Ося (Остап) Калюжный

Я не знаю, почему, но я сразу, с первого взгляда почувствовал нежную привязанность к этому странному и необычному для кинофабричного населения индивидууму. Может быть, в его огромных серо-водянистых глазах я прочел то же выражение, которое ловил впоследствии и у себя, заглядывая, в пылу бешенной суетни на Потылихе, в огромные зеркальные стекла никогда спокойно не стоявших фабричных дверей... Пролетая из пятого этажа во второй подвал за реквизитом, или из шестого ателье в гараж за нарядом на машину, на

- 78 -

четверть секунды встретишься со своим собственным отображением в холодном, безучастном стекле.

Потом в памяти надолго остается этот странный, немножко, чужой взгляд. Такой взгляд был наверное у Маугли-Лягушенка в плену у Бандарлогов. В нем, я бы сказал, застывшее изумление перед многочисленностью и многообразием человеческих характеров, темпераментов и здравых смыслов, совсем не похожих на твой и на те, которые ты привык считать нормальными. Взгляд, в котором последние остатки сознания собственной нормальности борются с тысячью других людей, считающих себя тоже нормальными.

Когда я постучал в невысокую желтую дверь, на которой висел фотографический отпечаток имени Калюжный, мне сначала, секунд пять, никто не отвечал. Потом из гробовой тишины за дверью раздался тяжелый, бархатистый бас:

— Входите.

Я вошел. В небольшой, сравнительно чистенькой комнатке, разбросанные в разных положениях по мебели, сидели или лежали четыре молчаливых и ко всему безразлично настроенных человек. На первый взгляд можно было подумать, что вы попали в тайную курильню опиума: люди не тронулись с места при моем приходе, и выражение их лиц было такое, что если они вообще смотрят куда-нибудь, то только потому, что не хотят держать глаза закрытыми.

— Я от Роома, — произнес я, оглядев удивленным взглядом странную компанию. Однако, при этой новости никто из них не проявил ни малейшего признака ажиотажа. Либо они, застыв в этих позах с прошлого столетия, ничего не слышали о великом режиссере, либо слишком хорошо его знали, чтобы волноваться при звуке его имени.

—...Мне нужно товарища Калюжного, — продолжал я.

Фигура, сидевшая в позе Роденовского „Мыслителя" у окн», склонила на бок голову, с заро-

- 79 -

дившимся любопытством оглядывая меня с ног до головы. Это был огромнейший дядище, имевший вид хорошо откормленного слоника, прошедшего курс красоты у Элизабет Арден. Со снобистской старательностью подстриженная белобрысая шевелюра не то, что бы элегантно, но с какой-то особенно нежной заботливостью обрамляла его мясистые буддистские уши, а пухлый, величиною с ананас, кулак сжимал в мягкие сладки подпираемые им щеку и нос. Нос же, сам по себе, был чем то совсем особенным: столько мудрости, благодушия и знания человеческой души светилось из его глянце-витогнеоб'ятной поверхности, что все кругом как бы таяло и расплывалось в его лучах.

— Сочувствую! — произнесла фигура через несколько секунд.

— Г-м... — сказал я, усталым жестом поддернул брюки, сел на стоявший у стенки диван и, откинувшись назад, медленно закрыл веки. Из под них я все же почувствовал легкое движение в комнате. Это переглядывалась выведенная из своего анабиоза компания.

В пояснение вышеизложенного, надо сказать, что ни в одной стране мира так не любят и не умеют разыгрывать новичков, как в России. Разыграть человека — одно из немногих развлечений, оставленных на долю интеллектуальной части подсоветского населения пуританскими замашками советской власти. Дансингов нет (в то время, по крайней мере, не было), варьете нет, кафе, игорных домов и рулеток тоже нет. В такой атмосфере че удивительно, что разыгрывание публики превратилось в тонкое и высокостоящее искусство саморазвлечения.

Когда я вошел в обитель Калюжного, мой натренированный по этой части нюх сразу же учуял готовящееся на меня покушение. Мрачное — „сочувствую!" — укрепило меня в моем подозрении, и я моментально сообразил, что поддаваться на удочку нельзя.

