Колеса фортуныГде-то когда то я что-то слыхал или читал относительно какой-то цикличности в жизни каждого человека. Человек, якобы, живет этакими циклами, причем, у разных людей эти циклы бывают разными, но у каждого строго определенной длины. На основании опыта своих двадцати двух лет должен сказать, что эта теория, по крайней мере в отношении меня лично, оправдывается на все сто. Не знаю, как у прочих, но моя жизнь с самого ее чисто случайного начала проходит циклами, с той только разницей, что циклы эти строго определен- - 182 - ной длины не имеют, а варьируются от одного часа до, кажется, максимум трех месяцев. В этом отношении я сам себе напоминаю муравья, задавшегося целью переползти через асфальтовую артерию большого города: отполз от тротуара в О часов 0 минут. Ползет. Асфальт гладкий и никаких препятствий не встречается. Потом вдруг, на первой минуте и двадцать пятой секунде, нечто огромное сверху застилает горизонт и велосипедное колесо откидывает нашу мурашку куда-то в неизвестность... Прочухавшись, мурашка, однако, снова обнаруживает под собой асфальт и, определившись по компасу, продолжает путь в том же направлении. Затем пролетающая мимо Испано-Сюиза невзначай налепит несчастное животное на белый ободок шины и протянет на себе несколько километров, пока та или иная причина не опустит его снова на тот же асфальт. Мурашка снова прочухивается и снова продолжает свой путь в детской надежде когда нибудь все-таки перебраться на ту сторону. Так продолжается уже двадцать два, можно даже сказать, с половиной года. К такому ходу событий я уже давно привык и считаю его вполне нормальным. До сих пор (тьфу, тьфу, что-б не сглазить!) мне везло в том отношении, что пролетающие мимо колеса не превратили меня в кляксу. Как-то обходилось. Я и привык к тому, что все это „как-то обходится", и, опускаясь снова на асфальт, упорно ползу по тому же направлению. Я не знаю, доползу ли я когда-нибудь до,,той стороны". Быть может, на каком-то месте я продвинусь вперед или отстану на пол сантиметра больше, чем надо, и оставшаяся после меня клякса высохнет через две минуты после проезда по этому месту какой-нибудь паршивой детской коляски... Воля Аллаха... По чистому и на редкость гладкому асфальту Болшевской Коммуны я полз ровным счетом семь дней. Но потом, к обеду седьмого дня, на меня со- - 183 - свистом налетело переднее колесо какой-то очередной молоховской колесницы, и я, привычным жестом поджав голову и хвост, полетел куда-то в голубую неизвестность... Вслед за этим, правда, налетело на меня еще и заднее колесо, но об этом речь будет ниже.
* * * К обеду седьмого дня Оська внезапно получает телеграмму, из которой не явствует ничего, но которую наметанные Оськины ноздри определяют, как ничего хорошего не предвещавшую: „Всем немедленно вернуться Москву. Роом". — Перековались! — заявил Оська после некоторого молчания, последовавшего за всенародной читкой этого высочайшего рескрипта. — Возвращаемся в семью трудящихся. Г-м, чорт возьми... Не иначе, как Абрашку кто-то подсидел!.. С нашей со Штоссом стороны комментариев не последовало. Оська помолчал, потом встал и, флегматичным жестом взвалив на бок свою шарманку, заявил: — Гайда, ребятки, пошли — нажрались напоследок! Пусть наше пролетарское отечество примет нас с полными желудками! Мы встали и мрачной вереницей двинулись на фабрику-кухню. — Неисповедимы пути аллашьи, — говорил Оська, когда мы в том же хмуром молчании доедали свои последние бифштексы, — но что-то чует мое материнское сердце — убаюкал там кто-то Абрашку!. Пить дать — убаюкал!.. — и он, качая головой, заказал подавальщице пятнадцать бутербродов с колбасой, сославшись на то, что мы сегодня едем на станцию и вернемся только завтра утром. Подавальщица помялась, но, выслушав от Оськи несколько, как бы невзначай отпущенных, комплиментов, повиновалась. - 184 - К вечеру мы, собрав свои немудреные omnia mea, заявили Дегтяреву, что нас срочно вызывают для читки сценария, получили пропуска и, доехав на коммунальной телеге до станции, погрузились в поезд на Москву. Под'езжая к Москве, Оська принялся развивать идею о том, чтобы зайти, по приезде, к нему на квартиру и полить наше возвращение в лоно семьи трудящихся литровочкой под бутерброды. Но на вокзале он отдал их все юному правонарушителю, который еще не знал, что такое советская пенитенциария, и спал, свернувшись калачиком между мусорным ящиком с надписью МКХ*) и пирамидой глиняных водосточных труб. — На! — сказал он мальченке, разбудив его пинком ноги в то место, где бывшие когда-то штаны сливались по цвету с шершавой кожей костистого окорока. — На! И пусть тебе тоже на полное пузо приснится счастье человечества!
