ЗАКЛЮЧЕНИЕ. Как видим, Петербург, именно в 1830-е годы закрепивший за собой некогда данное ему наименование «окна в Европу»[107]

Как видим, Петербург, именно в 1830-е годы закрепивший за собой некогда данное ему наименование «окна в Европу»[107], для Гоголя оказался окном в Россию. Выходец из далеких южных краев, где жизнь еще сохраняла непосредственную связь с патриархаль-ным укладом, с простодушным «детством» человечества, он впервые заглянул здесь в бездну противоречий, созданных прогрессом и угрожающих гибелью современному миру. Гоголь не воспринял увиденное в Петербурге как некую частичную истину, действитель-ную лишь для определенного круга явлений (например, для проявившихся резче всего именно здесь тенденций буржуазного развития). Все, что он открыл и нашел, работая над петербургской темой, было использовано для художественного постижения всех осталь-ных сфер русской жизни. Можно сказать, что метод петербургских повестей проложил пути, ведущие к постижению ее целостности, ее скрытой сущности. [197]

Масштаб обобщений, выраставших из художественного исследования имперской столицы, все более укрупнялся и в конечном счете стал определять характеристику всего «петербургского периода» русской истории в его прошлом, настоящем и будущем. Речь пошла уже не просто о современности, но обо всем времени приобщения России к европейской цивилизации, о конечных последствиях этого приобщения, о его значении для судеб России и мира.

Гоголь одним из первых увидел в «петербургском периоде» — не просто испытание, но кризис, потрясающий самые основы национального бытия, чреватый возможностью катастрофы[108]. Но тот же Гоголь уловил в близости грозного катаклизма возрождающую и преобразующую силу. С годами он все больше укреплялся в мысли о том, что именно катастрофические потрясения приведут Россию к обновлению, спасительному, быть может, для всего обреченного на погибель европейского мира. «...И непонятной тоской уже загорелася земля; черствей и черствей становится жизнь; все мельчает и мелеет, и возрастает только в виду всех один исполинский образ скуки, достигая с каждым днем неизмеримейшего роста. Все глухо, могила по-[198]-всюду. Боже! пусто и страшно становится в твоем мире!» (VIII, 416). Только в России «еще брезжит свет, есть еще пути и дороги к спасению» (VIII, 344). И причина — «в страхах и ужасах России», в их пробуж-дающем воздействии на человека: «Где носятся так очевидно призраки, там недаром носятся; где будят, там разбудят» (VIII, 416).

Убеждение в плодотворности потрясений, пережитых Россией и предстоящих ей, дает Гоголю право пророчествовать об идеале гармонического жизнеустройства, черты которого вырисовываются в его сознании все определеннее. Основу этого идеала составляет неразрывная связь понятий — «русское чувство», «братство» и «поприще». С ними у Гоголя связано представление о неисчерпаемых возможностях и ресурсах духовного обновления, скрытых в самой природе русского человека. За этими понятиями — представление о способности русского человека установить «братство по душе» со всеми людьми на земле. Наконец, в них воплотилась надежда на возможность достигнуть социальной справедливости нравственным исправлением людей. «...Есть, наконец, у нас отвага, никому не сродная, и если предстанет нам всем какое-нибудь дело, решительно невозможное ни для какого другого народа, хотя бы даже, например, сбросить с себя вдруг и разом все недостатки наши, всё позорящее высокую природу человека, то с болью собственного тела, не пожалев самих себя, как в двенадцатом году, не пожалев имуществ, жгли домы свои и земные достатки, так рванется у нас все сбрасывать с себя позорящее и пятнающее [199] нас, ни одна душа не отстанет от другой... брат повиснет на груди у брата, и вся Россия — один человек» (VIII, 417).

Решающую роль в этом процессе Гоголь отводил искусству. Только искусство, считал он, может приблизить к истине современного человека, ослепленного иллюзиями, на которых держится его повседневная жизнь. Такое убеждение оформляется в сознании Гоголя на протяжении ряда лет — от середины 30-х до начала 40-х годов. И мало-помалу оно перерастает в своеобразную эстетическую утопию — в мысль и мечту о реальной жизнетворческой роли искусства, о его прямом воздействии на общество. Искусство все более явственно представляется Гоголю духовной силой, способной поддержать и отчасти заместить религию в ее традиционной идеальной функции — спасения мира. Это пред-ставление наиболее полно воплотилось в трехчастном замысле «Мертвых душ», предпола-гавшем осязаемое (и вовлекающее читателя) воссоздание всеобщего нравственного и социального возрождения русской нации. Изображение тут должно было прямо перейти в действительное изменение общественной жизни: Гоголь, судя по всему, вполне серьезно помышлял о том, что само чтение его поэмы может обернуться реальным преображением читателей, что утопические картины задуманного им третьего тома станут прологом к «светлому воскресению» России.

