Мозаика фабричной кутерьмы

— Юноша! — говорил Роому Калюжный в тот момент, когда я подходил к этой нежной парочке во дворе Первой Звуковой Фабрики Союзкино. — Если у тебя до сих пор все зубы, кроме пломбированных, в порядке, то за эту счастливую случайность ты должен благодарить моих покойных родителей; они были добрыми людьми в воспитали своего сына в любви к ближнему своему. Но, имей в виду: ближний — понятие относительное! И определять это понятие...

- 89 -

— И чего тебе от меня хочется?! — визжал Роом, не вслушиваясь и не вдаваясь в архитектонику Оськиных фраз. Он простирал вперед обе руки таким жестом, как будто хотел упереться в грудь надвигающейся на него глыбы и тем самым хоть на миг приостановить неотвратимость ее движения. — И чего ты мне жизни не даешь?! Ведь ты же идиот, ты же кретин, хохлацкая твоя морда!..

... И определять это понятие, — продолжал Оська громовым басом без интонаций будет не папа римский, а буду я! — при этом он продолжал медленно надвигаться на тщедушную фигурку Абрама Матвеевича, немного расставив руки в стороны и наклонившись вперед. Фигура получалась в высшей степени динамическая.

Динамичность ее почувствовал видимо и сам Роом, потому что, когда он, по крысьи, мельком, оглянувшись через плечо узрел меня, он в три прыжка очутился за моей спиной и продолжал уже оттуда:

— Ты-ж пойми, мешугене: ведь если мы будем иметь Горького, так нам же ГПУ даст... Что ты думаешь нам ГПУ не даст?

— То, что ГПУ имеет обыкновение давать, я как добрый христианин, предпочитаю оставить всецело в твое пользование! — рокотал Оська. — Пусть это оно перед тобой рассыпает свои дары, и пусть для тебя раскроются врата его сокровищниц! Годиков этак на пяток! Шрейб открыткес!

 

* * *

Я стою у фабричного коммутатора в ожидании звонка с Лубянки. Если Лубянка будет требовать Роома, я должен с быстротой верного пса разыскать его, где бы он ни был. Если Лубянка будет требовать не Роома, а кого нибудь другого. — это не меняет моей задачи: данный случай составляет редкое исключение, когда разговор с Лубянкой представляется Роому его приятной и неот'емлемой частной собственностью, на которую никто из посторонних никакого права не имеет.

- 90 -

В каждом отделе фабрики, у каждого директора и помдиректора, в каждом ателье, в контрольной будке, в гримёрной и даже, наконец, у некоторых (немногих правда), особо высокопоставленных режиссеров, имеется свой телефон. Вся эта масса телефонов, как ручьи в озеро, вливается в коммутатор. В коммутаторе царит и главенствует Ник-Павловна — девица со вздернутым, веснущатыы носиком и всеми прочими аттрибутами телефонистки.

— Б-ззз... бззз... — поминутно трещит сторотое чудовище-коммутатор, и Нин-Пална с усталой заботливостью опытной няньки, затыкает взывающую глотку соской — контактом.

Но у Роома телефона нет. У него нет даже собственного кабинета, если не считать кабинетом крохотную закуту, „а ту фер" в одном из досчатых бараков на фабричном дворе. На дверях такой закуты прибивается обычно бумажка с номером той с'емочной группы, которая оказалась энергичнее сплоченнее и оборотистее других, и завладела данной закутой в свое безконтрольное, хотя и временное пользование. Каждый, даже самый заурядный член группы, считает себя полноправным жильцом такой закуты: в ней происходят читки ролей и сценариев, в ней гримируются статисты, в ней же постоянно „перекуривает" и толчется всякого рода посторонняя публика. Тут же помреж (в данном случае — я) сваливает на пол привезенные с Потылихи костюмы и бутафорию и тут же помощник оператора (в данном случае — Штосе) перематывает и просматривает архивную пленку в поисках какого нибудь самума или извержения Везувия. Одним словом — такая закута представляет собою котел, в котором варятся и из которого медленно, метр за метром, отцеживаются шедевры родной кинопродукции.

Но телефона у Роома нет. Все, что у него есть — это право послать своего помрежа к коммутатору, если предвидится какой либо особо важный вызов. Впрочем, и это право в значительной

- 91 -

степени обуславливается личными качествами и способностями помрежа: Нин-Пална развела на коммутаторе почти средневековую автократию, и в свои царственные покои допускает лишь своих непосредственных фаворитов.

Я — человек новый и для фаворита еще явственно слишком юн. В покои я был допущен скорее благодаря, хотя и царственному, но все же женскому любопытству, чем по каким нибудь другим соображениям. Теперь я стою, прислонившись к коммутаторному шкафчику, и всем своим видом стараюсь „не мешать". Как и всегда бываете женским любопытством, у Нин-Палны оно выражается в том, что говорит, главным образом, она, а я все больше отмалчиваюсь. Говорит она прерывисто, пересыпая свою речь специальной терминологией, относящейся, впрочем, не ко мне, а в трубку к неизвестным собеседникам.

— Ишь-ты, вон оно как! Значит Роомчик (в трубку: Да-а! Даю, шестнадцать!) обзавелся, значит (в трубку: Алло шестнадцать? Говорите!), так сказать новым человечком!? И как это вы решились? Вы, говорят, из загра... (в трубку. Алло, звуковая!)... из заграницы приехали? (в трубку: Да а, 19—22—40, да-а, даю!) Вы случайно шелковых чу... (в трубку — Да! куда вы лезете?! Повесьте трубку, тут и без вас еще очередь стоит).. чулочек шелковых не привезли, случайно?