* * * События следовали с чарующей быстротой. Ни в этот день, ни в эту ночь мне не удалось попасть домой. Встретивший нас подле вокзала Мачерет сообщил нам, что три дня тому назад на фабрике был, наконец, получен сценарий Горького и что, в связи с этим, там стоит некоторый переполох. Он советовал нам возможно скорее навестить Роома, потому что, по его мнению, на Роома напала падучая, и Бог весть, чем все это кончится. На этом его информация исчерпывалась, но ее было достаточно, чтобы заставить нас на ходу вцепиться в свободные от человеческих тел буфера и поручни первого же проезжавшего трамвая и срочным аллюром добраться до первой звуковой.
*) Московское коммунальное хозяйство. - 185 -
* * * Тщательный обыск, которому была подвергнута звуковая, не дал никаких результатов. Роома там не было, и об его местонахождении никто ничего толкового сказать не мог. Но, вспомянув свои старые знакомства, я отправился в коммутатор к Нин-Палне, в надежде обрести из ее уст свет истины. Коммутатор превратился в лавочку сумасшедшего часовщика. Несмотря на почти полуночный час, он, казалось, был наполнен тысячью рехнувшихся будильников, из которых каждый на свою ответственность звонил, трещал, хрипел и тикал одновременно. В центре всего этого столпотворения металась расхлыстанная Нин-Пална, дирижируя вместо палочки контактами, тыкая их, повидимому, совсем уже куда попало и покрывая всю эту симфонию душераздирающими воплями о помиловании. — Уйдите! Повесьте трубку, я вам говорю!.. Нету двадцать шестого! Да, уже дала! Я вам говорю — я не могу разорваться! Да-а, даю! Кончили?! Да, сорок пять! Нету сорок пять! Я вошел и, постояв с минуту перед входом в эту камнедробилку, на цыпочках обошел коммутатор и стал против Нин-Палны, облокотившись на один из коммутаторных шкафчиков. За время моего отсутствия их, вместо одного, стало три; я бы сказал, обратно пропорционально самой Нин-Палне: от ее бывшей толстенькой, кругломорденькой фигурки осталась, не вдаваясь в подробности, ровно одна треть. Я бы сказал — кожа да кости. В этот момент оставшаяся треть Нин-Палны издала что-то вроде лебединой песни, бросила штук восемь накопившихся в ее руках контактов и повернула какой-то рычажок под столом, после чего все три чудовища разом замолкли и наступила гробовая тишина. Нин-Пална с предсмертным стоном шлепнулась в свое вертящееся кресло, руки ее взметнулись, как концы лопнувшего буксирного каната, и бессильно повисли. - 186 - — Вас, я вижу, можно поздравить с прибавлением семейства! — бестактно заметил я, указывая глазами на коммутаторы. Она исподлобья бросила на меня обморочный взгляд — С ума сойду! Пусть их поиздыхают все. Не могу больше. Алька больна, восемнадцать часов дежурю. Потылиху еще включили на мою голову, сволочи... Я издал неопределенный соболезнующий звук. Потом сообразил, что нужно же чем-то себя проявить. — Дать вам водички, Нин Пална? — Дайте... — слабо реагировала она. Я вихрем смотался в буфет и принес ей бутылку хлебного квасу. — Пейте, вы, несчастье! Она безмолвно вылакала всю бутылку прямо из горлышка, немного приободрилась и, женским чутьем учуяв цель моего прихода, тихим, как на смертном одре, голосом заговорила: — Басс тут получил сценарий... Не хотел его давать Роому... Они тут с Балабановским передрались у Басса... Роом ему чуть глаз не вырвал. А потом Балабановский вдруг приходит, отдает сценарий Роому, а сам сматывается на Кавказ. Мы тут все чуть не лопнули: что такое? А Роом на следующий день начинает бегать, как очумелый, и по двадцать раз звонить Бассу на Потылиху. Басс чего-то звонит на Лубянку,Лубянка — Роому, Роом — опять Бас-су, наконец, Басс берет сценарий к себе и, кажется, отдает его в ГУК. Сегодня они с самого утра все четверо перезваниваются: Басс, ГУК, Роом, Лубянка, ГУК, Роом, Басс и так все время, с пяти утра! Сейчас сказали, если будет звонить Лубянка, что-б я дала прямой провод