Работа начинает разворачиваться

Чтобы отвлечься от того дотошно-хронологического тона мемуаров губернской гимназистки, который овладел моим пером, или, вернее — пишмашинкой за последнее время, — позволю себе перенести внимание читателя в столовую Дома Писателей на Тверском бульваре, куда меня завлек Роом после двухчасового исполнения мною служебных обязанностей, не имеющих прямого отношения к ходу событий.

Таверна братьев писателей имела свои отличительные черты по сравнению с другими ресторанами, столовыми и просто столовками Москвы. Она была живописно разбросана в нескольких маленьких комнатках и пропитана этаким духом монмартрского писательского кабачка: на цветных клеенках ее столиков разводил в свое время пальцем пивные лужи сам Есенин, и монументальная фигура Маяковского набивала себе неоднократно шишки на лбу об низкие ее косяки. Здесь же своими круглыми очками отсверкал свой недолгий век Бабель. Но с тех пор Есенин, рассуждая, что бы такое выкинуть „поновее", вскрыл себе вены, и даже Маяковский, из которого жизнерадостность перла, как из брандс-бойта, пустил себе пулю в лоб...

„В этой жизни умереть не трудно,

Сделать жизнь — значительно трудней"...

— переправил он когда то своего не по-большевицки декаденствующего коллегу. „Сделать жизнь" оказалось в советских условиях предприятием действительно здорово трудным. Говоря воровским жаргоном, можно сказать, что не он жизнь, а скорее всего жизнь его „сделала".^*)

Монмартрский дух держался теперь уже не на тех людях, что раньше. Создавшие и поддержи-

 

*) „Сделать" — обдурить, околпачить, довести до белого каления.

- 64 -

вавшие его кариатиды разбрелись в разные стороны: большинство увели лабиринтно-путанные стези халтуры, кое-кто заехал и подальше, чем могла завести простая халтура, а кое-кто, исходя из того соображения, что хуже, чем в Москве, вряд ли будет, отправился, по стопам Есенина, в лучший мир.

Из китов здесь еще иногда показывались: Эренбург, Киш, Сейфуллина, Алексей Толстой, иногда, приводя в раболепный трепет советско-писательские массы, появлялся сам, незабвенной памяти, Алексей Максимович. Но Алексей Максимович не опускался до плебейских клеенок и глиняных горшков с бумажными цветами, хотя и они, по тем временам, говорили о силе, мощи и славе писательского сословия. Алексею Максимовичу давались банкеты в зале заседаний Дома Писателей, на которых бывал сам Сталин и на которых даже „киты" занимали только лишь чисто „совещательные" места на нижнем конце стола.

Как выяснилось лишь в далеком последствии, этот самый Алексей Максимович и был главной, затаенной целью того пышного ужина, который закатил в этот вечер Абрам Матвеевич Роом, взяв на него, в качестве высшего выражения люксуса, и своего новоиспеченного секретаря.

Ибо, если висячие усы самого Горького и не часто радовали своим видом служебный, не служебный и просто околачивающийся персонал Дома Писателей, то кое-кто из его секретарей заходил иногда, с видом великого визиря выпить кружку пива и пожать пропущенные своим патроном лавры.

— Вы сядете за соседним столиком, — говорил мне Роом по дороге, — и закажете себе там что-нибудь. А когда я вас позову, вы подойдете, сядете и будете записывать на блокнот, что я вам там буду говорить. У вас блокнот есть? Вы стенографию знаете?

С Роомом было в том отношении легко управляться, что он никогда не задавал один вопрос, а всегда несколько сразу. Можно было ответить толь-

- 65 -

ко на тот, который вам больше всего нравился (если вообще удавалось ответить), и он этим удовлетворялся. Иногда начинал нести громы и молнии, что его перебивают. Если ответ не соответствовал его желаниям и чаяниям, — возмущался, почему все всегда делается не так, как он этого требует. Во всяком случае — к остальным заданным им вопросам он больше не имел случая вернуться.

— Насчет блокнота у меня... — извиняющимся тоном начал я.

— Что-о!... У вас блокнота нет?! — сразу взорвался он. — Какой же вы помреж после этого?!

Я было хотел ему сказать, что я и до этого ни разу в своей жизни помрежем не бывал, но из дипломатических соображений удержался. И тут же решил испробовать старые, как мир, приемы лисы по отношению к вороне.

— Но неужели же вам, Абрам Матвеевич, в Доме Писателей не дадут какого-то блокнота?! Ведь у них есть же какой-то там завхоз!

Пилюлька в интонации слова „вам" подействовала с быстротой и верностью пули в лоб. Я даже опешил от такого успеха.

— А, да, мне? Мне, конечно, дадут! Только... ведь вы же секретарь, ведь вы же тоже должны о чем-нибудь заботиться! У вас деньги есть? Как вас, между прочим, звать?

— Юрий Иванович, — ответил я.

— Иванович? Почему Иванович?.. — он посмотрел на меня, как если бы меня звали чем-нибудь вроде Елпидифора Анимподистовича.

