Суна?..

Это были четыре дня и четыре ночи... Весь остальной мир ушел куда то в небытие, уступив место волдырям на ногах и ключицах и смутному все нароставшему подозрению, что творится что-то неладное...

Все, даже самые пессимистические, проэкты предусматривали где-то в радиусе двух дней ходу цепь озер, связанных между собой протоками, с те-

- 265 -

чением с севера на юг, т. е. — от нас глядя — справа налево. До этого по дороге лежали три крупных озера, северное из которых, Линдозеро, мы должны были оставить километрах в двадцати вправо, в виду расположенной на нем пограничной заставы, о которой были разговоры еще в Салтыковке. Мы имели шансы проскочить между двумя из этих озер, не заметив их, мы имели шансы сильно загнуть на север и пройти незамеченными вблизи от Линдозера, но мы не имели никаких шансов прозевать эту западную цепь озер, которая пересекала нам дорогу густой водяной изгородью, с протоками из одного озера в другое.

Однако, шел уже пятый день нашего ро-бинзоновского летоисчисления, а озер не было и в помине... И наоборот — мы то и дело пересекали какие-то неведомые ручейки, а один раз пересекли даже какое-то совершенно непредусмотренное шоссе. Попадались небольшие лужицы — размеров наших салтыковских прудов, но они не могли быть обетованными озерами: из них самое крупное было метров сто в длину.

К тому же что то неладное явственно творилось с Ваней. Временами, оглядываясь назад, я ловил его на том, как он по ровному месту шел, придерживаясь за деревья, или приостанавливался на несколько секунд, проводя ладонью по красному и мокрому лбу, будто стараясь убрать с лица мешавшую паутину... На одном из привалов Ирочка, несмотря на его протесты, все-таки пощупала у него пульс и рискнула дать ему аспирину на ночь. Но это, повидимому, не помогло. Ваня чувствовал себя все слабее и слабее, и на привалах ему становилось все труднее и труднее подыматься вновь.

Никто не мог понять, как это получилось, но на третий день выяснилось, что наши продовольственные дела обстоят в высшей степени критически. Принимая во внимание то обстоятельство, что нам приходилось считаться еще с пятью-шестью днями хода, дневной паек был урезан до минимума,

- 266 -

и ко всем прочим неприятностям прибавилась одна из самых страшных вещей, которые могут случиться с человеком: голод...

Голод — это тоже одна из вещей, о которой можно писать пятитомные романы. Впрочем — в этом случае пятитомные романы все равно ничего не смогут об'яснить человеку, которому самому ни разу в жизни не довелось рассматривать окружающие его предметы только и исключительно с точки зрения их с'едобности. Если вы не знаете, какой вкусной вещью может быть при некоторых условиях простой кожаный ремень от рюкзака, если засунуть его в рот и жевать, то не пытайтесь читать пятитомных романов о голоде: не поможет!

И тем не менее Ваня почти ничего не ел. А потом как-то случилось, что он, отстав на несколько шагов, тихонько подозвал меня и сунул мне в руку свой кусок шоколада. И случилось так, что я этот шоколад взял, потому что жевание рюкзачного ремня сильно меняет психологию человека.

В результате и в дополнение ко всему этому у всех появилась какая-то жуткая раздражительность. Каждый лишний шаг и каждая лишняя минута, проведенная в лесу, были физическим мучением. И все, что влекло за собой эти лишние шаги и эти лишние минуты, вызывало взрывы протеста и возмущения. Когда постепенно стало все более и более выясняться, что мы попросту заплутались, слепое доверие к Ирочкиным лоцманским способностям пропало. Мне, например, все время казалось, что Ирочка систематически забирает вправо. Потом стало казаться наоборот. Степушка утверждал, что она бродит кругами, а Ваня поднимал воспаленное красное лицо к небу, и в этом, таком знакомом, лице мне временами чудилось какое-то странное, чужое выражение отчаяния.

Попробовали передать компас сначала мне, потом Степушке. Не помогло. Идущие сзади сравнивали „створы" и ловили на загибании то в одну, то в другую сторону. Когда тем же кончились попытки

- 267 -

Вани и Бориса, подозрение в неточности советских компасов оформилось в уверенность. Уверенность, которая пробежала жутью по спинам и породила страх и отчаяние. Шли, мучительно вглядываясь в дымчатый дождевой туман, повисший на ветвях елей, в надежде увидеть какой-нибудь проблеск, стальную полоску озера или хоть кусочек голубого неба, в который могло бы проглянуть солнце, — чтобы хоть знать, где мы, куда мы двигаемся и не идем ли мы как раз в обратную сторону или, еще хуже — куда-нибудь на Поросозеро, где стоит погранзастава с собаками, с патрулями...