Предпосылки этой идеи формировались в петербургских повестях, и складывались они в очевидной связи с тем кризисным мироощу -[200]- щением, которым эти повести были проникнуты. Именно здесь отчетливо прозвучал призыв не доверять фактической реальности современного общественного бытия — всему, что доступно прямому восприятию, наблюдению и воспроизведению. Принцип воспроизведения фактической данности отвергали и романтики, западные и русские, но для них этот принцип был прежде всего эстетической нелепостью: ведь он сводил на нет творческие возможности искусства. У Гоголя же полемическое отношение к идее «подражания природе» получает острейший нравственный, социальный и метафизический смысл. «Портрет», по-видимо-му, призван был убедить читателя в том, что воссоздание жизненной реальности, какой она является нашему взору («рабское, буквальное подражание натуре»), способно отдать искусство во власть дьявольского наваждения или, иными словами, во власть зла. По мысли Гоголя, это значило бы подчинить искусство «ужасной действительности» и тем самым усилить царящее в ней зло, потому что, получив эстетическое воплощение, зло обрело бы духовную мощь и бессмертие.

Именно таков был легко читаемый подтекст рассказа о портрете ростовщика, ко-торого на беду себе и людям запечатлел на полотне отец художника Б. А звучавший вслед за тем монолог старого живописца вносил в повесть мысль о творчестве как о силе, способной преодолеть мировое зло, причем обосновывалась эта мысль возможностью одухотворения реальности, проводимой в искусстве «сквозь чистилище души». Почва для [201] появления такой мысли, по сути дела, была подготовлена: в предшествующих второй редакции «Портрета» петербургских повестях уже сформировался метод изобра-жения, пересоздающий изображаемую, действительность ради приближения к ее скрытой сущности, то есть к истине, к освобождению от ослепляющих иллюзий (и, значит, в перспективе — от власти зла).

Новый метод еще не получил и не мог по­лучить в петербургских повестях непосред-ственно жизнетворческой направленности. Но само ощущение скрытого в нем «страшного могущества» побуждало к поискам цели. И довольно скоро у Гоголя появилась творческая программа, заключающая в себе задачу не только потрясти, но и преобразить читателя. А такая программа неминуемо должна была разрастись в утопию, принявшую в конце кон-цов масштаб поистине вселенский: «Другие дела наступают для поэзии. Как во времена младенчества народов служила она к тому, чтобы вызывать на битву народы, возбуждая в них браннолюбивый дух, так придется ей теперь вызывать на другую, высшую битву чело века — на битву, уже не за временную нашу свободу, права и привилегии наши, но за на-шу душу, которую сам небесный творец наш считает перлом своих созданий» (VIII, 408).

Путь Гоголя от «Арабесок» к «Мертвым душам» (ко всей эпической полноте трех-частного замысла поэмы) многим напоминает пушкинский путь, ведущий от «Медного всадника» к «Капитанской дочке». Ведь автор петербургских повестей тоже движет -[202]- ся от неразрешимых вопросов к всеразрешающему идеалу. И движение это тоже направ-лено от петербургской темы вширь, на просторы «почвенной», провинциальной России.

Сближение двух путей, конечно, не устраняет их различия. Недаром на протяжении нескольких десятков лет Пушкин и Гоголь считались родоначальниками едва ли не антагонистических направлений в русской литературе. Резкость этого противопоставле-ния с течением времени все уменьшалась, но даже сегодня мы не можем признать его совсем безосновательным. Само движение Гоголя к идеалу оказалось другим. Пушкин, понимавший воспитующее и закаляющее воздействие «судьбы ударов», Пушкин, знавший упоение у «бездны мрачной на краю», тем не менее никогда не считал самоотрицание и катастрофы необходимым условием обновления или спасения человека и мира. Гоголь же одним из первых стал утверждать в русском сознании эту связь.

Идеал, который выдвигает Гоголь в 1840-е годы, тоже существенно отличается от пушкинского. Пушкин отправлялся от ценностей европейского гуманизма (от идеалов античности, Ренессанса, Просвещения), стремясь расширить их содержание до подлинно всеобъемлющей полноты. Пушкинская мечта о превращении человечности в высший закон общества и государства объединила важнейшие устремления европейской культуры и увенчала процесс, начатый в эпоху Петра появлением России на общеевропейской исторической арене. [203]

