Дальше...Вороновские воспоминания ограничиваются грудой дымящейся картошки в мундире и древним старцем, слепым и белым, как лунь. Старец тихо и горделиво сидел на кованом сундучке в углу избы и так, кажется, просидел всю ночь, не шелохнув- - 242 - шись и не вымолвив ни одного слова. На утро я его нашел все в том же положении и с тем же благостно-гордым видом. Что-то родоначальное струилось из старца, и мне по этому поводу вспомнилась марксическая история классов, с патриархальным строем, „печищами" и „домищами". Вороново было бы в этом отношении типичным „печищем", если бы не сельсоветские ребята с наганами на боку разгуливавшие по селу и нас подозрительно оглядывавшие и обнюхивавшие. Утром тронулись дальше. С лукавым видом профессиональной русалки, заманивающей путника подальше в болото, выглянуло солнышко, залив неприглядную северную пустошь розовато-желтой акварелью. Казалось, будто здешнее солнце — вообще не солнце, а только его тусклое отражение в этих серо-белесых небесах. Настоящее солнце было где-то на южном полушарии, а здешние места освещались отраженным светом, матовым и спокойным до унылости... Впрочем, дождь скоро снова пошел, а река, демонстрируя нам все свои возможности, повела нас сквозь настоящие, каменноугольного периода, карельские болота. Берега странно терялись в хлибких пловучих торфах, на которых тут же, над водой, росли тоненькие и корявые дегенеративные сосенки. Суша, в общечеловеческом понимании этого слова, куда-то пропала, уступив место пловучим кочкам, рыжей болотной жижице и завалям нанесенных рекою лесных гигантов. Было что то доисторически мрачное в этом низкорослом пейзаже, и фантазия, за неимением ничего лучшего, принималась за всякие дикие картины. Вот — вылезет сей час за поворотом реки из болотного торфа длинная тонкая шея с маленькой головкой... С нее будут свисать мокрые корни и водоросли, а из ноздрей голова будет „пущать" фонтанчики воды... Потом шея с усилием изогнется, и за ней последует из воды огромная, многосаженная черная спина... Со спины будет сливаться вода, и большими кругами - 243 - пойдут от нее волны... Таежную тишину разобьет плеск воды и пронзительное сопение животины... Наверное — диплодок!. Тогда нужно будет поскорее смываться в береговые заросли, пока не заметил... Впрочем, диплодок не спешил появляться, уступив свое место чему-то, если не более страшному, то, во всяком случае, более реальному: над лодкой стали виться густые тучи запоздавших осенних комаров, жаливших человека со всей отчаянностью своего безнадежного осеннего положения. Это были глупые, неученые комары: у них не было еще осторожности и изворотливости их салтыков-ских соплеменников, и они садились куда попало, жалили изо всех своих маленьких сил и мерли тысячами под ударами вращающихся пропеллерами ладоней. Своей безграмотностью они были страшнее увертливых салтыковцев: с их стороны это не было отвагой, против которой еще можно принять какие-то меры, это было просто глупостью, фатальной глупостью, против которой защиты нет... Им не было конца, они не щадили своих жизней, и их ничто не могло устрашить: они не ведали, что творили... Их пригоршнями сгребали с лиц, с ушей, с затылков, но через секунду все это снова покрывалось черными присосавшимися комочками... Я всегда удивлялся, чем руководствуется таежный комар в своих нападениях на человека. Ведь он за всю свою долгую лесную жизнь ни разу человека не видал, человека не видали ни его родители, ни прародители до, чорт его знает, какого колена. Казалось бы — откуда ему знать, что такое человек?! Посмотри и облети сторонкой подальше!.. Так нет — с каким то восторженным самозабвением прет в атаку, присасывается и гибнет, гибнет, гибнет сотнями, тысячами, десятками тысяч!.. Поистине — расточительна природа!.. Комары попадались и раньше, но не в таких астрономических количествах. Я потому так много места уделяю этой, казалось бы, несущественной - 244 - животинке, что в нашем путешествии она сыграла весьма существенную роль. Взятые с собой самодельные накомарники в кратчайший срок выявили всю свою несостоятельность, а перчаток никто с собой захватить не догадался, и руки распухли в подушки, будто их кто-то накачал воздухом. Как-то, уже впоследствии, я из чистого любопытства проделал такой опыт: выставил голую ладонь, сосчитал до десяти и потом хлопнул сверху второй ладонью. Убитых на месте оказалось тринадцать. Еще столько же успело увернуться... Скоро