Шарашкина фабрикаЕсли вы меня спросите, откуда у задерганных советских ребят брались силы для таких суворовских походов, я вам не отвечу. Сам не знаю. Я сам находился в тихом недоумении, глядя на то, как какой-нибудь Андрюшка, тощий, как чортов шкилет, живший только и исключительно на студенческом пайке, шутя отмахивал на лыжах положенные 80 километров и потом, вечером, вылакав с пол-литра жутчайшей сивухи, все-таки находил в себе силы для последующей советской шестидневки. А советская студенческая шестидневка — это похуже недели на нью-йоркской бирже! Да что шестидневка! Опишу для примера средний студенческий день — такой, как он есть, без драматизирования и лирики. Помножьте это на шесть, - 24 - да прибавьте еще парочку непредвиденных случайностей — за шесть дней всегда случится что-нибудь непредвиденное, вроде протокола в милиции — и вы получите советскую шестидневку. Возьмем в качестве наиболее типичного примера вот этого самого Андрея Градецкого, студента первого МГУ, сына сельской учительницы, обучавшей всю нашу компанию в Салтыковской школе первой ступени и теперь вышедшей „в отставку" с пенсией — что-то около сорока рублей в месяц. Андрей зверской учебой и неукоснительным исполнением всякого рода общественных нагрузок добился огромной стипендии в 90 рублей. От комсомола он умудрился отвертеться, что сильно затрудняло ему заработки на стороне. Таким образом, ему была предоставлена для питания студенческая столовка в подвале МГУ, где он изредка, по особо торжественным случаям своего серенького житья, позволял себе моссельпромовскую конфетку к кипятку. „Нигде кроме, как в Моссельпроме!" — цитировал он при этом. Обычно же кипяток пился без буржуазных предрассудков. Итак, начнем с утра. Вставая часов в пять (в расчете на то, что поезд опоздает), едет наш Андрюшка с одним из первых поездов в Москву. Тут мне сразу придется отвлечься в сторону подмосковных поездов. (Хаотический характер настоящих заметок происходит, главным образом, от необходимости при описании советской действительности отвлекаться в сторону всяких „мелочей жизни". Без таких отвлечений читателю не был бы понятен, например, самый термин — „первый поезд в Москву"). В виду того, что условия подмосковного пригородного сообщения — вещь, никакому вдумчивому описанию не поддающаяся, приведу только следующий пример: даже зимой, в 30-градусные морозы, когда замерзают буксы и поезда волокутся двойной тягой, наиболее комфортабельными считаются места на крышах вагонов. Сюда, конечно, не могут - 25 - и не рискуют взобраться представители старшего поколения, но молодежь — народ забубенный, и она пристраивается там, плюя на стужу и на грозные оклики кондукторов. Холод собачий, и рыбий мех советской обмундировки на вылет пробивается встречным ветром, но зато не приходится балансировать на одной ноге, стоя на спинке сидения, или висеть, согнувшись в три погибели, в багажной сетке, емкостью в один советский деловой портфель. Кроме того, два часа такой поездки внутри вагона способны отправить в нервную санаторию всякого, даже самого здорового новичка. Здесь царит атмосфера погибающего судна, на котором решается вопрос: кому занять места в последней оставшейся шлюпке. На крышах же — атмосфера молодого задора, веселой издевки над едущими внутри, вездесущей „железки", а иногда даже и легкого мордобития — зрелища скрашивают скуку жизни! Должен, впрочем, оговориться: такой степени избитости достигают только поезда от четырех до семи-восьми утра, и от семи-восьми до десяти-одиннадцати вечера, когда на многострадальную железную дорогу накатывается, так сказать, „девятый вал" всякого рабочего и служащего люда. Днем бывают даже такие невероятные факты, что еще в Никольском (пятая остановка от Москвы) удается получить сидячее место. Жителей же Реутова (четвертая станция) судьба обездолила: они так и не знают, что значит посидеть в поезде... Впрочем, может быть, даже хорошо, что не знают... Одно из наиболее оригинальных качеств подмосковных поездов, однако, это то, что они соблюдают при своих рейсах полное инкогнито. Никто никогда не знает, что это за поезд в данный момент идет, куда он дойдет и дойдет ли вообще куда нибудь, и самое главное: сколько времени он пробудет в пути. Идя как-то раз со станции, встречаю одного своего знакомого. Знакомый шествует вразвалочку, - 26 - но с явственным намерением попасть на какой-то поезд. Спрашиваю: — Вы куда? — А я — на 7.20. Дело было около десяти, по какому поводу я и делаю удивленное лицо: — Какой же 7.20, когда сейчас уже 10? — Ну, не на 7.20, так на 12.40, не все ли равно, как их называть? А бывает и так: приходит в Салтыковку поезд. Все в него влезают и движутся с чувством полной удовлетворенности по направлению к Москве. Но на полдороги от Никольского к Реутову у поезда что-то лопается, и он тихо и мирно возвращается в Никольское, где его, вместе со всем его населением, переводят на запасный путь. Стреляная часть публики реагирует на такой маневр немедленной высадкой и организованным порядком прет по шпалам до Никольского перрона, где и поджидает следующего поезда. Часть публики нестрелянная бросается на освободившиеся места и самодовольно пребывает в ожидании дальнейших событий. Однако, дальнейшие события медлят. Кто-нибудь, выглянув в окно, заявляет, что только что прошел другой поезд на Москву. Но от запасного пути до перрона далеко, и попытавшиеся не успели во время добежать — поезд ушел без них. На втором часу ожидания намечается некоторая нервность в рядах пассажиров. Делаются попытки справиться о своей дальнейшей судьбе у поездного персонала, но персонал либо просто молчит (интересно отметить вообще странную молчаливость советских кондукторов), либо лениво отругивается. В лучшем случае, кто-нибудь из официальных лиц все-таки сжалится и сообщит, что у паровоза лопнула какая-нибудь существенная часть организма и что поезд дальше не пойдет. Тогда начинается стремительное переселение народов из мертвого состава на перрон, что сразу увеличивает перонное население в два-три раза. В сле- - 27 - дующий (третий по счету) поезд половина публики не попадает и остается ждать уже четвертого, теряя, таким образом, три-четыре часа времени. Я бы рассказал еще, что бывает, когда опаздывает знаменитая „Голубая Стрела" (сверхскорый Нижний — Москва) — а он опаздывает регулярно на два, на три часа, — но боюсь наскучить читателю своим грустным повествованием. Да и есть у каждого человека неприятные воспоминания, которые не следует шевелить. Вернемся лучше к нашему Андрюшке. Одним словом, на крыше или на буферах, в восемь или в двенадцать часов, Андрей, наконец, пропадает в Москву. В животе у Андрея до сего времени пусто, каковой факт заставляет его покрыть расстояние до МГУ в минимальный отрезок времени Пешком или, если поезд опоздал больше обыкновенного — на трамвае. Гривенник по советским масштабам, даже для 90-рублевой стипендии — не деньги. Некоторые, побогаче, делают даже так: противозаконно и, вследствие этого, довольно свободно влезши в трамвай с передней площадки, остаются там стоять, предоставив дальнейшее ходу событий: если контроля не будет — проедут на шермачка; если контроль будет — попробуют поартачиться, в худшем случае заплатят рублевку штрафа и тот же гривенник за билет. По теории вероятности, такая система дает среднюю стоимость проезда в 25-30 копеек. Это — если не считать сохраненных пуговиц от пальто и нервов. Но Андрюшка молод и увертлив, а кроме того, финансы не позволяют ему беречь свои нервы таким дорогим способом. Он едет за честный гривенник и берет с бою заднюю площадку трамвая. Не медля ни секунды, он начинает локтями пробиваться к передней с тем расчетом, чтобы к остановке МГУ оказаться у выхода. Один мой знакомый немец, едучи на вокзал к отходу скорого поезда в Германию, по той же западноевропейской наивности, остался стоять на задней площадке в полной уверенности, что, когда на- - 28 - до будет, — его предупредят или, по крайней мере, пропустят. Когда ему подошло время высаживаться, его, несмотря на весь — правда, небольшой — запас русских ругательств, не выпустили. Он проехал еще восемь остановок и опоздал в Берлин на неделю, потому что его виза истекала как раз в этот день, а поезд, конечно, ушел без него. По дороге у Андрюшки обычно происходит несколько крупных разговоров, но они не задевают его нервной системы. Если бы они ее задевали, — Андрюшка бы давно уже был в сумасшедшем доме. Таким образом, уже несколько отряхнув с себя утреннюю сонливость, он, наконец, ныряет в мрачный подвал МГУ'ской столовки. Столовка не отапливается никогда, но здесь уже с раннего утра сотни галдящих тел успели создать атмосферу паровой прачешной. Здесь вкусно пахнет кипяточком, а у буфета ведутся перекопские бои за бутерброды с грибной икрой, воблу или