Немножко о себеБ), г), е); В). ЮРИЙ СОЛОНЕВИЧ ПОВЕСТЬ О 22-х НЕСЧАСТЬЯХ София. Изд-во «Голос России». 1938 г. - 5 - I Ц. А. Г. И. Немножко о себе На любую тему можно писать с двух точек зрения: с точки зрения специалиста или с точки зрения поверхностного наблюдателя. Первый способ отличается абсолютной достоверностью, в то время как второй дает некоторый моцион читательскому мозгу на предмет изыскания истины. У меня странное положение: в вопросах советской действительности я не могу назвать себя специалистом. Но в то же время было бы излишним самоуничижением признать себя поверхностным наблюдателем. В общей сложности я прожил в России шестнадцать лет — казалось бы, достаточно, чтобы изучить страну со всем тем, что называется ее «нравами и обычаями». Но, если вы прожили, допустим, год в какой-нибудь стране, то ваше знание ее в огромной степени зависит от места, которое этот год занимал в вашей жизни, т. е. был ли это ваш первый год или, допустим, сорок пер- - 6 - вый. В первый год вашей жизни вы только научились обращаться с соской и, при некоторых лингвистических талантах, быть может, даже говорить «папа» и «мама». Но этому бы вы научились и в любой другой стране. Будь, однако, этот год вашим сорок первым, он бы вам дал не в сорок, а быть может, в сорок тысяч раз больше. Сейчас мне 22 года. Попади я в революцию в этом возрасте, мне было бы сейчас 42, и о советской жизни я мог бы говорить с приятным, как буржуазное брюшко, чувством полной компетентности. Но в революцию я попал двух лет от роду. Теперь я умею держать соску по-советски, и говорить по-советски «папа» и «мама». Все зависит от того, с какого возраста считать человеческую жизнь сознательной. Для того, чтобы хоть немного разбираться в вопросах советской действительности, нужно энное количество лет своей сознательной жизни провести в среде всяческих месткомов, профсоюзов, партячеек, субботников,нагрузок, халтуры и прочих специфических явлений в жизни нашей неблагословенной родины. Нужно «обтереться» в этой среде. Понять ее можно, только глядя на нее глазами уже «обтертого» человека. Меня судьба двенадцатилетним обормотом вынесла из России на свет Божий. В 1928 году моя мать была назначена машинисткой в торгпредство в Берлин, куда и забрала меня с собой и где я прожил и проучился до конца 1930 года. В 1930 году пришла откомандировка обратно «в союз». Обстоятельства, которые мамаша описывает в своей книге — «3 года в берлинском торгпредстве» и которых я не стану, за неименим места, описывать здесь, помешали нам застрять в Берлине. В конце 1930 года, когда я с дрожащими легкой дрожью коленками и немного пересыхающим горлом выходил с Белорусско-Балтийского вокзала в Москве, я, в сущности говоря, так же мало знал советскую действительность, как ее знал, любой - 7 - средний иностранный турист. Если за первые двенадцать лет своего бурного советского детства я успел хоть на иоту познать советскую жизнь «как она есть», то последующие три года берлинской безмятежности стерли эту иоту, превратив меня в простодушную иностранную невинность. Невинность в круглых роговых очках, в желтых гольфах (о которых одна бабуся мне как-то жалостливо сказала: «Ишь, касатик! Портишки-то подвернул, чтоб не измызгались!») и вообще с этаким итонским видом. Теперь эта невинность стояла на пороге огромной, таинственной страны — с дрожащими коленями, но с твердым намерением в кратчайший промежуток времени к этой стране приспособиться. Приспособился я довольно скоро. Несмотря на невинность, я очень скоро оценил все преимущества своей высоко-иностранной внешности. Ибо, если эта внешность и не открывала передо мною каких-нибудь особо привилегированных Сезамов, то она во всяком случае охраняла и оберегала меня от целой массы мелких, повседневных неприятностей, которые, с одной стороны, досаждают и треплют измотанного советского гражданина, но с другой стороны — учат его жизни, уму-разуму и божественному искусству советской изворотливости. Заграничный аппаранс сберег мне много нервов, но он чуть было не провел меня мимо этого искусства, мимо советской действительности, мимо современной России. Заграничный аппаранс стоил мне много коломитных часов впоследствии... * * * Начало своего второго советского периода я провел с отцом в паломничествах по широкому лицу земли русской: он — с блок-нотом, а я — с «последним криком» европейской фото-техники — карманным аппаратиком „Лейкой". Он — в погоне за литературной халтуркой, я — в погоне за «кад- - 8 - ром». С одной стороны стояла Россия, с голодом, экзотикой и раскосыми киргизами, а с другой — я с «Лейкой». Помню, как-то раз, ранним осенним утром, я снял на станции горного городка Темир-Хан-Шуры спящего беспризорника. Фотография эта есть у меня и сейчас. Он сидел на вывороченном из мостовой булыжнике, прислонившись спиной к каменной стене станционного здания. Козырек надвинутой на глаза кепки заменял ему кроватный балдахин. Ночью стукнул уже, видимо, легкий морозец, ибо на серо-черном отрепье его штанов серебрился иней. Запястья тонких, как щепки, рук в том месте, где они торчали из карманов брюк, но куда не доставала бахрома коротеньких рукавов, были синевато-лиловы и шершавы от ветра и превратностей жизни. «Кадр» получился роскошный. Я много потерял времени, пока нашел подходящую точку зрения и пока достаточно взошло солнце, чтобы можно было снять с руки, без штатива. Я осторожно двигался вокруг своего трофея, стараясь как-нибудь не разбудить и не вспугнуть его. Но его не будили даже свистки проходящих в десяти шагах маневренных паровозов... Потом, намного позже, после одиночки и лагерных бараков, я как-то вспомнил этот снимок. По ассоциации вспомнил самый процесс его производства. Вспомнил свое настроение восторженного интуриста, нашедшего какую-нибудь местную диковинку и щелкающего кодаком по всем направлениям. И понял — каким западноевропейским остолопом я был в те времена... * * * «Умом России не обнять...» Именно это обстоятельство оказалось роковым для идеи государственного планирования. Если американский журналист мистер Никкербокер плотно - 9 - вытоптанными интуристическими тропами пролетел метеором по лицу земли русской и «обнял» теперь Россию своим всеобъмлющим умом, то нам только остается преклониться перед емкостью американских мозгов. Мы, русские, лучше знаем нашу родину. Но, как бы плохо мы ее ни знали, мы знаем, что умом ее не обнять. Выражаясь образно, — «мы знаем, что мы ничего не знаем». Но, если набрать разноцветных камушков — самых пестрых и разноформенных, но правдивых рассказов о жизни современной России, — то можно сложить себе из них одну большую мозаику. Такая мозаика, быть может, хотя бы отчасти заполнила белые места на карте нашей таинственной родины. Я не берусь складывать всей мозаики. Я только хочу приготовить один камешек для нее.
|