река стала все чаще и чаще переходить в пороги, все чаще и чаще приходилось вылезать и перетягивать ладью волоком. В конце концов, наш чичероне окончательно пристал к берегу и заявил, что теперь надо итти пешком до какой-то деревеньки, откуда на подводе можно будет добраться до Кивача. Сельсоветская подвода, добытая после некоторых дипломатических пререканий, скрипела и болталась во все стороны на своих деревянных осях, а впереди, над оглоблями, ходуном ходили тощие лопатки рыжего сельсоветского коняги. Уже к вечеру мы проехали над широким ущельем, дно которого заполняла клокочущая пена Суны. Кивач был уже близко, и грохот его не давал говорить. Солнце садилось, как и в прошлый день, в узкой полоске синеватого неба на горизонте. Там был запад, и отсюда, сверху, его было очень хорошо видно. „Если итти все время на запад — доберемся ли мы, в конце концов, до солнца? — подумал я. — А может быть, солнце к тому времени вылезет с другой стороны и окажется на востоке?"...
* * * В Киваче было решено устроить легкий стоп. Вечером за картошкой в мундирах Ваню стало слегка познабливать. Ирочка пощупала ему пульс: вышло под девяносто. Дали ему аспирину и сказали, - 245 - чтобы сидел смирно и никуда наружу не вылазил. В широченной полупустой горнице карельской избы сложили на пол рюкзаки, постелили плащи и под заунывное пение какой-то старенькой бабуси стали засыпать. Бабуся укачивала своего внученкав своеобразной люльке: вдоль потолка, из угла в угол, была за один конец прикреплена длинная березовая жердь. К другому концу на трех веревках привязана берестяная люлька. Бабуся ритмически дергала люльку вниз, жердь гнулась и потом выгибалась обратно. Но жердь была суха и упруга, и качания приобретали почти галопирующий темп. Как несчастный карельский бэбс умудрялся спать при таких условиях — было неясно, тем более, что пение шло в том же темпе, что и качание. — Вот этот уж на море не заболеет! — думал я засыпая. Потом пришла в голову мысль, что может заболеть Ваня. — Ну, вот еще! — самого себя испугался я. — Чего не хватало! Ничего с ним не станет: проспится и все будет в порядке. Но на всякий случай прислушался. Ваня сопел, очевидно, еще в бодрствующем состоянии: — Ты смотри, Квак, того... это самое!... — У? — он поднял смешную, без очков, голову от подушки. — Я говорю — ты смотри не разболейся у меня тут! — Нет, это так — ерунда! Завтра пройдет! — Ну — смотри! Потом снова стало тихо, и только бабуся прыгающим через кочки фальцетом продолжала свое: а-а, а-а, а-а, а...
* * * На утро я пошел оглядеться. Ваня еще спал, и мне сказали, чтобы я не особенно фигурировал по деревне, дабы не возбуждать праздного любопытства. Я посмотрел на Ванино лицо — оно было все красное, как помидор, а рюкзак, на котором он спал, - 246 - был весь измят. Должно быть здорово вертелся ночью. Но в деревню меня не тянуло. Я пошел потому направлению, откуда больше всего неслось грохота, и минут через пять вышел на Кивач. Высунул голову над обрывом, и меня оглушило: таких водопадов я еще не видывал в своей жизни. Суна расплелась здесь на две струи и срывалась метров на двадцать в глубину. Левая струя огромным широким языком, спокойно, точно вылитая из стекла колонна, поднималась из огромной черной миски с белой пеной. Другая струя, правая, бесновалась уже с самого своего начала. Струи в ней пересекались, били одна через другую, и, казалось, будто кто то наверху отвертел какой-то гигантский брандсбойт и посылает струю в гранитные торосы ущелья. В числе прочих — есть две вещи в мире, которые могут привести меня в азарт и заставить забыть доводы здравого рассудка: это альпинизм — лазание по скалам и бегущая вода. Со мной уже бывало в жизни, что я забирался на какой-нибудь гранитный великан, потом не знал, как мне оттуда слезть обратно вниз, и давал себе клятву никогда больше не вовлекаться в такие идиотские аферы. И при первом удобном случае снова лез и снова оказывался в пиковом положении. А если где-нибудь бежит или бьется, или клокочет вода-то тут я могу сидеть часами и часами, глядя все в одну точку и не замечая, как проходит время, и пребывая мыслями где-то в вате водяного грохота. И мне не будет скучно... И если сядет солнце, то я только замечу, что мне стало холодно, и пойду домой, и в ушах потом всю ночь будет, как в морских диковинных раковинах, шепот грохотавшей воды. Я, цепляясь за мокрые черные камни, слез на высмотренный сверху балкончик „в профиль" к водопаду, сел там на мокрый мох и просидел — Бог его знает, сколько времени. Смотрел, смотрел, смотрел, и становилось все спокойнее и ведичавее на - 247 - душе, и мелкими заботами стал казаться весь наш побег, и дождь, и болота. Потом сообразил, что если меня чего добраго позовут или будут искать, то ведь никто не знает, где я обретаюсь, а сам я ничего из за шума воды не услышу. Я встал и, за неимением ничего более подходящего, бросил в водопад коробку спичек. Так — „от меня... Что нибудь нужно было дать Кивачу „на память". Потом вылез обратно и вернулся домой. Ваня все еще спал... Борис нервничал. Он шатался взад вперед по огромному „ холлу" нашей избы и старался не то, чтобы не показываться на улице, а даже и близко к окнам не подходить. Чорт его знает, какие могут быть встречи и какие могут проявиться любопытства... С бумагами у него, правда, все обстояло в относительном порядке, но... у Бориса за его длительную практику выработался принцип не навязывать своей персоны чинам и лицам, обладающим правом потребовать документики. И потом — он уже настолько привык к тому, что внешне как-будто совершенно незнакомые люди внезапно бросались жать ему руку, восклицая: „Ах, Борис Лукьянович! Как поживаете?! Вы уже вышли?... А я думал, что вы все еще сидите!"... — что стесненное одиночество в душной избе он предпочитал чреватому последствиями появлению в деревне. Но в основном его нервировал Ванин сон. Тот все спал и спал, не принимая в расчет ловкости рук орловского ГПУ, которое ежечасно могло хватиться Бориса и разослать по радио описание его наружности. Правда, Борис значился в командировке, а его начальник еще не вернулся из какой-то поездки... чем чорт не шутит, когда Бог спит! Во всяком случае, в Борисе мысль о том, что надо дать Ване отоспаться, боролась с желанием разбудить его немедленно и с наступлением темноты продолжать маршрут, с постепенным загибом на запад. И он совсем было уж поддался последнему соблазну, когда на сцене появился я. — У тебя все в порядке, Юрчик? — спросил - 248 - он меня. — Сейчас будем будить Ваню и двигаться дальше. — Что, неужто еще спит? — спросил я, и в душе у меня шевельнулись неприятные предчувствия. — Спит, Божий праведник! Да только это не входит в повестку дня. К темноте нам нужно смываться! Я помолчал и посмотрел на Ваню. Тот вкусно уткнулся носом в рюкзак и посапывал, будто на свете не было ни Карелии, ни ГПУ. — К темноте? — перепросил я. — Почему к темноте? Наоборот, нам смываться можно только утром, ведь мы еще на легальном положении! — Ну так что, что на легальном? Были на легальном, а теперь перейдем на нелегальное! Во всяком случае, ждать до утра нельзя. Ну ты, Юр-чик, не торгуйся, а устраивай свои монатки. Ирина уже пошла нюхать, как тут относительно моста, свободен ли переход. Мне стало не по себе. Ваня спит, значит, с ним явственно не все в порядке. Итти дальше, если он простужен,— безумие и ужас, потому, что если он умудрился простудиться в поезде, то что с ним будет после первой же ночевки в болоте? С другой стороны, у Бориса явственно скипидар: выходить из деревни вечером, значило бы неминуемо возбудить весьма обоснованные подозрения со стороны первого встречного, включая сюда и хозяина нашей избы. А отложить на утро? Ваня бы, пожалуй, успел к тому времени проспаться и прочухаться: после такого сна люди обыкновенно встают здоровыми. Ну, а если Бориса, действительно, хватятся? Много ли шансов на то, что его опознает местный сельсовет, если он не будет показываться наружу, а завтра утром тихохонько смоется? Чорт его знает! Моего ума не хватало, чтобы охватить всю сложность событий, но, с другой стороны, не хватало и моей солидности, чтобы вступать в пререкания с об'единенными силами Бориса - 249 - и Ирины. Во всяком случае, мне не хотелось будить Ваню. Если даже выходить вечером, то до су-мерок осталось много времени. А Ваня не будет же спать до бесконечности! Все эти мысли я высказал Борису. Тот продолжал настаивать. Я стал принимать все более категорический тон. Спор из сдавленного шепота перешел на повышенные нотки. В конце концов, сговорились на том, что подождем возвращения Ирины, а я пока займусь сборкой Ваниных вещей. Ирина вернулась через полчаса. Она заявила, что была на мосту через Суну, что постов там никаких нет, но что на другом его конце окалачивается какая-то темная фигура в штатском. Фигура, правда, пропустила ее мимо себя, не выразив особых