Через некоторый промежуток времени, достаточный для созревания общественного интереса, за-

- 80 -

рожденного моим поведением в умах четырех молчаливых суб'ектов, я с сонной восточной ленью приоткрыл один глаз. Преисполненное того же безучастного любопытства, надо мною склонилось лицо с трубкой, торчавшей из середины губ.

— Бедный! Он голоден!.. — с состраданием произнесло лицо! — Вы с Украины?

— Нет, я от Роома! — устало ответил я.

— Ах, от Роома! Он вас не кормит?!. Сукин сын Абрашка! Уже пять человек уморил!

— Штосе? Дай чоловичку кильку! — раздался где то вблизи тот же бархатный бас. Человек с трубкой отвернулся и принял переданную ему вилку с нанизанной на нее килькой.

— Вот, нате! Это вас укрепит.

Я открыл второй глаз, выпрямился, и с легким страхом посмотрел на склизкий, серенький комочек, торчавший на единственном зубе заржавленной вилки. Происхождение и качество этого комочка было мне очень хорошо знакомо. Это была самая обыкновенная килька, такая, какими периодически заболевает московская кооперативная сеть и половина московского населения, Во время таких килечных припадков это маленькое животное забивает собой весь живой организм московских кооперативов, а Институт Склифасовского^*) лихорадочно выводит новую противокилечную вакцину. Через некоторое время, когда у населения уже вырабатывается соответствующий иммунитет, Наркомвнуторг обычно успевает справиться с килечным наводнением. Но население должно же все таки чем-нибудь питаться, и вот, на место кильки появляется что нибудь, вроде грибной икры, дальневосточных омаров или консервированной баранины с горохом. Омары были знамениты дезинтерией, а баранина, за полным своим отсутствием в консервных банках, — горохом, от которого животы московского обывателя принимали буржуазную округленность, свидетель-

 

*) Московский институт скорой помощи.

- 81 -

ствуя тем самым о нарождающейся зажиточности. Впрочем, у баранины было еще одно свойство, которым, быть может, в значительной степени об'яснялась ее феерическая популярность: на бумажных оклейках жестянок была изображена баранья голова, до смешного напоминавшая горделивый профиль нашего общего любимого вождя. Не знаю, куда и на сколько поехал портретист — автор шедевра, но баранина скоро исчезла с московского рынка, уступив место какому то очередному кулинарному достижению.

Долг вежливости заставил меня принять вилку из рук человека с трубкой. Но мысль о необходимости „подкрепиться" этой килькой как то не вмещалась в мою голову. Под всеобщее напряженное молчание, я смущенно вертел вилку в руках, виновато поглядывая на своих благодетелей. Благодетели переглянулись и по своему истолковали мое замешательство: огромный белобрысый детина вышел из своей позы роденовского „Мыслителя" и, нырнув за диван, извлек оттуда надпитую литровочку.

— Видно, что человек знает толк в гастрономии! — пробасил он, наливая мне рюмку. — Вам какой годок идет, молодой человек?

— Ух, не спрашивайте!,. — ответил я, пред-, почитая не навязываться на комплименты.

Через полчаса того сорта пустопорожних разговоров, которые, по отзывам компетентных романистов, предшествуют заключению крупных сделок между акулами капитализма, Калюжный (он же Оська, он же человек в позе „Мыслителя") ловким маневром перешел, наконец, к непосредственной цели моего посещения.

— Ну-с, — пробасил он, жестом крупного экскаватора, опуская на стол крохотную в его ручище рюмку. — Так значит, твой патрончик (меня он, как, впрочем, и всех окружающих, сразу стал называть на ты, больше всего в жизни не терпя оффициальностей) имеет какие то притязания? Ин-

- 82 -

тересно узнать, что теперь опять понадобилось старикашке! Ты не справлялся — сколько будет Стоить сжечь его в крематории? Живьем, конечно; ждать, пока эта сволочь сдохнет...

Я извлек из кармана скрижаль, со вписанными в нее „притязаниями" Роома. За неимением блокнота, я записал их огрызком карандаша на старом конверте, прижав его к шершавой, облупленной стене фабричной лестницы.