Дети, заблудившиеся в лесу... Как беспомощен человек против пространства! На самолете — полчаса, а вот мы уже шли пятый день — и конца краю лесу не было, и может быть, еще пять, и еще пять таких же дней впереди, а может быть, и вообще никто из нас не выйдет из этого жуткого, полуживого-полумертвого леса. Надежд больше не было, было только желание сделать все, что еще можно сделать, и тогда... тогда выйти на погранзаставу...

Крышка

Была переправа через небольшую бурную и как лед холодную речку. Речки на карте не было, или по крайней мере найти мы ее так и не смогли, и единственное, что было удивительно, это то, что она текла слева направо, то есть как раз в направлении, противоположном всем себя уважающим и оффициально утвержденным речкам в этих местах. Вода доходила до груди и ворочала по неровному дну здоровенные валуны. Валуны били по босым ногам, и голова кружилась от стремительного потока вокруг, а руки держали над головой связанную в узел поклажу, от целости и сохранности которой зависела жизнь.

А часа через два после переправы в глубине леса мелькнуло что то серебристое, и послышался отдаленный грохот.

- 268 -

Что за притча!.. На разведку послали Ирину и меня: меня — влево, Ирину — вправо. Я диким индейцем выполз на каменистый затопленный берег, и взорам моим представилось нечто совершенно непостижимое: огромная по местным масштабам река, бурлящая все в том же противоестественном направлении слева на право. Река такая, что вброд перейти немыслимо, а о том, чтобы переправиться на плотике, не стоило и думать: посредине, „в струе", как говаривал наш карельский проводник, была вакханалия бурунов и водоворотов, торчали гранитные рифы, над которыми, ветер проносил шелковые вуали водяных брызг, а дальше, за основной „струей", растекалось клокочущее водяное пространство метров этак на триста-четыреста. За ним был снова тот же лес и те же серые тучи...

Я стоял, вжавшись между какими-то двумя обросшими мхом валунам, и мысли в голове повторяли движения бурунов в,,струе". Что это?! Пришло в голову, что врут не только компаса, но и карты, и что мы с тем же успехом могли бы двинуться из Москвы без того и без другого. Тогда, может быть, хоть шли бы прямее. Но что это за речища? Ведь не было такой ни на старых довоенных, генштабских трехверстках, ни на советских авиационных картах, ни даже в честном немецком „Хандатласе" — „ручном атласе", которого, вопреки его названию, не то что в руку не возмешь, но и в хороший чемодан не упакуешь, и в котором можно найти любую лужицу и любой хуторок на всем земном шаре... И течет слева направо... Уж не Суна ли это?.. Может быть, со времени издания всех этих карт она как-нибудь изменила свое вольнодумствующее течение... Чорт его знает!.. Больше мне нечего было сказать, я повернулся и ползком пробрался обратно к дожидавшейся экспедиции.

Ирина была уже тут, и на всех лицах было написано величайшее недоумение. Вопрос дебатировался со всей подходящей к моменту оживлен-

- 269 -

ностью, пальцы бегали по картам, и высказывались самые невероятные предположения. Но Ирина молча стояла с планшеткой в руках и потом вдруг заявила, что теперь ей все ясно. В ее тоне была непогрешимая уверенность монаха, обличившего ведьму в сношениях с дьяволом.

— Это Суна! — заявила она. — Мы просто все время шли на север, и вот теперь мы здесь,— она указала пальцем на место на карте, которое до сих пор ничьего внимания не привлекло, потому что отстояло от нашего маршрута километров на сорок.

Сначала это заявление было принято критически. Логических предпосылок для критики не было никаких — всем было ясно, что мы заплутались и, заплутавшись, могли выйти куда угодно, но выйти на Суну... сознаться самому себе в том, что четыре дня величайшего напряжения автоматически идут псу под хвост и что — самое главное — это означает поворачивать оглобли... Чаемый абсурд сильнее сущей реальности. В такую возможность никто верить не хотел.

Но время проходило, с ним один за другим отваливались всевозможные утопические и не утопические, вероятные и невероятные, хитроумные и гениально-простые проэкты, предположения и об'яснения. Через полчаса снова вернулись к Ирочкиному варианту.

— Но ведь если это так, то мы — в мешке... Вброд через Суну? И думать не стоит! Да и зачем? С тем, чтобы потом снова переходить ее севернее Поросозера?

— А до границы? Сколько же это теперь получается до границы?

