексеевна.

– Подь, сама посмотри! Ишь ты, вру! Как бы не так! – злорадно парировала бабка Дарья.

– А хоть бы и так! – взбесилась Галина Алексеевна. – Дело молодое! Жених это Любкин, поняла? Же-них! Ишь, обрадовалась, «не пойми кто»! А вот выкуси! – Галина Алексеевна неинтеллигентно сунула бабке Дарье обе дули под самый крючковатый нос. – Иркутский он, в пединституте учится, между прочим! И папа у него знаешь кто? Нет? У него папа – кандидат наук! И мама! И свадьба – через два месяца. Ясно? Ты мою Любку не тронь, змеюка! За своей-то не больно присматривала! А теперь завидки берут!

– Моя-то по кустам не шастала! – разобиделась бабка Дарья.

– Как же, не шастала. Вон тебе Пашка, живое доказательство. Или ты ей, может быть, дома стелила да свечку держала?

– Ах ты ж, гада! – взревела бабка Дарья и бросилась было на Галину Алексеевну с кулаками, да та отскочила и дверь за собою захлопнула, на щеколду закрылась. Разъяренное «сарафанное радио» еще некоторое время поскреблось в темных сенях, а потом, делать нечего, убралось восвояси.

Вечером Галина Алексеевна в сердцах надавала Любочке пощечин, и та всю ночь проплакала в подушку. А на следующий день, посовещавшись с Петром Василичем и получив согласие, пригласили Гербера переехать от Прохоровых, и он поселился в доме уже как полноправный член семьи. Местные драться прекратили, раз такое дело, Любочка порхала по дому счастливая и удовлетворенная, Петр Василич ухмылялся в усы. Проиграла Галина Алексеевна, ничего не попишешь…

Экзамены сданы были еле-еле, на одни тройки, да и те нарисовали в аттестате из жалости. Любочку уже характерно подташнивало по утрам, она объедалась квашеной капустой и солеными огурцами. Формы заметно попышнели, округлились бедра, и налилась грудь, движения стали ленивыми и плавными, голос ровным и вкрадчивым. Гербер на невесту налюбоваться не мог, руки целовал, комплименты говорил да конфетами закармливал, Петр Василич раздобыл в Красноярске отрез серебряной парчи, Галина Алексеевна села за шитье, и каждый стежок, каждая вытачка омыты были материнскими горючими слезами.

 

Роль невесты Любочке по-настоящему удалась. С момента знакомства и до самой свадьбы это была череда блестящих женских экспромтов. Бывало, вообразит Любочка среди ночи, будто она – совсем не она, а бедная красавица-служанка, совращенная молодым господином, будто завтра наступит утро, желтое солнце взойдет над родовым поместьем, и барин, очнувшись после буйной ночи, выгонит ее взашей. Ей рисовались темная каморка с облезлыми стенами, сочащимися влагой, тусклая керосиновая лампа на непокрытом столе и стакан холодной воды под тонким кусочком ржаного хлеба. Становилось горько, и Любочка начинала потихонечку всхлипывать.

– Что ты, что ты, солнышко? – шептал полупроснувшийся Гербер и гладил ее по растрепанным волосам. – Приснилось чего?

– Ты… меня… бро-о-сишь, – всхлипывала несчастная Любочка.

– Солнышко, ангелочек, да бог с тобой! Как же я тебя брошу? Я же люблю тебя, солнышко! – совсем просыпался Гербер.

– Нет, бро-о-сишь, я зна-а-ю, – не унималась Любочка, и Гербер, забывший про сон и про завтрашний ранний подъем, полночи убеждал ее и успокаивал.

Потом она, наплакавшись, затихала, а он осторожно целовал ее в волосы, в ушко, в закрытый глаз, еще мокрый от слез, и чувствовал себя огромным, сильным и бесконечно счастливым.

А поутру Любочка вдруг представляла, что она примерная сельская жена. Укладывала косу венцом, поверх надевала по-бабьи простой ситцевый платок и принималась за стряпню. Готовила гречневую кашу в чугунке и жирные наваристые щи, жарила свинину огромными шматами, ставила тесто. Гербер, пришедший вечером с работы, садился ужинать, а тихая и покорная «сельская жена» усаживалась напротив, робко складывала ручки на коленях и смотрела, как он уписывает кусок за куском, улыбалась и подкладывала, пока объевшийся Гербер не отваливался от стола в полном бессилии. А Любочке уже надоедало быть сельской женой, теперь ей хотелось быть итальянской циркачкой из маленького балаганчика. Она скидывала платок, распускала косу, переодевалась в купальник и порхала по дому босиком, представляя, что танцует на проволоке.

– Дура оглашенная! – ворчала Галина Алексеевна, а Петр Василич только ухмылялся в усы.