Тут необходимо сказать, что все то, что продиктовал мне Роом, было в то время для меня хуже, чем китайская грамота. Это не было даже простым жаргоном специалиста. Для меня это было эссенцией какой то огромной и, невидимому, чрезвычайно важной работы, ведомой моим грозным патроном и его сатэллитами, и не мне, малому мира сего, было обрашаться к нему за раз'яснениями. Извлекая из кармана скрижаль, я подумал о том, что Калюжный, быть может, окажется тем толкователем, который откроет мне глаза на смысл ее содержания.

Но на пути к толкованию, стояла еще одна небольшая загвоздка, затормозившая на некоторое время ход торжественной читки скрижали. Дело было в том, что мой почерк немного смахивает на тот непревзойденный вид каллиграфии, который практиковался, если я не ошибаюсь, у Ацтеков, задолго до прибытия на место действия Христофора Колумба: разной величины и сорта узелками, ввязанными в клубок ниток.

Я долго корпел над первой фразой. Но специалисты утверждают, что нет больше на свете такого шифра, который бы не поддавался анализу человеческого разума.

— Коньяк! — радостно вскричал я, разобрав смысл первого узелка, и, по ассоциации, востановил утерянные слова фразы. — Он говорит, чтобы вы брали коньяк и везли его к Бассу!

— Гм... Коньяк?.. — произнес Калюжный таким тоном, как будто относительно судьбы коньяка

- 83 -

он знал что то, чего он никому на свете не скажет.

— М-дэ'с... Коньяк-с?.. — повторил Штосе (человек с трубкой). Штосе был первым помощником оператора роомовской [группы, и по своей должности делил с Калюжным все радости, равно как и невзгоды жизни. Видно было, что коньяк, добытый где то Роомом для умасливания сильных мира сего, они выпили вместе.

Укоризна была в моем взоре, когда я взглянул в ясные, как рюмка водки, глаза Калюжного. Но у меня не хватило сил превознести ведомственный эгоизм над уважением к этому человеку. Он был огромен, этот хохол, огромен физически и морально! Это все, что я могу про него сказать. Отведя свои взоры от его глаз, честных той честностью, которую дает мудрость, и которая на наш суетный, мелочной и обыденный взгляд, быть может, уже за честность и не считается, я снова погрузился в разбор своих записей.

— Муз... Муз... Рев... Ага! Он хочет сказать, что Музей Истории Революции у него в кармане.

Своим слабым умишком я не понимал, что может означать на языке посвященных такой оборот речи, и с надеждой уставился на Калюжного.

— В кармане? — строго спросил тот. — В каком кармане? Если в жилетном, то жилетки у него нет! Это я знаю совершенно точно. А остальные у него дырявые! Вообще, голубок, я тебе скажу, если Абрашка тебе что нибудь говорит, так ты плюнь ему в рожу! Я уже с ним восемь лет работаю! Страдаю, так сказать, в качестве седьмого колена за грехи первого! А Музей Революции будет в том кармане, в котором уже лежат „Пять Восходов". И, без наряда на сценарий, Абрашку в архив никто и не пустит.

Ситуация немного прояснилась. Вопрос, очевидно, шел о каком то фильме, для постановки которого необходимо было проникнуть за кулисы Музея Революции. И столь же очевидно было, что Роом собирается заполучить этот фильм для себя,

- 84 -

но либо еще не заполучил, либо не заполучит вообще. Впрочем, нечто в этом роде я подозревал и раньше, но, в свете такой интерпретации вопроса, вчерашний разговор Роома с Сидоровым стал облекаться в более плотские формы: там тоже фигурировал какой то сценарий...

— Кроме того, Роом просит передать Бассу, — продолжал я, — что он достал Махно и что Гор-ман лично знает Буденного, так что тот сможет присутствовать на с'емках. И фотографии Роом тоже достанет. А если на Басса такое embarras не подействует, то он просит, чтобы Басс оставил „Пять Восходов" до завтра, — он думает устроить Золь... Золь... Зольцману! Значит, он думает устроить Зольцману командировку в Крым, тогда, быть может, Зольцман от „Пяти Восходов" сам откажется.