к Бассу. Но Лубянка вот уж два часа молчит... — Так вы... Умная! — в ужасе заорал я. — Так вы хоть слушайте, кто звонит, а то позакрывали все, а теперь вдруг — Лубянка?! Они-ж вас - 187 - утюкают на корню, ежели вы Лубянку прозеваете!.. Она испуганно-вопросительно посмотрела на меня: — Утюкают?.. — Ну, ясно — утюкают! Чучело! Басс вас вместе с вашим коммутатором проглотит! Она остеклянело посмотрела на коммутатор, как будто перед ней открылась какая-то жуткая и непредотвратимая истина, — Ой, Боже-ж!.. Верно, что проглотит!.. Юрочка, дорогой, идите вы к чортовой бабушке, мне работать надо! — и она схватилась за рычажок, который должен был снова вернуть к жизни коммутаторы. Я легонько схватил ее за плечо: — Нин-Пална! Любушка! Я через полчасика загляну: ежели там — что... Лубянка... так уж вы там... Э? Она на секунду через худенькое плечико за глянула мне в глаза, чуть заметно кивнула и повернула рычажок. Коммутатор гаркнул и забесновался...
* * * Но судьба, как всегда, хотела иначе... Выйдя во двор фабрики, я попал на гарпун Абрам Матвеевичу, который, обложив меня всеми существующими и вновь изобретенными богохульствами, послал меня на Потылиху с наказом живым или мертвым отыскать Зольцмана и прицепить его с того конца к проводу, на этом конце которого будет терпеливо дожидаться сам Абрам Матвеевич. Проведя часа четыре в поисках, я с отчаяния решился уведомить Роома об их бесплодности. Но поднеся к уху телефонную трубку, я сообразил, что все мои усилия, даже если бы они и увенчались успехом, были бы тщетны: из трубки лилась гробовая тишина межпланетного пространства, не прерываемая даже треском электрических разрядов. Я дунул в трубку. Она была мертва. - 188 - — Там, кажется, где-то кабель лопнул! — заявил мне секретарь ПРО, откуда я звонил. - Да... Кабель... - ответил я и со стереоскопической живостью представил себе, как уютно свернулась калачиком Нин-Пална где нибудь на плюшевом диванчике за коммутаторными шкафчиками.
* * * К концу ночи, пока я мотался по Потылихе в поисках Зольцмана, у меня где-то в том месте, которое философы называют душой, а боксеры солнечным сплетением, стало постепенно наростать какое-то неясное беспокойство. Меня целую неделю не было дома, и мне почему-то казалось, что там за это время должны были нарости некоторые события... Был уже конец августа — т. е. самое время для всякого рода плавающих, путешествующих и драпающих. Мне внезапно пришла в голову мысль о том, что теперь уже время нас догнало и что от него никуда не денешься... Еще максимум две недели, и время выпихнет нас в карельскую тайгу... А что сделано? Разве мы готовы? Или, может быть, за эту неделю кое-что уже сдвинулось с места?.. Вообще, к концу этой ночи у меня появилось настроение, которое немцы очень метко называют „Reiselieber" — путешественная лихорадка. Пятки внезапно зачесались. Союзкино с его Роомами, Бассами и горьковскими сценариями представилось маленьким и пустопорожним, как сцена марионеточного театрика, и стало даже как-то жутковато при мысли о том, что на всю эту суетную ерунду в такое время я потерял целую неделю... На каком-то пункте это ощущение торичеллиевой пустоты под ложечкой настолько разрослось, что затмило собой все остальные человеческие чувства. В том числе и чувство долга. Когда же в ответ на мои бессонные ночные хлопоты из телефон- - 189 - ной трубки последовала саркастическая тишина, торичеллиева пустота сожрала меня всего - я подцепился в качестве слепого пассажира к Бассовскому автомобилю, потом, в городе, пересел на.Букашку*), поймал на Курском вокзале облипший людьми хвосг уходившего поезда и часам к семи утра был дома, в нашей голубятне. Дома все еще спали. Не, произведя в рассуждении чего бы пожрать рекогносцировку, я обнаружил на столе придавленную пустой бутылкой телеграмму: „Устройте пластинки двадцать четвертому сентября. Боб". Это и было заднее колесо...