подозрениий, но когда Ирина возвращалась обратно, фигура все еще стояла, прислонившись к перилам моста, и с нарочитым безразличием поплевывала в воду. — Надо моментально смываться в другую сторону! — решил Борис. — По моему, ни черта подобного! Завтра утром вполне оффициально сядем в лодку и попрем по направлению на Сопоху. Что они по ночам выставляют посты на мосту, это совершенно понятно. А в другую сторону — это куда? Ведь через Суну нам все равно придется переправляться? А вплавь— это спасибо, переправляйтесь сами! Я думал, что Ирина будет ожесточенно защищать точку зрения Бориса. Но оказалось, что она и сама в нерешительности. Степушка пассивно стоял на моей стороне: выходить куда-то ночью, в особенности куда-то „в другую сторону" — ему совершенно не улыбалось. Мы поругались еще некоторое время и, в конце концов, сошлись на том, что подождем самостоятельного пробуждения Вани. Во первых, посмотрим, как он себя чувствует, а во вторых — он рассудит, кто прав, кто виноват. Борис демонстративно зарядил свою берданку, - 250 - сел за стол к окну и положил ее подле себя. — Это на какой предмет? — спросил я. — Да так! Ежели что—будем отбрыкиваться. — Это против трехлинеек-то? Ирочка извлекла из складок одежды свой шестизарядный пистолет и передала его Борису. — На, Бобик! Если придут — то последнюю в себя! — Ну, а остальные — как же? — спросил я. — А уж остальные — пять штух! В комнату войдет только шестой! — Нет, я спрашиваю — остальные — это мы. А мы как же? — Ну, вы! Вам ничего, посидите — отпустят! А мне после Соловков дорога только к стенке! — Бросьте! — возмутился я. — Чего вы панику наводите! Никаких еще признаков опасности нет, а вы будете подымать скандал, если кто-то в комнату войдет! И потом — если вы будете отстреливаться, то к стенке пошлют всех нас! Кто там потом разберет, кто стрелял! Вот, ей-Богу, паникеры! — Ты, Юрчик, молод и зелен! — веским тоном заявила Ирочка. — Вот ты пересидишь свое, как Боб, тогда по другому будешь разговаривать! — Нет, только, ради Бога, не стреляйте? — вмешался внезапно Степушка. — Ведь нас всех убьют! Ведь я совсем непричем! Ведь я не стрелял, а меня тоже убьют вместе с вами!.. Нет, вы, Борис Лукьянович, ради Бога, не стреляйте!.. От Степушкиного визга в углу что-то зашевелилось и раздался зычный Ванин зевок. — Наконец то!.. — вырвалось у всех. — Ну что? Ну как вы? Ну ты что, Квак? - посыпалось со всех сторон. Ваня приподнялся на локте и удивленно осматривался по сторонам. Потом, видимо, вспомнил все обстоятельства дела и стал щупать вокруг себя руками в поисках очков. Я достал их с печки, куда - 251 - их убрали для вящей безопасности, и передал ему. — Ну? Он удивленно воззрился на меня. — Что — „ну"? Чего вы все на меня так уставились? — Да вы тут, дяда Ваня, вообще говоря, являетесь предметом оживленной дискуссии! — заявила Ирочка. — Находятся лица, осмеливающиеся сомневаться в вашем здоровьи! — То-есть, как — в здоровьи? Я совершенно здоров! Чего вам от меня нужно?! — возмутился он. В характере Вани заложена глубочайшая ненависть ко всем, высказывающим такого рода сомнения. — Здоров-то ты здоров, — заявил я, — да вот только проспал ровным счетом двадцать четыре часа! А вчера у тебя было... — Сколько? — прервал он меня. — Не может быть! Потом он „энергетически" вскочил и стал натягивать сапоги. Ирочка подошла и осторожненько взяла его за пульс. — Чего вы, Ирочка! Да, ей-Богу же, у меня ничего нет! — Т-шш, дядя Ваня! Ваше дело шестнадцатое! Ваня на минуту присмирел. Все с напряжением смотрели на Ирочкины шевелящиеся губы. Потом она выпустила Ванину руку и молча отошла в сторонку. Сказалась привычка к врачебной тайне. — Сколько? — вырвалось у всех. — М-мм, не густо... Под сто все-таки стукает. — Да ну, ерунда! Это я просто только что проснулся и вскочил — вот вам и пульс! — запротестовал Ваня. Ирочка, видимо, не разделяла его оптимизма. — Слушай, Квакс, — собрав весь свой запас вескости, заявил я, — ты дурака не валяй! Ежели ты у нас потом по дороге скиснешь — сам понимаешь, какие могут быть последствия! — Да ничего я не скисну! — ерепенился Ва- - 252 - ня. — С чего мне, спрашивается, скисать? И потом вообще — ничего у меня нет! Ваня проспался и находился в забубенно-броне-бойном настроении. Похоже было на то, что у него, действительно, ничего нет. — Раз такое дело, — произнес Борис, — то я предлагаю немедленно трогаться! — Куда трогаться? — снова изумился Ваня. — Чего