— То есть... Как почему? — опешил я. — А как бы вы хотели... чтоб меня звали?

— Никогда не слыхал такого имени... — пробормотал Роом.

Тут я уже остановился посреди улицы и воззрился на него, как на полоумного. Признайся он мне, что никогда в жизни не слыхал имени Абрам, — я бы, пожалуй не так удивился: бывает же с

- 66 -

человеком, что он забывает собственное имя. Но чтобы не слыхать имени Иван... В течение минуты мы молча смотрели друг на друга. Я — в диком изумлении, а тот — в удивлении по поводу моего изумления.

— Так вы же Солонович?!! — выпалил он, наконец.

— Солонович?.. Солоневич, а не Солонович! — ответил я, только под конец фразы раскусывая самую соль маленькой опечатки.

— То есть, как? Вы хотите сказать, что вы русский?..

Я хотел ему ответить, что я „таки-да", русский. Вообще в этот момент я многое хотел ему ответить. Но его последующая фраза удержала меня от безумных речей.

— Вот странно... — произнес он. — Мне кажется, — вы теперь будете первым русским на кино-фабрике...

* * *

Когда мы вошли в столовую Дома Писателей, Роом, в мгновение ока принявший боевую павлинью осанку, указал мне место у свободного столика, а сам сел за соседний, и сразу стал щелкать во все стороны пальцами, ловя пролетающих мимо подавальщиц. Когда он, наконец, преуспел в этом предприятии, поймав одну из них за фалду, он заказал чуть ли не все наличное меню столовой сразу. Меню, впрочем, особым ассортиментом не отличалось: я и до, и после этого не раз обедал в Доме Писателей, и морковные котлеты, бывшие там в программе 1932-го года, стоят и по сей день, как живые, перед моими глазами.

Перемигнувшись с беспомощно озирающейся по сторонам подавальщицей, я всучил ей еще один заказ на кружку пива, за что сразу же получил начальственный выговор:

— Подождите, пока она мне принесет! Она за вашим пивом будет два часа бегать!

- 67 -

После этого между нами воцарилось молчание, во время которого Роом барабанил себя ногтями по зубам, а я предавался голубым мечтам о том, чтобы он себе таким манером выбил хоть один зуб или по крайней мере, откусил бы палец. Однако, ни того, ни другого не случилось, а вместо этого минут через десять появился некий, франтовато, почти с европейским лоском одетый молодой человек, каковой впоследствии оказался третьим или пятым секретарем Максима Горького. Фамилии его я, конечно, не помню, но будем называть его, скажем, Сидоровым для того, чтобы не спутаться в терминологии. Мне еще предстоит представить читателю целую орду всякой публики и, если бы я был в состоянии запомнить все их имена, я бы занимался сегодня чем-нибудь более производительным, чем писательство или художество.

На лице у молодого человека был горделивый ноншаланс лорда, из чисто этнографического любопытства зашедшего в лондонский портовой вертеп. Он подошел к Роомовскому столику и, уперев кончики пальцев в его поверхность, скучным взглядом посмотрел в лицо вскочившему ему навстречу Роому.

— Вот видите, товарищ Сидоров, — затараторил сразу Роом. — Вот видите, как хорошо, как замечательно получилось, что вы сейчас пришли! У меня есть для вас такая масса нового! Вы знаете я выяснил... Ну, подождите, вы сначала присядьте, мы с вами сначала закусим, чтобы легче было разговаривать, а то вы знаете, я прямо-таки чертовски голоден! Эй, гражданка! — заорал он под руку несущейся с подносом подавальщице, причем, та чуть не вывернула подноса от испуга. — Что это такое значит?! Я, час тому назад, заказал суп жульен и макароны с котлетами, и компот, и пиво — и ничего этого до сих пор нет! Я буду жаловаться товарищу заведующему столовой! Что это за безобразие!..

Но подавальщица, подобно сверхскоростному самолету, чудом выровнявшись после воздушной ямы, скользнула на крыло и исчезла в кухонном ан-

- 68 -

rape. Сидоров брезгливо поморщился, показывая этим, что вращаясь в высшем обществе, он не привык к необходимости такого обращения с прислугой. Не то, чтобы к самому обращению, а именно к необходимости его: на Роома он в этот момент посмотрел скорее соболезнующе. Из этого я заключил, что Абрам Матвеевич чего-то от Сидорова хочет и что он это,,что-то" по всей вероятности „таки" получит.

Тот неприятный промежуток времени, когда, в предвкушении грядущих яств, накопляющаяся во рту слюна, мешает человеку спокойно разговаривать, Роом заполнил своему собеседнику литературной дискуссией по поводу творчества его великого патрона. Роомовская эрудиция в этой области была изумительна: некоторое время до моего появления на его горизонте и еще недели три после него, он жертвовал все свои культурные интересы в угоду изучению горьковских произведений вообще и его позднейшей и невыносимейшей халтуры в частности.