* * * На мгновение мне почудилось, будто кто-то вдруг наполнил всю мою оболочку шипучим лимонадом... Пузырьки какого-то безотчетного страха забулькали вверх по спинному мозгу, образуя в голове пену, от которой шипело в ушах и приподнимало волосы на затылке. Узенькая ленточка яркого света, протиснувшись между прикрытыми ставнями, сползала на кровать и там причудливо ломалась в первозданном хаосе из подушек, более или менее рваных одеял и отдельных частей тела моего невозмутимого предка. Нос его мягкой грушей покоился на собственной ладони, а перед ним, сантиметрах в десяти, чуть колыхалась от дыхания торчавшая из подушки белая пушинка. Где-то, заглушенный ставнями, кукурекал петух, а еще дальше, из Никольского, доносился звон единственного оставленного на всю округу колокола. Дожно быть было воскресенье. При пятидневке крещеный люд потерял счет воскресеньям и узнавал о них только случайно: по календарю или по звону осиротелых колоколов.
*) Трамвай „Б" — Садовое кольцо. - 190 - — Благодать! — иронически подумал я. — И как это он только умудряется спать в такое время?.. Я только потом узнал, что заснули в доме совсем недавно, что с вечера была у нас Ирина и что военный совет кончился только в пять утра. И что меня уже собирались телеграммой вызывать из Болшева, а Степушке было по телефону наказано перебираться со всеми своими монатками сюда, к нам, на предмет осмотра и санкционирования их специалистами. Степушка, старая милая бухгалтерская крыса, вырос на гроссбухах и балансах и, кроме поистине виртуозного искусства варить суп, никаких практических жизненных навыков не имел. Откуда ему было знать — как упаковывается рюкзак или смазываются сапоги и какого формата должны быть портянки, чтобы они не жали и не терли, но баюкали ногу, как новорожденного! Степушка был принят нами в компанию без каких бы то ни было эгоистических соображений. Толку нам с него было, как с козла — молока. Но с другой стороны, он и не слишком мешал, не путался под ногами и предоставлял делать с собой более или менее все, что прикажут. Он сам о себе говорил, что он — человек робкий, да оно и так ясно было, что в случае чего, расчету на него никакого быть не могло: сдрейфит, скиснет, сядет на землю — и не унесешь его! Но единственные на всем свете Степушкины родичи жили где-то в Эстонии, а сам он, проведя последние десять лет заграницей — кассиром в берлинском торгпредстве, — настолько не был приспособлен к советской действительности, что здесь его рано или поздно ждала либо голодная смерть под каким-нибудь забором, либо пуля в чрезвычайке. Неудобным человеком был Степушка для советской жизни: честным, дотошным, советской отчетности или статистики вовсе не понимал и все удивлялся — почему это два да два по-советски не четыре выходит, а, допустим, двадцать - 191 - восемь... Не любят таких людей в Советской России... Вот мы и взяли его с собой, как старого знакомого. На ваш собственный риск и страх, Степан Никитич! — говорил ему Ваяя. — Вы ведь понимаете — мы сами идем и вас с собой берем без никакой гарантии добраться на ту сторону в живом виде! Пришлепнуть могут по дороге, как тютельку! — Да... да... да... - мелко придакивал Степушка, чмухая после каждого „да" своим тапирьим хоботком и нервно, без всякой надобности, поправляя прыгающими руками половинчатые конторские очки в золотых ободках. А морщинистые глазки становились круглыми, и в них с предельной ясностью отражалось, как это нас по дороге „пришлепывают" из пулемета, а то, может быть, даже из пушки, большой пушки — наверное, двенадцатидюймовой... В нашей компании Степушка занимал, я бы сказал, то неясное положение, которое занимает пятое колесо в телеге. У нас он чувствовал себя, как украденный ребенок в шайке благожелательно настроенных гангстеров. Относились к нему все, как к какому-то слабосильному, но драгоценному заложнику, который, с одной стороны, был комичен и порой надоедлив своей беззащитностью, а с другой — обещал принести хороший выкуп и требовал за собой потому особенно нежного ухода. Выкупа, конечно, никакого не предвиделось, но отношение тем не