трогаться? — Да потому, что время идет, Ваня! Ты, брат, сутки проспал, и тебе море по колено! А меня могут каждый момент хватиться! Если уже не хватились... — Ерунда на постном масле! — категорически отрезал Ваня. — Куда ты сейчас будешь трогаться — ведь ночь на дворе! А кто тебя будет хвататься?! Ведь ты сам говорил, что у тебя пять дней в распоряжении. Да и нельзя нам сейчас трогаться — у всей деревни на виду! Ты обалдел, что ли? Сцапают, как миленьких! Уж наверное сцапают! Какие себя уважающие экспедиции шатаются по лесу по ночам? Завтра двинем на Сопоху — и там будет видно! А вот, если есть что пожрать — так это я с удовольствием! — умиротворяюще добавил он. Тон был настолько категоричен, что Борис, поворчав еще некоторое время, утихомирился. Насчет болезни я тоже больше не решался заводить разговор. Если ехать все равно завтра, то завтра и посмотрим. Если будет жар, то Ваня и сам сообразит, что переть дальше нельзя. Ну, а если ночью, действительно, появится кто-нибудь с приглашением в местную милицию?.. Ну, нет, не появится! Это просто так — Борис панику наводит: ясно, что ему хочется какого-то движения. Я-б на его месте, вероятно, тоже сидел бы как на иголках! А что если бы Борису спать на дворе, допустим? Успел бы смыться, если что. Ну, а как мы тогда будем об'яснять его отсутствие?.. Я все же предложил Борису перекочевать во двор. - 253 - — Да уж нет! — ответил он. — Уж ежели погибать, так вместе! Все равно, если хватятся — отсюда с собаками поймают. Здесь еще здорово густо всякого населения. Спать, по понятным причинам, никому не хотелось. Сидели, пока не пришел с работы хозяин нашего „отеля" — маленький, приземистый, как все карелы, старикашка, крепкий, как эта ихняя „береза", и кряжистый, как карельские болотные сосенки. Хозяин угрюмо посмотрел на нас в темноте, потом распеленал свои портянки и полез на печь. — Почивать, почивать пора! — пробурчал он недовольным баском. Чтобы не возбуждать излишних разговоров и мыслей, мы решили улечься. Спать — не спать, а так — чтобы не было раздору между вольными людьми... Озеро Ночные дрожементы и трепеты растаяли в серо-буро-сизом свете туманной зари. В избе было жарко натоплено, и низенькие квадратные окошки покрылись густым молочным паром. Эго означало, что ночью снаружи был собачий холод. А туман, вперемежку с дымом стелившийся на метр от земли, был хуже дождя: он оседал густой ледяной росой на деревья, пни и траву, и было ясно, что с тем же успехом он осел бы и на нас — останься мы ночевать под открытым небом. Стоило пройти десять шагов по траве — и ноги промокали выше колен. Сапоги спасали плохо, а Степушкины — потом, в лесу и вовсе разлезлись. Умело подтасовав собственные пожелания, Ваня добился того, что сельсовет наотрез отказался предоставить нам проводника. В селе Шишки, на озере Суна, за пару червонцев нам уступили старую, как вся история навигации, лодку. Когда мы, наконец, с ворчливым видом погрузившись, выехали на озеро, души наши преисполни- - 254 - лись странным ощущением свободы. Свободы драпанувшего из зверинца волка. На суше еще скрывались всяческие непредвиденные возможности. Здесь же все стало ясно и просто: широкая серая гладь, рябая от капель моросившего дождя, и далекие мохнатые берега: ни домика, ни дымка, ни лодки. Опасения погони или заставы потеряли свой смысл и уступили место свободнейшему из ощущений: надежде на самого себя и больше ни на кого в целом свете. План кампании заключался в том, чтобы, добравшись приблизительно до середины озера, свернуть влево, пристать к берегу и, затопив лодку, перейти на пешее передвижение. Одна часть этого плана стала самопроизвольно исполняться еще по дороге: наш ковчег, повидимому, предпочитал славное самоубийство в открытых водах насильственному потоплению где-то у чужих берегов. Он сквозь все свои щели, булькая, впускал ледяную воду, пока она, наконец, не приняла жизнеопасного характера. Тут мне пришлось спасать положение: сняв один из своих резиновых сапог, я принялся ожесточенно подсоблять Борису, без всяких видимых результатов черпавшему воду нашей семейной кастрюлей. Уровень как будто бы стабилизировался. Пристать оказалось во много раз труднее, чем это представлялось нашим неискушенным в мореплавании умам: мелкое и пологое дно было метров на сто от берега завалено какими-то корягами, бревнами и валунами, причем, валуны местами оставляли узенький проход, местами же загораживали весь фарватер. Лодка