Во время поездок в Красноярск за покупками Любочка тоже всегда кого-нибудь изображала. В предпоследний раз она была хозяйственной матроной с прямой спиной и строгим взглядом – везде ходила деловой походкой, отдавая Петру Василичу и Герберу краткие, отрывистые распоряжения, и покупала только полезное – отрез фланели на пеленки, вязальные спицы, новую блестящую мясорубку, кухонную клеенку с розами, набор алюминиевых вилок, погремушку… А сегодня стала капризной дочерью миллиардера. Потому выпрашивала исключительно бесполезные предметы, а перед самым отъездом выклянчила на колхозном рынке даже абрикосы – по десять рублей за кило. Гербер умилялся – ни одна из его бывших девушек не умела быть такой разной, как Любочка. Весело было быть невестой, так бы и проходила в невестах до старости, честное слово.

Глава 10

Поезд вздрогнул, шумно выдохнул и пошел вразвалочку; следом по платформе, огибая сумки и чемоданы, расталкивая людей, двинулись Петр Василич с Галиной Алексеевной. Галина Алексеевна что-то кричала и бурно жестикулировала, но до Любочки не долетало ни единого звука – все окна несмотря на летнее время были заперты. Любочка тихонько помахала родителям рукой. Отсюда, с высоты вагона, было ей видно, какие они маленькие и потерянные. Вот и мама суетится, смахивает слезинку, часто семенит, силясь не отставать от плывущего вагона, и Петр Василич шагает, ссутулив широкие плечи, у него, оказывается, уже намечается лысина, у него, оказывается, лоб в морщинах, раньше Любочка не замечала этого, а поезд идет все быстрее, и родители отстают, а потом теряются в вокзальной толпе, только что были – и нету. А поезд уже минует платформу, обгоняет замершие товарные вагоны и желтоглазые семафоры, смело перечеркивает перепутанные строчки привокзальных путей, вот она, взрослая жизнь – не придуманная, а настоящая…

Любочке вдруг стало грустно и ужасно захотелось обратно домой. Она уткнулась Герберу в плечо и горько расплакалась.

– Ну что ты, маленький? – Герой Берлина по-хозяйски похлопал молодую жену по попке, чмокнул в ухо. – Все будет замечательно, вот увидишь!

Сказал и увел Любочку в купе.

«Ну и пусть! – думала расстроенная Любочка, раскладывая на вагонном столике собранную мамой снедь, шурша позавчерашними газетами и целлофановыми кульками, – ну и пусть!»

Быстро стемнело. Поезд шел себе да шел, переваливаясь и лязгая, в черном прямоугольнике окна проплывали редкие неяркие огоньки, спали мать и мальчик – соседи по купе, спал, по-детски ткнувшись носом в стенку и поджав под себя колени, новоиспеченный муж, а вот Любочке не спалось. На душе было тоскливо, муторно как-то, страшна была эта первая взрослая поездка, страшна будущая жизнь, страшен был даже ребенок, который должен родиться весной – уже весной, так быстро!

Любочка потихоньку вышмыгнула из купе и осторожно притворила за собой дверь. Коридор был пуст и плохо освещен, только две тусклые лампы мерцали в такт движению и монотонно, уныло жужжали. Любочка присела на краешек откидного стула, отодвинула несвежую казенную занавесочку и стала смотреть в окно. За окном колыхалась на сопках черная, страшная тайга, на небе не было ни звезд, ни луны, по окнам застрочил мелкий и грустный, совсем осенний дождик. Любочка поплотнее закуталась в ангорскую кофточку, связанную мамой в приданое, и стала мечтать. Она мечтала о веселых, неповоротливых иркутских трамваях, о новых родителях – кандидатах наук, и папа представлялся ей в бороде и роговых очках, а мама – в сером костюме из сурового сукна. Чем дольше мечтала, тем жальче Любочке становилось, что она так и не стала артисткой. Как здорово было бы сейчас не трястись в унылом вагоне, а в богатом вечернем платье шагать по мраморной лестнице, и чтобы все кричали «Браво!», а она бы только слегка кивала, вот так, едва заметно (Любочка для наглядности кивнула своему отражению в стекле).

В конце вагона показался усталый проводник. Сначала он немного постоял поодаль, без интереса посмотрел в окно, потом подошел к одинокой Любочке.

– Доброй ночи! Что, барышня, не спится?

Любочка кивнула.

– Вот и мне не спится. – Проводник широко зевнул. – Каждый рейс одно и то же. Напарник еще заболел, а я вот прикрываю. От самого Новосибирска один. И устал, как собака, а сна ни в одном глазу. – Проводник снова зевнул.

– А у меня там свекор со свекровью, – невпопад отозвалась Любочка и повертела на пальце новенькое обручальное колечко.