нечто подобное по съедобности. Добившись парочки таких бутербродов и кружки кипятку, здесь можно посидеть с полчасика до начала занятий, погалдеть на разные темы, поймать и переговорить с кем нужно или, например, взыскать членские взносы общества „Друг Детей" с какого-нибудь там Сидорова. Этого Сидорова нигде иначе не поймаешь: встречи с - Андреем в здании университета он тщательно избегает, но сюда все-таки приходит, влекомый пустотой желудка и кармана. Правда, здесь же некий сборщик членских взносов, скажем, Осоавиахима может поймать с той же целью и самого Андрюшку, но тут уже Андрюшка надеется на Миколу Угодника и на собственную изворотливость: авось, не поймает! Вообще же всяких таких „добровольных" организаций так много, что одних только должностей сборщиков членских взносов хватает на половину университета: так друг у друга и собирают.. Затем следуют занятия. О них я много говорить не буду, так как сам на них никогда не при- - 29 - сутствовал. Для характеристики скажу только, что учебников почти нет и что лекции записывать и вовсе не на чем, что аудитории не отапливаются, а профессура, в большинстве своем, никакого почтения не внушает: все больше из выдвиженцев. Промежутки между лекциями заполнены всяческой мотней: за хлебом, за карандашом, в комячейку, за ордером на штаны, в учебную часть, в ректорат, за лыжной мазью, за хлебными карточками и т. п., и т. п. Для того, чтобы понять все это, нужно иметь в виду, что в СССР ничто не покупается, а „достается", ничто не делается, а „комбинируется" или „халтурится". Где то между очередным заседанием и лекцией Андрей мельком обедает в том же мрачном подземельи. Эти обеды представляют интерес только с чисто кулинарной точки зрения: как можно, даже не обладая особенным поварским талантом, из картошки, воды и честных селедочных охвостьев создать такую невыразимую дрянь! Я всего два или три раза обедал в Андрюшкиной столовке, но эти переживания надолго остались в моей памяти. Только впоследствии лагерные щи несколько сгладили их. С концом лекций, однако, рабочий день далеко еще не кончается. Если нет какого-нибудь очередного ударника или субботника, на которые Андрюшка, несмотря на всю свою стипендиатскую лояльность, все таки старается не ходить, принимая на себя для этого преподавание политграмоты в, скажем, подшефном колхозе, — так будет какое-нибудь заседание, общее собрание или вообще что-нибудь достаточно длинное и утомительное, для того, чтобы промариновать Андрюшку в городе до позднего вечера и отпустить его обратно в Салтыковку в совершенно разбитом и угробленном состоянии. Вечерний поезд в Салтыковку настолько похож на утренний, что его не стоит и описывать. Разве что психическое состояние его пассажиров более близко к эпилептическому припадку: все-таки за каждым из них — день, проведенный в Москве. - 30 - * * * Я не очень хорошо знаю советскую молодежь. Поэтому не буду брать на себя непосильной или, вернее, нестоящей задачи высасывания из пальца данных, которых у меня нет. Так, например, крестьянской молодежи я не знаю совершенно. Молодежь рабочую знаю, так сказать, „с птичьего д'уазо" — постольку, поскольку ездил с ней в трамваях и сталкивался с ней на почве своего очкастого происхождения: „эй, дядя, мол, надень себе очки на другое место". Кроме того, крупное место в моей картотеке занимает еще молодежь лагерная, но она как-то слишком уж далека от данной темы, чтобы ее затрагивать. Да кроме того, лагерная молодежь — это совсем особь статья. Это, так сказать, „моральная элита" молодежи всех классов и поэтому — мало типична для средней массы. Остается, значит, только „интеллигузия": студиозы, фабзайчики и — впоследствии — киноартистическая молодежь, с которой я познакомился в бытность свою на 1-ой звуковой фабрике Союзкино. Об этой последней группе мне еще впоследствии придется кое-что порассказать, но для читателей с артистическим прошлым хочу только заметить, что мои описания не будут носить льстивого характера. Этот тип молодежи и во всем мире особенно рыцарскими качествами души не блещет, в советских же условиях, где гнусность характера не только поощряется самим режимом, но и культивируется властями предержащими, он распустился в такой буйный цветничок, что не дай-те, Господи!.. Так вот, значит — студенческая молодежь... Наша „Шарашкина фабрика" была, по счастливому стечению обстоятельств, очень дружным и для этой