тыкалась в них своим тяжелым, налитым водой корпусом, застревала и запутывалась, после чего ее приходилось выпихивать веслами, с риском окончательно перевернуться, сесть на камень другим концом или проломать хлибкие доски ее прогнивших бортов. Вылезти и добраться до берега в брод было немыслимо: между камнями были глубины, куда все весло уходило целиком и откуда на повехность подымались грозные и вонючие пузыри. - 255 - В конце концов, с грехом пополам, с окончательно промокшей материальной частью пристали. Лодка, не дожидаясь посторонней помощи, тихо и покорно утопла тут же, у самого берега, и мне, как обладателю единственно непромокаемых (хотя и насквозь промокших) резиновых сапог, пришлось оттаскивать ее бренное тело куда нибудь подальше, чтобы скрыть от непрошенных взоров ее гордо загнутый викингский форштевень. Всю эту десантную операцию надлежало проделать как можно скорее, в расчете на то, что,,береженого и Бог бережет", и в опасении того, что какие нибудь случайные или неслучайные путники могут заинтересоваться странными маневрами таинственного судна на поверхности таежного Сунозера... В нервной спешке я ободрал себе натертые веслами волдыри на руках, пообломал ногти о шершавые и занозистые ковчежные борта и под конец провалился по пояс в ледяную воду. После этого я плюнул на лодку и, богохульствуя, вылез обратно на берег. Отряхиваться или сушиться времени не было. Хлюпая всеми предметами своего туалета, мы поспешили нырнуть в лес... Лес Распаренные и до боли усталые ноги то мягко уходили в бездонный губчатый мох, то резко стукались об острые гранитные осколки, то куда-то с приглушенным треском проваливались. Были забыты сумрачные чудеса окружавшей тайги, был забыт счет шагам, было забыто даже самое время... Шли по бесконечным анфиладам огромного храма с темно зелеными, открытыми куполами, с темными, сумрачными галлереями, с самоцветными мозаиками дождевых капель и мягкими, бесконечно узорчатыми коврами мхов… Проходили под темными переплетами лохматых кронштейнов, по венецианским дворикам пустых и зеленых полянок, по широким терасам открытых болот, с тихими, - 256 - будто искуственными, прудиками болотных окон... И ничего этого не замечали... Шли, только глядя на мелькающие пятки переднего и стараясь ступать точно в его следы. Так меньше уходит энергии — и физической, и нервной. Когда передний нагибался — автоматически, на ту же глубину, нагибался и следующий: проходили под чем то нависшим сверху. Когда передний прыгал, проползал на коленях или лез наверх по нагроможденным один на другого скелетам лесных великанов — задний повторял его жесты, чтобы не думать, чтобы не тратить сил на выискивание других возможностей. Была мертвая тишина в лесу, и всякие страхи и опасения стали постепенно принимать все более и более отвлеченный характер. По самой природе кругом, чувствовалось, что если из за наваленных там вон заросших мхом каменюг внезапно появится удивленная морда какого нибудь динозавра, то это произведет меньшее впечатление, чем если бы появился человек... Человек был немыслим в этих условиях, так же немыслим, как динозавр на улицах Москвы. И говорили мы придавленным шепотом не из страха перед людьми, а просто так, чтобы не нарушать вековой традиции здешних мест: тишины. А если кто-нибудь случайно отбивался шагов на двадцать в сторону — то остальные казались ему какой-то странной фата-морганой, бесшумно, как гномы, скользившей по зачарованному лесу. Шли без отдыху, без сроку, до самого позднего вечера. Старались уйти подальше от жилых мест, чтобы можно было развести костер, обогреться, подсушиться и сварить что нибудь с'едобное. Впоследствии предполагалось и поспать, хотя вначале никто не верил в возможность спать в этой густой смеси из воздуха, воды и комаров... Вода была сверху, снизу и со всех сторон, с коллоидально взвешенными в ней комарами. Как это животное умудрялось выживать в собачьем холоде сентябрь- - 257 - ских ночей — было загадкой, над которой бились лучшие умы нашей экспедиции. Но загадка оставалась неразрешенной, а предстоящая ночь чудилась всем, кроме Бориса, каким-то исправленным и дополненным изданием дантовского Ада. Борису вообще ничего не чудилось. Его касторовая оболочка оправдала себя на максимальное количество процентов и, если не считать мокрой от пота рубашки, все остальное было на нем сухо, как в первый день творения. Весь его вид говорил о том, что он находится в,,большом