менее было именно та:<им: считалось почему-то вопросом чести довести Степушку в живом виде до Эстонии и сдать его там под расписку его братьям. Больше всего страха нагоняла на него Ирина. Она была тем типом женщины, из которого выходят всяческие Жанны д'Арк, Шарлотты Кордэ и вообще — спасительницы человечества. Она была женой моего дядюшки, а это уже само по себе - 192 - что-нибудь да значит! Две длинные русые косы, точеный из воска профиль, как рисуют на иконах, и лютое непримиренчество ко всей мужской половине человечества. Из всех виденных и не виденных ею в жизни мужчин относительно достойными уважения она считала дядю Ваню и Бориса, к прочим же носила в своей груди глубочайшее презрение, смешанное даже с ненавистью. Мужской властью над миром она об'ясняла весь тот кабак, который окружал ее спереди и сзади, и вела весьма интенсивную и порой небезуспешную суффражистскую пропаганду среди своих бедных угнетенных товарок. В Степушке она видела лишнее подтверждение своей теории: „вот вам, тоже — мужчина!"... А мужчина из Степушки был, что и говорить, действительно, не ахти какой. За это он имел возможность пользоваться Ирининой, если не жалостью, то, во всяком случае, покровительствсм: „ну, куда ему, бедному — он же мужчина!" Ирина руководила его экипировкой и держала его в черном теле. — Очки нужно другие, Степан Никитич! Эти у вас на первом суку останутся! — Но как же другие? - беспомощно аппелировал Степушка. — Я ведь без этих читать не могу! И писать — тоже! — Вам, Степан Никитич, читать-писать не придется! Да и вообще — вам дальше, чем под ноги, смотреть не придется: идите себе — куда поведут! А очки достаньте другие и привяжите веревочкой, если совсем без них не можете. — Но ведь это очень дорогие стекла! — цеплялся еще Степушка. — Я их специально в Берлине у Цейсса заказывал! Можно — я их хоть с собой возьму! — Не надо вам всякаго барахла с собой тащить! И так, небось, кряхтеть будете. А снявши голову, по очкам не плачут! Когда дело доходило до снятия головы —Степушка замолкал и в глазах его снова отражалось то же двенадцатидюймовое орудие. - 193 -
* * * „Устроить пластинки к двадцать четвертому сентября" — означало, что к этому времени Борису удастся на день-дна вырваться из своего Орла, как раз на столько, чтобы успеть незамеченным добраться до станции Суна Мурманской железной дороги. Эта деревушка — после долгих, очень долгих и очень тщательных размышлений, пересудов и военных советов — была избрана нами для роли трамплина, с которого мы проэктировали наш прыжок из социалистического рая на бренную землю. Последнее время Борис находился в более или менее человеческих условиях так называемой „вольно-ссылки" в городе Орле, откуда временами имел возможность наезжать в Москву на два-три дня „для закупки фотоматериалов". В Орле он занимал высокоответственную должность редактора, технического директора и единственного репортера своего собственного халтурного детища — районной световой газеты. В функции этого предприятия входило освещение вопросов соцсоревнования и ударничества в паровозных депо Орловского железнодорожного узла, культпросвет и, главное, —,,выявление", „разоблачение" и „приковывание к позорному столбу" всяческих „лодырей" и,,прогульщиков". Таковые Борису указывались „перстом свыше", и ему оставалось только придти, снять их в анфас и в профиль и продемонстрировать потом их портреты на экране перед жиденькой публикой, зашедшей от скуки советской жизни в местный клуб. Функции несложные... Но ни фотопластинок, ни фотобумаги в Орле было, разумеется, не достать, и непосредственное начальство — в данном, как и во всех прочих случаях, ГПУ — предпочитало закрывать один глаз на незаконное передвижение вольно-ссыльного Солоневича. Ему предоставлялось раз эдак месяца в два улизнуть из под опеки недреманного ока, более или менее легально проехать - 194 - в поезде до Москвы и там уже передвигаться на собственный риск и страх: поймают — пеняй на себя. А поймают — это означало статью о побеге из ссылки: снова Лубянка, снова лагерь, а быть может, даже — снова Соловки. Другими словами ~ времени терять было нечего. В своем распоряжении Борис имеет максимум два дня — значит, тогда уже будет поздно предпринимать что бы то ни было: к этому времени все должно быть тип-топ, каждая пряжка на своем месте, каждый сапог смазан и каждая „ксивенка"*) — за соответствующими печатями. А с „ксивой" дела у нас обстояли следующим образом. Передвижение очкастой и вооруженной публики по таким гиблым, таким пограничным и таким лагерным местам, как Карелия, да еще в такое время года не могло бы не вызвать подозрения как со стороны первого встречного, так и со стороны тех райских церберов, с которыми мы рисковали столкнуться в лесу. Предполагалось, что вступать в перестрелку с пограничками мы станем только после того, как будем уверены в непосредственной близости границы. В случае встречи с ними в местах населенных, предполагалось открыто выступить с белыми знаменем вперед, заявить, что мы заплутались в тайге и просим „дорогого товарища" вывести нас из этого дурацкого положения. „Дорогой товарищ" провел бы нас в ближайшую комендатуру, и вот тут то, в случае, если бы не удалось „втихую" разделаться с.товарищем" по дороге, необходимы были документы, способные развеять всякие подозрения и заставить погранпункт переслать нас в худшем случае обратно в Петрозаводск. Такими документами могли быть только мандаты от каких нибудь центральных научно-исследовательских институтов, по которым выходило бы, что мы — научно-исследовательская экспедиция, отправленная в недра Карелии с целью произведения
*) Фальшивка. - 195 - каких нибудь этно-топогео- или гидрографических исследований. Мандаты должны были быть заверены и подкреплены всякими справками, удостоверениями, членскими книжками и прочей советской требухой — чем в большем количестве, тем лучше. Наряду с этим нам надлежало иметь паспорта и какие-нибудь специальные, особо типичные для советских условий, бумажки, подделать которые не пришло бы в голову никакому иностранному шпиону или диверсанту. Так, например, в прошлом году, когда Ваня в первый раз делал по этим местам разведку местности — его спас из весьма неприятного положения его старый, чуть ли не на два года просроченный, сезонный железнодорожный билет, по которому он все еще по инерции продолжал ездить из Салтыковки в Москву и обратно. Билет этот имел такой вид, как будто кто-то его долгое время носил в качестве стельки в сапоге, прочесть на нем было уже ничего нельзя, но к нему была прилеплена фотография со штемпелем московско-нижегородской железной дороги. Партийным обормотам в селе Сопоха, где отца сцапали для проверки, внушали сомнения и паспорт, и мандаты, и справки, и удостоверения, но когда во время обыска была обнаружена сия реликвия, все сомнения развеялись, как предрассветный туман, и Ваня был даже — из чистой любезности — доставлен на грузовике в Петрозаводск. — Вот это, я понимаю — документ! — заявил ему Сопохский предсельсовета. — Тута оно уж, конечно, факт, что вы московский! А то, знаете — много их, сволочей, оттедова перелазит: вроде будто и все в порядке, и документ справный, и печать на месте, ан глядишь — у его в подштанниках, во шву, целая переписка: то англичанин какой, а то — просто так — белобандит! — Ну у? — удивился батька. — Ишь — сволочи! Значит — все больше оттудова бегают? А я так думал — у вас и своих бегунков достаточно! — Э-э, какой там — своих, — пренебрежительно отозвался предсельсовета. — Кто там через нас - 196 - побегит! Кому шкура недорога, что-ли? Они там — фашисты — вы знаете что, делают? Глаза выка-лывають и на муравья сажають, пока не сдохнешь! Уж это — сволочь известая! Да и опять же через наши-то болота — поди проберись! Нет, уж отсюдова — кто пойдет! — О-гo! Значит, финны нашего брата тоже боятся? Глаза, говорите, выкалывают? А вы не настаиваете — чтобы обратно выдавали? — Ну да! Выдадут они обратно — чорта с два! Уж как к ним в лапы попал, значит, пиши — крышка! Дак и мы им тоже обратно не отдаем. Уж как наши герои поймают кого — так мы тоже спуска не даем! Сколько их вот так — тут же на заставе — в поле — и хлоп! Долго с ними еще морочатся!
|