публики очень типичным ядром. Это были все дети интеллигентных родителей, грызшие, по выражению Троцкого, „молодыми зубами гранит науки". Гранит был здорово твердым, но и зубы были волчьими. - 31 - Иногда, правда, и они ломались и, ломаясь, ломали и всю жизнь человека. Сколько вот таких, живых и мертвых, с поломанными зубами оставались лежать под гранитной стеной безобиднейшего и гуманнейшего с виду учреждения — Народного Комиссариата Просвещения!.. Хорошо только, что советские газеты не ведут хроники самоубийств. Но некоторые все-таки вгрызались в эту стену, прогрызали ее насквозь и выходили с другой стороны разболтанными физически, но морально закаленными до степени закала старого нью-йоркского биржевика. Поступая в какой-нибудь ВУЗ, они предполагали, что их там научат какой то профессии. Кончая его, они видели, что он был, в сущности, только школой жизни, один только вступительный экзамен куда был бы под стать среднему сорокалетнему человеку. А профессия?.. Да какая уж там профессия! Разве советский инженер — инженер? Разве советский врач — врач?.. Конечно — можно поставить вопрос и так: зачем нужно двадцатилетнему парнишке знание жизни, если на это затрачивается его здоровье и если он в конечном результате, потеряв лучшие годы, не получает взамен даже мало-мальски толковой профессии? Но тогда, логически рассуждая дальше, нужно спросить, зачем вообще нужна система „гранитизирования" науки. А катясь таким образом по дорожке логики, можно докатиться и до вопроса — зачем и кому нужен, например, и сам любимый Иосиф Виссарионович? Но таких вопросов в СССР ставить не полагается. Впрочем — если удариться в философию и взяться сравнивать (да простится мне в этом случае смелость свое суждение иметь!) советскую систему воспитания с любой заграничной, кроме разве английской, то я все-таки отчасти предпочту советскую! В очень ограниченном числе своих преимуществ, она имеет одно, которое своим удельным весом способно задавить все или почти все ее недостатки: эта система, не давая, быть может, никаких - 32 - практических знаний, не наваливая на человека пресловутого „багажа", воленс-ноленс учит его самому главному: умению оперировать своими мозгами. Побывав некоторое время заграницей, я на опыте убедился в одном чрезвычайно странном факте: какому минимальному проценту человечества приходит в голову мысль о возможности во всех случаях жизни применить свои мозги в качестве главного и первостепенного орудия! Ведь людям просто не приходит в голову, что над каждым трудовым процессом и вообще над каждым поступком, который они собираются совершить, не только можно, но и просто необходимо в первую голову пошевелить мозгами! Эта система воспитания и вырабатывает народы, которые рады, когда за них думают другие. А когда потом приходит демократия, льстиво обязывающая или, вернее, дающая право каждому думать по своему, — то вот и получается кабак с 38-мью партиями, как было до прихода Гитлера в Германии. В советской же России умение думать является как бы простым и необходимым техническим навыком каждого гражданина: без этого навыка не проживешь, как не проживешь без умения брать с бою трамвай, или „доставать" продукты первой необходимости. С другой стороны, умение думать — качество само по себе очень хорошее и может пригодиться во всех случаях жизни, но оно теряет половину своего смысла, если его разбазаривать на повседневные мелочи, и если оно не находит себе применения в более важных вещах. В самом деле: я берусь утверждать, что, сохраняя и облегчая жизнь каждого отдельного подсоветского человека, оно самой советской власти, например, приносит больше вреда, чем пользы. Ибо подсоветский человек применяет свое умение думать в первую голову, как умение изворачиваться. Он очень редко думает над той работой, которая дана ему государством. Ибо в огромном большинстве случаев он в этой работе не имеет никакой ни личной, ни национальной заинте- - 33 - ресованности, и все его попытки вложить в нее свои мозги разбивались о ту же гранитную стену советского бюрократизма. В большинстве случаев он смотрит на эту работу, только как на средство к существованию и делает ее как-нибудь, лишь бы выколотить лишнюю сотню-другую рублей. Словом — халтурит. В жизни же он шевелит мозгами главным образом „в рассуждении, как бы извернуться". А когда гражданин государства начинает изворачиваться, это в большинстве случаев