– Где? – не понял проводник.

– Да в Новосибирске же!

– А… А у меня теща померла в прошлом году. От инфаркта. Ну и сучка была, царствие небесное. Да и моя, знаете ли, вся в мамочку! Баба – она и есть баба. Дура.

Любочка обиженно подняла глаза.

– Ну что вы, барышня, это я не вам. Это я так, о своем. Шестнадцать лет вместе. Шестнадцать! Тяжело…

– А я в театральном училище учусь, на артистку, – зачем-то соврала Любочка. Проводник был еще не старый, лет сорока на вид, но уже довольно обрюзгший и понурый; его немытые волосенки торчали в стороны, синий форменный галстук сбился набок, и Любочке вдруг ужасно захотелось покрасоваться перед ним. Она рассказала, насочиняв с три короба, о съемках фильма в Выезжем Логе, и по ее рассказу вышло, что она в этом кино была едва ли не главнее Пырьевой (благо фильма проводник не видел).

– Да… Умеет нынче жить молодежь, не то что мы, грешные, – вздохнул проводник. – А знаете что? Пойдемте ко мне, я напою вас чаем! С голубикой. Сам собирал.

Любочка подумала: «Почему бы и нет? Темно, скучно», – поднялась, осторожно придержав откидное сиденье, и покорно пошла вслед за проводником.

В купе за чаем он рассказал Любочке о том, как лечить язву двенадцатиперстной кишки, о том, как познакомился со своей будущей половиной и по глупости обженился, о том, как правильно ставить рыболовную сеть и многое, многое другое. Во время разговора он подсаживался все ближе, пока не придвинулся вплотную, невзначай приобнял Любочку за плечи, стал потихонечку поглаживать, дрожащая ладонь незаметно просочилась под ангорскую кофточку. Любочка замерла, но не отодвинулась. Было ей от осторожных прикосновений взрослого женатого мужчины и страшно, и сладко. Потом усталый проводник с величайшей осторожностью повел свободной рукой по Любочкиной набухшей груди, по животу и мягко стал целовать прямо в губы, а она отчего-то не нашла сил сопротивляться – ответила на эти вкрадчивые поцелуи. Дальше все произошло очень быстро и как-то само собой, у Любочки ничего подобного даже в мыслях не было.

Проводник, пыхтя, слез с Любочки, отвернулся, застегнул ширинку. Бросил через плечо:

– Ну а теперь иди, моя сладкая. Что-то мы с тобой засиделись!

Сказал и довольно грубо выставил растерянную Любочку за дверь.

Она прокралась по коридору, на ходу застегивая халатик и кофточку, тихонько отворила свое купе и шмыгнула, не раздеваясь, на нижнюю полку, под одеяло. Чувствовала себя гадко, но в ногах еще таилась предательская сладкая дрожь, и сердце трепетало, словно бабочка, пойманная за одно крыло.

Глава 11

Случись на месте Любочки особа более романтическая, она бы наверняка заметила и преобладающий в пейзаже утес, похожий на древнего ящера в бурой шерсти с красными подпалинами, мирно уснувшего у самой воды, и юркую серебряную речку Шаманку, стремительно несущуюся прочь, к спасительному Иркуту, от небезопасного этого соседства, и высокое-высокое, прозрачное и звенящее солнечное небо. Но, увы и ах, Галина Алексеевна преуспела в воспитании, и дочка проморгала окружающую красоту, а увидела только покосившийся, неухоженный бревенчатый дом на две семьи, поросший травою и дикой смородиной крошечный палисадничек, шаткое крылечко да некрашеный высокий забор, с одного боку веером завалившийся в сторону звонкой речки Шаманки. Только теперь Любочка поняла, чем так обеспокоилась ее мама, премудрая Галина Алексеевна, прочитав в паспорте зловещую надпись «Иркутская обл., пос. Шаманка». Разве для того она, Любочка, выросла такой умницей и красавицей, чтобы оказаться в этом неряшливом двухкомнатном сарайчике с давно небеленной печью на полмира?! Для того разве училась она сызмальства достойно носить городские платья и прически?! Обманул, кругом обманул!!!

А ведь всего лишь утром, синим и солнечным, будто и не концу августа принадлежало оно, а самому началу июля, шумно и весело выгружались на вокзале, пошучивая и поддразнивая, и давешний проводник сердито смотрел в сторону, нарочно мимо щебечущей Любочки, а Любочка и вовсе о проводнике забыла за хлопотами и сборами, и ничто не предвещало беды. Быстро подошел нужный автобус, Любочка, словно первоклашка, вертелась у окна и все канючила, долго ли еще ехать, а Гербер поддразнивал: «Погоди, солнышко, увидишь!» – и от этого Любочку переполняло нетерпеливое, счастливое возбуждение.