Я взглянул на Калюжного, ожидая от него какого нибудь жеста или замечания, которое раз'яснило бы мне всю эту белиберду. Но Оська сидел, как Будда, и таинственная усмешка кричила его губы, напоминающие пару буржуйских сосисок. Не найдя в них ответа, я снова принялся читать.

— А кроме того, Роом говорит, что вы можете взять пленку у Кержа, он с ним сговорился, и отдали бы ее Ясновскому. Он сказал, что вы сами знаете в чем там дело. И еще — чтобы вы были в три часа в технической столовке, и привели с собой какого-то „этого сопляка". Он не сказал кого именно. Вы, якобы, сами знаете. Он вас там будет ждать... Так, как будто бы — все! Что вы имеете ко всему этому добавить?

— Ишь, гадюка! — медленно выговорил Оська, когда я кончил. Слово „гадюка" он произнес с тем неподражаемым хохлацким „г", которое придает такой изысканный смак всем начинающимся на эту букву словам. — Это значит — у Балды-Бановского^*) он хочет перехватить Горького, у Зольцмана „Пять

 

*) Оськина интерпретация имени Балабановского.

- 85 -

Восходов", а теперь еще, видимо, у Ясновского — „Толмача из Грэхмэ"! Ну и жлоб! Ну и ловчила! Это-ж прямо Господи-ж Боже-ж мой! — Оська жестом призвал Бога в свидетели своим словам.

— А что значит „он с ним сговорился!?" — вмешался Штосе. Это Роом сговоривался с Кержем, когда Керж ему руки не подает?! Это я доставал Кержу макеты для его мультипликаций, и он мне теперь дает двести метров пленки! Так Абрашка хочет, чтобы Оська их теперь отдал Ясновскому?!

— Да, он что то говорил насчет того, что Ясновскому не на чем иначе крутить какой то...

— Да, это то понятно! „Толмача из Грэхмэ!" Так он хочет откупить „Толмача" за двести метров пленки?

— Нет, он говорил, что, если Ясновскому нечем будет крутить этого самого „Толмача", так тот пойдет к Бассу и попросит у него какой то другой фильм. Не помню, какой именно он называл.

— Ах, так это „Тихий Дон"! — произнес Ка-люжный таким тоном, будто он узнал, что Роом собирается устраивать покушение на самого Сталина. Ишь ты, куда, собака, метит!

— Ну, это шалишь! — возмутился Штосе. — Это значит, он нам опять, как в прошлый сезон, навалит пять фильмов, а потом мы не скрутим ни одного, и Оська снова сядет за срыв плана! Это уж дудки-с! Пленки я ему не дам, пусть, мерзавец лопнет, не дам! Это пусть он мне сначала вернет мундиры с „Железного Потока"! Они до сих пор на моем имени числятся! Того и гляди докопаются — кто мне будет передачи носить? Абрашка что-ли?!

— Передачи пусть тебе Пудовкин носит — успокоительным тоном заявил Калюжный. Ты своих мундиров можешь еще до конца пятой пятилетки ждать. Абрашка отдал их Пудовкину для „Потомка Чингисхана", а тот кормился на них со всей труппой целый месяц в Туркестане. Им жрать было нечего — вот они и меняли их у чебуреков на брынзу и на баранину. А Пудовкин устроил за них Абрашке

- 86 -

эту самую американскую аппаратуру, из за которой я теперь скоро за вредительство сяду. Аппараты выписал Киршон, а когда увидел, что с ними его выдвиженцы не справятся, так он их мне перепихнул. А у меня с ними уже восемь аварий было: откуда мне знать как с ними справляться? А Абрашка гоголем ходит; у него, дескать, американская аппартура, ему и ток вне очереди, и юпитера самые лучшие! Я ему эту аппаратуру на пятую свадьбу подарю: пусть дети радуются! Бисово отродье!

— А, сопляк?! Вы знаете кто такое этот „сопляк"? — неожиданно тихо и пискливо по сравнению с Калюжным произнес Агафий — небольшой тихенький человечек с гнусненькими, будто плешивыми усиками.