походе", в дальнем плавании и что никакими интеллигентскими измышлениями ему заниматься неуместно. Первое время бодрилась и Ирина. Но потом мрачные мысли стали приходить и ей. С компасом и с планшеткой в руках она шествовала в голове отряда и, как наиболее,,зрячая" из всех, лавировала так, чтобы не пересекать слишком открытых мест, старательно перепрыгивала тропинки, когда таковые встречались, и пытливо заглядывала под каждую кучу бурелома, с целью во время заметить возможный „секрет". Но по мере того, как оставались позади часы и километры, по мере того, как на ногах и плечах появлялись волдыри от сапогов и рюкзаков, а все тело постепенно наполнялось жидким свинцом смертельной усталости, мысли о воде, холоде и комарах стали отходить в область буржуазных предрассудков, уступая место одному единственному и, так сказать, „категорически-императивному" вожделению: грохнуться на землю. Что уж там будет потом — это чорт с ним! Комары стали казаться несуществующими, вода во всех видах — живительной влагой, а холод — какой там холод! То, что не успело промокнуть снаружи, теперь в гораздо более сильной степени промокло изнутри, и мои резиновые сапоги и кожанка приняли, я бы сказал, чисто символическое значение непромокаемой стенки между врагом внешним и внутренним: дождем и по- - 258 - том. Теперь за то, чтобы немножко померзнуть, хотелось отдать пол жизни и пол царства в придачу... Первое время я, руководимый альтруистическими соображениями, оглядывался на шедшего сзади меня Степушку. Мне казалось, что такой марки он выдержать не в состоянии и лопнет на первой же версте. Заранее досадовал, что эта старая калоша будет тормозить наше стремительное и победоносное шествие. Но старая калоша, мрачно сопя, следовала за мной, как неумолимый рок, и не отставала ни на шаг. Альтруистические соображения постепенно перековывались в эгоистические: когда-ж ты лопнешь, что-б тебе пусто было! Если бы Степушка лопнул — это был бы совершенно оффициальный и, притом, для меня совершенно безнаказанный повод угнездиться где-нибудь во мху и протянуть набухшие и раскаленные до бела ноги... Но в Степушке, казалось, кто-то завел бесконечный часовой механизм, и он, скрипя и повизгивая на осях, двигался, двигался и двигался, вселяя в душу отчаяние и безнадежность... Неужели эта жила не лопнет?... Уж не лопаться же мне первому!.. В голове становилось все туманнее и туманнее, рюкзак отрывал плечи от шеи, сердце билось с резонансом по всему телу, будто кто-то изо всей мочи колотил молотком по чугунной сковороде, а в легких что-то кипело и взрывалось, выталкивая наружу огнедышащий пар... Казалось — еще немножко, и колени подкосятся, и чьи-то мягкие руки подхватят меня и уложат куда-то в пушистую мягкую темноту обморока. Но в такие моменты скрип Степушкиных суставов вонзался каленым железом в самолюбие, зубы скрипели, напряжение всего тела концентрировалось в челюстях, и глаза старательно моргали, распихивая в стороны наплывавшую темную пелену... Нельзя, нельзя, нельзя!.. Это-ж какой позор будет! Бухгалтерский ишиас перешагал молодые спортивные мускулы! Можно будет провалиться после этого!.. - 259 - Ирина-то — она идет без нагрузки, перед ней еще не так стыдно. Хотя, конечно, после этого бедненькая мужская часть человечества потеряет в ее глазах последнее оправдание своего существования, свое последнее преимущество: физическую силу и выносливость. После этого мужская часть человечества сможет пойти и утопиться вся без остатка... Но каждое новое болото появлялось на горизонте, как новая волна над головой утопающего. Когда болото было слишком длинным, чтобы стоило его обходить, — его приходилось брать приступом, почти бегом, как в цепи, атакующей крепостной вал. Ноги увязали выше колен, приходилось помогать руками, выбираться после каждого шага на колени, лихорадочно вытягивая увязшие в хлюпающем торфе конечности; иногда проще было ползти на четвереньках, используя максимум поверхности собственного тела, — чтобы только не застревать на открытом месте, где все на версту в обе стороны было как на ладони и где, по логике вещей, было бы проще всего поставить,,секрет"... После болота обыкновенно крепостным валом выростал невысокий гранитный кряж, заваленный буреломом и валунами. „Засеками" называли мы эти нагромождения когда-то завалившихся деревьев, гранитных осколков и густого, колючего подлеска. Засеки были хуже проволочных заграждений, потому что им не