Когда же на столе появились суп „жульен" и пиво (остальные ингредиенты этого блестящего су-пэ опоздали по крайней мере на полчаса), он, заложив за воротник грязнющий носовой платок, с бокалом в руке перегнулся через стол к своему собеседнику с таким видом, будто намеревался ткнуть его бокалом в физиономию.

— Ну, стукнемся, дорогой Иван Иванович — произнес он таким тоном, каким человеку говорят, что у него не все исправно в туалете. — Стукнемся за здоровье нашего изумительного Алексея Максимовича и за наше... я надеюсь наше будущее общее дело!

— Видите ли, — независимо процедил Сидоров. — Мое сотрудничество... - он деликатно стянул губами пену с поверхности пива. - Мое сотрудничество в этом деле... далеко не обязательно и, если хотите... только чисто косвенно...

— О, — перебил его Роом, — я, конечно, понимаю вас, дорогой Иван Иванович, очень даже хо-

- 69 -

рошо вас понимаю, но зачем же вам, вам, такому крупному сценическому таланту, уклоняться от такого большого, я бы даже сказал, такого эпохального дела, как сценарий Алексея Максимовича?! Ведь вы же понимаете, я — как режиссер... я говорю, если бы я, например, был на месте режиссера этого сценария, — ведь я же не мог бы не оценить того факта, что вы Алексея Максимовича знаете как родного отца, что вы в курсе всех его идей, всех его творческих замыслов, что кто же, как не вы, сможете стопроцентно передать всю гигантичность его главной роли, например...

— Главной роли... — Сидоров вытянул нижнюю губу. — Видите ли... Я лично... Я, повторяю, думаю иметь ко всему этому делу лишь только совсем косвенное отношение. Если будущему режиссеру этого сценария понадобятся люди, тоже хорошо знающие замыслы Алексея Максимовича, я не говорю — на главные роли, а скажем, на какие-нибудь там технические или хозяйственные должности, — я готов найти и предоставить ему таковых и при том так, чтобы это не шло в разрез с желаниями самого автора, конечно.., Что же касается главной роли, то... — он видимо, обдумывал и обсасывал каждое слово, прежде чем спустить его с языка, — то тут еще неизвестны взгляды и намерения самого Алексея Максимовича. Может быть, у него уже есть кто-нибудь на примете для главной роли.

При словах „хозяйственные должности" Роом, видимо, несколько воспрял духом: он, наконец, увидал, чего, собственно, хочется его собеседнику.

— О, это было бы прямо-таки замечательно! Я говорю — если бы вы смогли найти мне такого человека! Вы знаете — я как раз только что внес Бассу (это наш директор — Исаак Евгеньевич Басе), так я ему внес предложение, чтобы при каждой съемочной группе был бы теперь свой завхоз. Потому что, я говорю, нет никакой больше возможности: на фабрике один завхоз, он разрывается на кусочки,

- 70 -

от него ничего не добьешься, и вообще — какая же это работа, когда даже некому смотреть за взятым с фабрики инвентарем! Ах, если бы вы смогли быть так любезным, чтобы нашли мне такого человека! Вы знаете, я даже сразу запишу себе его адрес и фамилию, если вы, конечно, ничего не будете иметь против! Юрий Иванович! — заорал он в воздух с таким видом, будто он не знал где именно я нахожусь, но был уверен в моем незримом присутствии. Я бесшумно отделился от своей недопитой кружки с пивом и с готовностью вышколенного секретаря „вырос" за его плечом.

— Запишите! — отрезал он тоном цезаря, собирающегося диктовать очередное мероприятие в Галлии.

Я немедленно вытащил свой бумажник (блокнота Роом мне так и не достал) и отвинтил ручку. Но, напуганный вмешательством непрошеного свидетеля, Сидоров жестом бобби на посту поднял руку:

— Н-нет, видите ли, я бы хотел припасти этого человека для того режиссера, которому придется обрабатывать этот сценарий. Потому что ведь знание творчества Алексея Максимовича необходимо только в этом частном случае, не правда ли? И потом, мне кажется, Абрам Матвеевич, мы с вами еще недостаточно обсудили все возможности и вариации... Я думаю... Мне думается, что... — он посмотрел на часы... — Видите ли, Абрам Матвеевич, мне, через двадцать минут, нужно быть у режиссера Балабановского, так, может быть, вы меня проводите кусочек — мы с вами по дороге и поговорим. Как вы? Располагаете временем?

Роом растерянно посмотрел на меня. Ему в данный момент не стоило щеголять наличием у него личного секретаря.

— Дак..- Ну, хорошо! Так вы, Юрий Иванович, оставайтесь, здесь, подождите, пока принесут макароны с котлетами, а потом заплатите и придете ко мне наверх.

Оба поднялись, и когда были уже около дверей, Роом будто вспомнил, что ему еще

- 71 -

нужно что то важное мне сказать, вернулся и, глядя на меня взглядом гангстера, требующего кошелек или жизнь, промычал:

— Котлеты завернете и принесете ко мне! И хлеб тоже захватите.