Я стою здесь уже около полутора часов, и до сих пор Нин-Пална ни на одну секунду не закрыла рта. Она бодро продолжает в том же духе, и так с обеда и до полуночи, когда ее сменяет некто Дуся — особа от Нин Палны ничем существенным не отличающаяся. К концу рабочего дня главная нагрузка Нин-Палны заключается в сложном выборе между приглашающими пойти поужинать. Ибо— кому не лестно завести блат у всеведущей и вездесущей директриссы спинного мозга кинофабрики? Время от времени Нин-Пална, соединив два номера, производит какую то таинственную манипуляцию с

- 92 -

контактами и потом с минуту напряженно слушает Эти промежутки затишья в ее деятельности долгое время были для меня загадкой, но потом я сообразил: в эти минуты Нин Пална прикладывала ухо к нервным токам кинофабрики, следила за биением ее сердца и обогащалась теми знаниями, за которые так ценилось ее благоволение.

После одной из таких пауз Нин-Пална еще на секунду» задержала продолжение своей бурной служебной деятельности и взглянула на меня этаким лукаво-испытующим глазом. Не, знаю, в чем она хотела убедиться. Быть может, в рентабельности заведения со мною блата...

— Послушайте, мальчик! — сказала она (в т© время я уже находился на той ступени умственного развития, когда наименование „мальчик" еще, правда, не перестало быть обидным, но уже не носило характера смертельного оскорбления). — Если я вам одну штуку скажу, по хорошему, так вы не будете болтать, как сорока, направо и налево?

— Ммм... постараюсь!.. — ответил я таким тоном, как будто считал ниже своего достоинства доказывать мои, и без того всякому ясные, добродетели.

— Постараетесь? Да, да, Господи!! Алло? Да, Даю! Ну, если постараетесь, так скажите вашему Калюжному, чтобы он не валял дурака! Сценарий Горького самая большая работа а году, и для нее Басс ничего не пожалеет! Вчера Басе два часа говорил с самим Ягодой, а это что нибудь да значит! Сценарий получит Роом, и если Оська от него уйдет, так он дураком будет! Скажите ему это от меня, только смотрите, чтобы об этом никто — ничего! Поняли?

 

* * *

— Алло, Юрий Иванович! — поймал меня Рвом на перебежке из одной двери в другую. — Куда вас черти носят?! Почему я вас каждый раз дол-

- 93 -

жен пять часов искать, когда мне чего нибудь нужно?! Вот, нате вам командировку, бегите к Натальману, пусть он вам выпишет путевку для получения литера, а потом поезжайте на Курский вокзал и возьмите Зольцману без очереди билет на Севастополь, третьим классом с плацкартой. Если он захочет первым ехать, так пускай сам доплачивает! Я ему не перекупщик! А потом, до восьми часов вечера я вас отдаю под распоряжение Зольцману: вы ему делайте все, как для меня! А после восьми, чтобы вы были у меня на квартире, мне еще нужно с вами кое чего поговорить! Ну, бегите, айда, айда!

Я посмотрел на командировочное удостоверение, сунутое мне в руку: „Дано сие режиссеру тов. Зольцману А. М. в том, что он командируется Гупр, Союзкино на южное побережье Крыма для подыскания типажа и предварительной разведки местности, для постановки национально-татарского фильма..." и т. д., и т. д...

В восемь двадцать я погрузил Зольцмана — анемичного еврейчика, с тремя чемоданами и тюком подушек, в поезд Москва — Севастополь. Он долго ругался, что Роом, против договоренности, достал ему не первый, а всего лишь третий класс, но вскоре забылся в счастливом предвкушении „разведки местности" на южном берегу...

„Пять Восходов" остались, таким образом, в наследство Роому.

 

* * *

Поздно вечером, часов около одиннадцати, я сижу у Роома наверху. Роом только что вернулся с какого-то важного делового свидания, на каковом свидании дело, видимо, обошлось не без легкого вспрыскивания. Он явственно навеселе, и в этом состоянии больше всего напоминает пьяную ворону: тыкается повсеместно своим неарийским клювом, с с блаженной бессмысленностью ухмыляется, и ру-

- 94 -

ками, как крыльями, пытается удержать свое весьма условное равновесие.

— Й-й-юрий Иваныч-ч... — начинает он, жестами механического робота, в самоуглубленном молчании, снимая пиджак. — Хе-хе-хе... Так и не могу никак понять — почему это вы — и вдруг Иванович? Ну, оставим, оставим!.. Я ведь понимаю, — вы ведь совсем не „вдруг", а уже целых... сколько? Семнадцать, кажется, лет — Иванович!.. Хе-хе-хе..

Он продергался марионеткой взад-вперед по комнате, потом подошел и стал прямо передо мной. Я сидел на диване, на котором проспал часик до его прихода, и сонными непонимающими глазами глядел на происходящее. Повидимому, не все доходило до моего сознания.

Он стоял, широко, но шатко, расставив ноги, и заложив большие пальцы рук под мышки, глядел на меня маслянистыми глазами. Что то демоническое светилось в них. Потом он самодовольно ухмыльнулся.

— Смотрите, смотрите, дорогой мой! — произнес он, поикивая на запятых. Запечатлейте себе эту картину на носу! Вы смотрите теперь на Абрама Матвеевича Роома — величайшего драматического гения всех времен и всех народов! Завтра, быть может, за то, чтобы на меня посмотреть, нужно будет платить деньги, или быть по крайней мере самим... ик... гениальным товарищем... ик... неподражаемым Алексеем Максимовичем!.. Вы теперь большой человек, Юрий Иванович! Вы даже сами не понимаете! Вы ведь теперь мой помощник! Вы знаете, что это значит?!.

- 95 -

III