До самого постигшего его трагического конца я так и не сумел выяснить роли этого „Агафий". Что он делал в этой компании, чем он вообще занимался, даже имел ли он вообще какое-нибудь отношение к кино — осталось для меня тайной, которую он, повидимому, унес с собой на Лубянку, куда в одну тихую осеннюю ночь, перед нашим первым побегом перекочевали они с Калюжным. Или, может быть, перекочевал один только Калюжный, а Агафий пошел добывать себе следующие тридцать сребренников где-нибудь в другом месте? Аллах его ведает!..

— Вы знаете, кто такой этот „сопляк"? Вот вам Роом. Живой Роом! Алексея Толстого он называет сопляком! Толстого хорошо знает моя сестра, а он в хороших отношениях с Горьким. Так Роом просил, чтобы Оська как-нибудь нашел пути к Горькому — вот я и обещал свести его с Толстым. Ха! Сопляк! Да, если Роом сам придет к этому сопляку, так тот его и не примет совсем. А он что — хочет, чтобы Оська его в техстоловку привел?! Ха-ха-ха!.. — Агафий залился этаким робко-сатирическим смехом. Видно были, что он, с одной стороны, чувствовал, что и ему не мешало-бы лягнуть Роома в pendant к общему настроению. Но, с дру-

- 87 -

гой стороны, Роом был все-таки начальником почти всех, за исключением его самого, присутствующих, и малость недоразвитое чувство такта не позволяло Агафию слишком уж явно глумиться над общим патроном.

Четвертый член компании угрюмо молчал, жуя одну за другой мятные лепешки, и поминутно отплевываясь. При плевке щеки у него надувались да размеров четвертого номера футбольного мяча, так что почти заслоняли маленькие щелевидные глазки. Желтый вихор при этом взметался протуберанцем вверх и шея вытягивалась, как у марабу, долбящего клювом по лягушке в болоте.

Четвертого члена звали Терентием, происхождение какового псевдонима терялось, если можно так выразиться, в догадках. Настоящее его имя было чем-то вроде Армана Кадифовича, а фамилия его была Хаджанов и род свой он вел откуда то из далекого, знойного Туркестана, чему, однако, совершенно противоречил его чуб, цвета свежеразрезанной дыни. Терентий был светотехником и по русски в совершенстве владел только необходимым в его профессии набором ругательств. Когда Роом перешел на производство звуковых фильмов, Терентия пришлось по началу удалять из ателье на время непосредственной с'емки. Он никак не мог постичь того, что его тирады запечатлеваются на синхронной полосе пленки, даже в то время, когда аппарат направлен вовсе не на него. Потом Терентий свыкся и ругался уже одними только жестами, но запрещение ругаться вслух сделало его молчаливым, каким был тот „Великий Немой, которому он верно служил в течение, кажется, пятнадцати лет...

С момента моего прихода Терентий не произнес ни одного слова. Он только жевал свои лепешки, плевался и время от времени прополаскивал рот водкой. Но теперь его уста разверзлись.

— Абрашка стэрьва. Она ходыль к Басса, го-вориль Зайберман рвач, Зайберман браль две фильмы и теперь хотель получиль еще культурка „Под-

- 88 -

водный мир". Абрашка раскрываль классовый враг. Мне Димка говориль — Бассовый шоффер.

— Матка Боска ченстоховска! — возопил Калюжный — так это, значит, Абрашка хочет оттяпать у Зейбермана еще „Подводный мир"!.. Что он — окончательно рехнулся, что-ли?! Нет, его надо в крематорий! Юрка, беги скорей, спроси, сколько будет стоить, Басс заплатит! А нет, так вскладчину соберем! Нет, ты. Терентюга, наверное знаешь?

— Как не навэрное? — обиделся Терентий. — Раз Димка сказал, значит, навэрное! Я ему пятьсот ватт лампу украль! Как может быть не навэрное?

И Терентий с ожесточением плюнул в угол липкими остатками мятной лепешки. Лепешка приклеилась аккурат в центре висевшей в углу каррикатуры на хозяина дома. Почти в тот же момент, когда она долетела до места своего назначения, на голову Терентия опустился, как медицин-болл на таракана, кулачище Калюжного. Терентий издал предсмертную икоту и разразился всем своим, оказавшимся довольно обильным, запасом слов,,великого, могучего"...