Гоголевское представление об идеальной культуре и идеальном общественном ус-тройстве, напротив, тяготеет к традициям допетровской Руси. Автор «Выбранных мест из переписки с друзьями» сразу же ставит под сомнение аксиоматичную для европейцев но-вого времени ценность материального прогресса, личной свободы, ума, счастья, здоровья и даже самого физического бытия человека (главы «Завещание», «Значение болезней», «Карамзин», «Страхи и ужасы России» и др.). Отсюда выводится противопоставленная принципам новой европейской цивилизации аскетическая жизненная программа для каж-дой отдельной личности — нечто вроде «иночества в миру». «Монастырь ваш — Россия! Облеките же себя умственно ризой чернеца и, всего себя умертвивши для себя, но не для нее, ступайте подвизаться в ней» (VIII, 301). Бросаются в глаза средневековые (близкие к социальным доктринам Московского царства) черты гоголевской утопии, возникающей на страницах «Выбранных мест...», — патриархально-иерархическое строение общества, мистическая концепция верховной власти, религиозное обоснование всякой гражданской и даже хозяйственной деятельности. Сам характер воздействия идеала на читательское сознание у обоих писателей различен. «Лелеющая душу гуманность» Пушкина неотдели-ма от умной снисходительности, от непринудительности предлагаемого читателю движе-ния к истине. Гоголь 40-х годов, напротив, не мыслил нравственное спасение человека без его добровольного насилия над собой («царство [204] нудится», — любил он повторять), и в такой же мере — без мощного духовного давления извне. Эта идея как раз и породила своеобразную манеру «Выбранных мест...», сочетавшую публичное авторское покаяние с пророческим поучением — авторитарным, попрекающим, беспощадно суровым. Иного идеала, иной проповеди, по-видимому, и не предполагало мироощущение, пронизанное непосредственным чувством хаоса и раскрывшейся бездны.

Можно заметить, наконец, еще одно существенное расхождение. Пушкин далек от захвативших Гоголя идей о реально-жизне-творческом назначении искусства: для него очевидна способность поэзии возвышать и облагораживать человеческие души, но он никогда не доводил эту мысль до предписания искусству прямых вторжений в реальную жизнь. Свойственное Пушкину отношение к действительности, так же как и органически присущее ему представление о самоценности искусства («цель поэзии — поэзия»), равно предполагали невозможность смешения обоих начал. Самая устремленность искусства к идеалу («цель художества есть идеал, а не нравоучение» — XII, 70) связывалась в сознании поэта с той свободой, которую дает поэзии ее всегдашняя отделенность от материального бытия людей.

Различия между пушкинским и гоголевским началами нашей классической культуры закономерны и устойчивы. Они еще не раз напомнят о себе и за пределами XIX века. И не раз еще они послужат материалом для спора о тайнах русской истории, о судьбе [205] Рос-сии. Но сквозь все такие различия в конце концов проступает то общее в исканиях обоих писателей, что составляет единое достояние всей русской классики. Речь идет прежде всего о духовной отваге, побуждающей устремляться навстречу неразрешимым для текущей эпохи вопросам, которые порождает жизнь. Они волнуют и привлекают именно своей неразрешимостью, то есть тем, что они требуют выхода за грань существующих мировоззренческих возможностей. Влекомое такими вопросами искусство бесстрашно погружается в их глубину, чтобы, достигнув предела и перейдя его, начать восхождение к идеалу, лежащему за горизонтами существующего, доступного, известного.

Для этого «запредельного» движения важна была энергия творческой мысли и воли двух русских гениев. Но не менее существенной оказалась энергия темы, точнее, энергия самого освоенного литературой жизненного явления. Динамику и громадное напряжение творческих поисков создавал сам Петербург, столкнувший сознание русских писателей с «проклятыми» вопросами мирового развития, заставивший русскую художественную мысль работать с небывалой остротой и углубленностью. Здесь таились предпосылки многих будущих ее открытий и многих будущих ее триумфов. Но в их разнообразии не померкло особое значение пяти гоголевских повестей о Петербурге, характеристике которых и была посвящена эта небольшая книга.

КРАТКИЙ СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Белинский В.Г. О русской повести и повестях г. Гоголя («Арабески» и «Миргород») // Белинский В.Г. Полн. собр. соч. Т. 1. М.: Изд-во АН СССР, 1953.

Белый А. Мастерство Гоголя. М.; Л.: ГИХЛ, 1934.

Бочаров С.Г. Загадка «Носа» и тайна лица // Гоголь: История и современность (К 175-летию со дня рождения). М.: Сов. Россия, 1985.

Виноградов В.В. Эволюция русского натурализма // Виноградов В.В. Избранные труды: Поэтика русской литературы. М.: Наука, 1976.

Гиппиус В. Гоголь. Л.: Мысль, 1924.

Гуковский Г.А. Реализм Гоголя. М.; Л.: ГИХЛ, 1959.

Макогоненко Г.П. Гоголь и Пушкин. Л.: Сов. писатель, 1985.

Манн Ю. Поэтика Гоголя. М.: Худож. лит., 1978.

Турбин В. Пушкин. Гоголь. Лермонтов: Об изучении литературных жанров. М.: Просвещение, 1978.

СОДЕРЖАНИЕ

Введение.........................................................................................................................................5

Невероятное в очевидном...........................................................................................................10

От анекдота к мифу.....................................................................................................................38

«Невыносимое знание о самом себе...».....................................................................................72

Два Петербурга — два откровения..........................................................................................103

Окно в Россию............................................................................................................................159

Заключение.................................................................................................................................197

Краткий список литературы.....................................................................................................207

Владимир Маркович

М а р к о в и ч