Минут через двадцать автобус встал как вкопанный на пыльной площади в некоем населенном пункте, выплюнул почти уже переваренных в духоте пассажиров на остановку и с ворчанием удалился. Любочка внимательно пересчитала багаж и заозиралась по сторонам. Место было, кажется, вполне приличное. Тут и там торчали новые одинаковые пятиэтажки, вдоль площади стояли голубые торговые киоски-скворечники; народу было немного, но Любочке и это количество показалось астрономическим, потому как Выезжий Лог днем в будни совершенно вымирал.

Любочка довольно щурилась. Она повисла у Гербера на шее, жарко и жадно поцеловала в губы, прошептала:

– Дай угадаю, какой здесь дом наш! С первого раза угадаю, спорим?

Гербер усмехнулся и вернул поцелуй.

– Думаешь, не смогу? – Любочка обиженно надула губки.

– Сможешь! Ты у меня все можешь, солнышко. Только придется тебе еще чуть-чуть потерпеть. Это, ангел мой, Шелехов. А Шелехов вовсе еще не Шаманка, увы.

Тут Любочка и почувствовала первый укол беспокойства. Но пока это беспокойство было еще абстрактным. Оно, словно легкий порыв ветра, метнулось мимо лица и отлетело, а Любочка заскучала и запросила мороженого.

Следующего автобуса прождали часа два. Любочка вся извелась. Она уныло сидела на чемодане и нервно перебирала край подола. Говорить совершенно не хотелось, от жары разболелась голова, и настроение все больше портилось.

Подошедший автобус был похож на ежика. Пыльный и унылый, он мелко дрожал и поводил длинным носом. Садились тихо, по-деловому, совсем как взрослые – никаких тебе ни шуток, ни смеха. Народу набилась целая прорва, и Герою Берлина пришлось от души поработать локтями, чтобы отвоевать для усталой беременной жены сидячее место. Едва тронулись, измученная Любочка задремала. Но на каждой новой остановке она вздрагивала, поднимала голову и с мольбою смотрела в окно, а потом на Гербера, и в мутном от духоты, по-собачьи печальном взгляде ее читался немой вопрос: «Приехали?!» Но нет, никак не приезжали. Автобус, пыхтя, полез в гору и вскоре заглох. Разморенные пассажиры, переругиваясь, высыпали на улицу покурить и размяться. Только Любочка осталась сидеть на своем месте, головою привалившись к горячему пыльному стеклу, и по щекам ее покатились тихие крупные слезы. Герой Берлина совсем растерялся и не знал, что ему делать. Чинились долго, и Любочка, наплакавшись и настрадавшись, крепко уснула. Когда она открыла покрасневшие влажные глаза, отремонтированный «ежик» все еще взбирался в гору – шумно, из последних силенок. Любочка опять с мольбою посмотрела на мужа.

– Теперь уж совсем немного. Немножечко! Больше половины уже проехали. Потерпи, солнышко! – виновато пробормотал Гербер.

На этих словах автобус достиг верхней точки маршрута, на мгновение завис в ней и радостно, с ветерком покатился вниз.

 

Первые пять дней Любочка проплакала, забившись в уголок необъятной, провисшей проволочной кровати, прерываясь только на еду и на короткий сон, не находя сил даже на упреки, – и собственные молчаливые слезы казались ей безысходными и величественными. Она представляла себя прекрасною узницей, похищенной из княжеского дома жестоким воителем. Герой Берлина сбился с ног, пытаясь рассмешить прекрасную Несмеяну, но это у него не получалось – Несмеяна слишком вжилась в придуманный образ и никак не желала из него выходить. Только ночью, ложась с мужем в одну постель, она переставала плакать и жадно, подолгу с ним целовалась. Это было, конечно, против правил, но и ей ведь к вечеру надоедало плакать, хотелось и ей отдохнуть и расслабиться. Каждый раз Гербер обманывался, верил, что слезы кончились, но утром все повторялось сначала, и опять он метался по дому, не зная, что предпринять. Учебный год был уже на носу, и неплохо было бы появиться в школе, хотя бы расписание узнать, но Гербер все откладывал, на работу не ехал. Разве мог он оставить Любочку одну, беременную, в таком вот истерическом состоянии? На третий день пришла знакомиться с «молодой» древняя сморщенная бабка из соседней половины дома. Фигура у бабки была согбенная, взгляд ехидный – точь-в-точь «сарафанное радио». Любочка знакомиться не пожелала. Еще глубже забилась в свой уголок, одеялом укрылась с головой и оттуда, из-под одеяла, жалобно всхлипывала. «Простите, в положении она у меня», – извинялся Гербер. Но соседка только поухмылялась и через несколько минут убралась восвояси.