ничего, кроме вреда государству не приносит... Вот если бы теперешнему подсоветскому человеку дать работу которую он бы делал с удовольствием, то есть предоставить ему самому выбрать поле деятельности и дать ему ощущение, что его работа нужна, другими словами — создать Национальную Россию, в которой каждый бы знал для кого и для чего он работает — тогда бы и русские доктора стали докторами и инженеры — инженерами. Я не берусь утверждать (хотя и глубоко верю в это),что русский народ талантливее всех остальных. Но вот эта способность, самостоятельно думать, способность в любой ситуации находить свой собственный подход к каждому делу, короче говоря способность шевелить мозгами — она еще покажет себя! Что-то станет с бабушкой Европой, когда она себя покажет?.. Н-да... „Виновны-ль мы, коль хрустнет ваш скелет в тяжелых, мягких наших лапах"... На свете есть много разочарованной публики, которая считает, что „в великой мудрости — много горечи", что лучше бы вообще ничего не знать и ни о чем не думать, тогда, мол, и жизнь как то легче до конца дотянуть... Споря с такими людьми, я дохожу иногда до состояния тихой эпилепсии! Ведь с такой психологией просто не стоило на свет появляться! Такие люди тащат нас обратно в пещеру к троглодитам: лучше быть простым мужи- - 34 - ком, чем культурным человеком, троглодитом быть лучше, чем мужиком, еще лучше — обезьяной, а самое лучшее — просто протоплазмой, а то и вовсе не существовать!.. Это люди, которые по собственной глупости испортили себе жизнь, и считают теперь, что это произошло от их чрезмерного ума... Такой публике я всегда желаю этак на годик заскочить в хороший концлагерь: вот там бы они полюбили жизнь вместе со всеми ее потрохами! Там бы научились жить, чтобы шевелить мозгами, и шевелить мозгами, для того, чтобы жить!.. * * * Эк, я расфилософствовался! Но, вернувшись к преимуществам советского воспитания перед иностранным, хочу только сказать несколько слов из собственной практики. Мои товарищи по немецкой школе в 15-16 лет еще все без исключения считали в высшей степени занимательной игру в диких индейцев. Были даже некоторые, не брезговавшие оловянными солдатиками. В России в 16 лет единственные две признаваемые игры — футбол и шахматы: для других не остается ни времени, ни наивности. С другой стороны — верно: немецкие бурши в десять раз здоровее подсоветских. По крайней мере, среди них нет такого процента туберкулезных, а нервы их похожи на белые бабушкины нитки: чисты и не рвутся. В СССР я ни разу не видал ребят, напоминающих своим внешним видом воздушный шарик, накачанный кровью с молоком. Там они скорее похожи на вяленых вобл: худы и жилисты. Но спортом занимаются приблизительно все. Правда, Германия занимает по спорту одно из первых мест в мире, но одно дело заниматься спортом так, шутя, от явственного переизбытка бифштексов, а совсем другое — держаться в форме, сжавши зубы, все время оглядываясь на свои 600 грамм хлеба в день. И все же, когда я в первый раз попал в Шарашкину Фабрику, меня, все-таки не совсем уж слабосильного, взялись, как и каждого новичка, „вы- - 35 - мотать" на лыжах. В результате я не пришел, а приполз домой, и потом отлеживался дня три, горько стеная и сетуя... Правда, впоследствии и я приспособился. Когда мы, например, принимали в компанию моего товарища Саньку Ульриха, то я еще взялся,,доматывать" его до конца, когда остальные уже скисли. Санька испытание выдержал, даже не заметив, что его собирались испытывать: до того здоровенный был парнище, Потом, тоже в целях поступления в техникум, Санька, по большому, блату поступил на аэропланный завод № 1 (бывш. „Дукс") слесарем-лекальщиком. Когда он, через полгода после поступления, пробовал играть с нами в футбол, — он на пятнадцатой минуте задохся. Саньку нельзя было узнать: от него остались, в буквальном смысле слова, кожа, да кости. Дуксовская сдельщина и бригадный метод высосали нашего Саньку, как лимон. А в Германии, Финляндии, Австрии, да даже и здесь, в Болгарии, я видал совсем еще молодых ребят, не бывших в состоянии пробежать стометровку: до того с них висело сало со всех боков. Если бы этим салом была куплена мудрость Конфуция, оно бы еще нашло себе оправдание. Но эти два качества, кажется, умеют соединять в себе только обитатели далекого ориента. Европейские мудрецы, насколько я знаю, никогда особой волюминозностью не отличались. - 36 - II
|