было конца, потому что по внешнему виду никогда нельзя было опредеделить: что это перед вами — гниль и труха или переплет твердых и упругих, как сталь, сучков. Лежит перед вами на высоте груди в два-три обхвата ель. От нее — во все стороны твердые, острые и цепкие, как рыболовные крючки, ветки. Хвои нет, все поросло влажным набухшим мхом. Вы закрываете лицо руками и пытаетесь проломить засеку всем телом. Первые, тонкие, сучки ломаются, но потом в вас сразу в пяти местах упираются раскоряченные вилы толстых ветвей, и вы принуждены сдаться. Вы раздвигаете их руками, обдирая кожу и всаживая занозы, пропол- - 260 - заете, перешагиваете и, наконец, добираетесь до самого ствола. Тут вам предстоит влезть на стенку, утыканную теми же ветвями. Вы хватаетесь за что-нибудь, делаете зверское усилие, чтобы поднять на руках ваш собственный вес и вес вашего рюкзака, и в этот момент — тррах-х... грудная клетка великана проваливается под вами, как яичная скорлупа, вы при падении обо что-то стукаетесь, что-то на себе рвете, и остаетесь лежать в мокрой трухе... Вы потеряли минут пять времени, некоторое неопределимое, но весьма ощутимое количество сил и нервов, ободрали себе в нескольких местах кожу и одежду и, когда теперь оглядываетесь назад, вы получаете сомнительное удовольствие видеть Степушку, как ни в чем ни бывало прокладывающего себе путь по тому же маршруту. Для вас эта ель была целым испытанием, целой героической эпопеей, у вас теперь пульс этак под сто двадцать, вы чувствуете, что никогда, даже после целой ночи сурового лыжного хода, так не уставали, а тут вдруг все ваши спортивные заслуги бледнеют перед каким то ходячим арифмометром, которого завели и который шагает, шагает и шагает, с хладнокровием двойной итальянской бухгалтерии отсчитывая кровью и потом пройденные вами километры. После одного из болот, на котором я два раза устрял и потом с напряжением последних оставшихся силенок выкарабкивался, перед нами выросла невысокая гранитная стенка, покрытая толстым одеялом мха. Вцепившись в мох пальцами, я вместе с целым его куском сорвался и сравнительно безболезненно скатился обратно к подножью стенки. Скатился в мягкий мох. Такой же мягкий мох прикрыл меня сверху, и мне показалось, что никогда за всю свою жизнь ни в одной постели, ни в каком кресле я себя так тепло и уютно не чувствовал... Где-то в голове повернулся какой-то автоматический выключатель, мгновенно и безаппеляционно ликвидировавший во мне всякие налеты культуры и цивилизации — вроде чувства долга, стыда или самолюбия. В - 261 - груди что-то радостно пискнуло, и я почувствовал себя свободнейшим человеком на свете. Подошедшему Борису я заявил, что на ближайший отрезок времени вставать не собираюсь и что считаю совершенно бессмысленным выматывать из себя кишки из за пары лишних километров с перспективами полного коллапса. И что при таком темпе завтра никто из нас не будет в состоянии пользоваться своими членами по принадлежности. С некоторым безразличным удовлетворением я успел отметить тот факт, что Степушка и Ваня завалились в траву на полсекунды после меня, а Ваня даже отстегнул рюкзак, чтобы усесться поудобнее. Борис жестом бенгальского тигра или капитана, обнаружившего на борту бунт, попытался „совладать с массами" и поддержать боевую дисциплину. Но массы с поистине изумительной сноровкой расселись кто куда, окопались и приняли вооруженный нейтралитет. А на соображения боевой дисциплины стадо закоренелых штафирок не реагировало никак. Попытка Бориса воздействовать на меня, как на показательного дезертира, была заранее обречена на неудачу. Я, наконец, сидел — и на аппеляции к чувству долга, к совести и к здравому смыслу не реагировал. Когда провалились такие же попытки возбудить вышеозначенные чувства у Вани и Степушки, Борис попытался обратиться за моральной поддержкой к Ирочке. Но тут выяснилось, что та тоже уже уселась на верхушке скалы, и возмущение Бориса разделяла только чисто теоретически. Оставалось только последовать дурному примеру остальных и сидя произнести несколько горьких прогнозов относительно нашего поведения в случае вооруженного столкновения... Так самопроизвольно образовался наш первый настоящий лесной лагерь. - 262 - Комариная романтика… В нашу первую ночь на лоне природы я окончательно, раз и навсегда, убедился в том, что не принадлежу к любителям сильных ощущений. Тогда же во мне растаяли последние остатки всего того, что поним
|