— Шестьдесят, восемьдесят километров приблизительно!.. Молчание.

— А сколько же мы, выходит, прошли?

— По воздуху — около сорока.

— Да ну, ерунда! Что-ж это мы шли по десяти километров в день, что-ли?!

- 270 -

— Не шли, а проходили! Шли-то мы больше да вот только оказались в результате в сорока километрах... Если три версты обходами — прямиками будет семь...

Молчание.

— Значит, что-же? Еще два с половиной раза столько же? Еще десять дён?.. А провиант?..

— А Ваня? Снова молчание...

 

* * *

Мы шли снова гуськом. В глотке у меня застряла холодная устрица. Мы шли по берегу Суны на юго-запад, и где-то впереди Суну должно было пересекать шоссе. Тогда направо должно было лежать Линдезеро, и на нем погранзастава. Мы должны были повернуть направо...

Вела Ирина, сзади шли Ваня с Борисом. У меня в глазах перламутром переливалось что-то непривычное: последний раз я ревел уже довольно давно. Деревья качались и я не знал — от ветра ли или просто так: они качались в разные стороны, и земля тоже качалась, как палуба парохода.

Впереди ныряли острые Степушкины плечи с тоскливым, как спущенный воздушный шар, рюкзаком. Между ними был виден кусочек морщинистого затылка и комической намокшей кепки. Лицо висело где-то на груди, и его видно не было. И еще дальше впереди по воздуху плыли свернутые золотые косы на гордой тонкой шее. По Ирине нельзя было отличить, что она думает.

Борис шел последним, потому что нельзя было оставлять сзади Ваню. Если бы он свалился — никто бы ничего не услышал. Но когда впереди мелькнул просвет и в просвете Ирина различила телеграфный столб, Борис остановился и тихо свистнул.

Остановились.

— Ребята, я обратно не иду.

- 271 -

Сели, потому что можно было не стоять.

Ваня посмотрел на него красными глазами, точнее — красными веками, потому что глаза заплыли в щелки, и их было не различить. Видно было, что он силился хоть на секунду отбросить жар, отбросить туман от головы, чтобы сообразить — как же, в конце концов, что же, в конце концов, получается?

— Куда-ж ты пойдешь?

— Мне обратно нельзя. И потом я считаю, что вам никому обратно нельзя. Слишком далеко зашли. А если нужно будет пройти еще десять дней — пройдете! Ничего с вами не станется! На карачках доползете, но доползете!

— Не доползем. И ты не доползешь! У тебя провианту на два дня в общей сложности!

Ваня встал, как встают после нокаута, и двинулся дальше. За ним потянулись остальные. Но Борис топтался сзади на месте и что-то еще говорил. Через минуту я оглянулся — он все-таки шел. Но у меня в глазах все прыгало, как в плохом кинематографе.

— Квака... Куда-ж назад?...

—... А куда вперед?..

— В Салтыковку?.. Или на Лубянку?...

—... В Салтыковку. А завтра опять... Через год.

 

* * *

На шоссе мы устроили привал с костерчиком. Было так странно, что люди могут теперь смотреть на нас сколько хотят... Борис даже снял рюкзак и сушился. Он уже, очевидно, покорился своей судьбе.

Из за поворота показалась какая-то скрипучая двуколка, забитая до пределов своей вместимости двумя толстенными карелами. При виде нас они сначала шарахнулись в сторону, но потом, убедившись в наших миролюбивых намерениях, остановились и стали молча на нас глазеть. Ирочка попыталась выступить в роли парламентера, но безре-

- 272 -

зультатно: карелы молчали, будто видели перед собою каких-то лесных духов.

Но через минуту снова послышался скрип колес, и вслед карелам из за поворота показалась телега с кучером и с человеком в зеленой фуражке. Кучер моментально остановил коня, а человек в зеленой фуражке нырнул в телегу, на ходу отстегнув наган.

— Кто такие? — послышался крик.

— Да вот, товарищ, — выступила Ирочка, избранная в виду своей ангельской наружности в парламентарии, — мы из Москвы, научная экспедиция, заплутались тут у вас — неизвестно, куда нам теперь двигаться! Мы уже пять дней по этому вашему лесу путаем. Помогите хоть вернуться куда-нибудь в жилые места!

— А документы есть?

— Все документы в порядке, товарищ начальник, да что нам с них, с документов! Мы весь провиант проели, один у нас заболел и просто не знаем — куда деваться! Вы, кажется, из погранохраны — может быть, сможете нас хоть в Сопоху доставить?

Ирочка направилась к телеге. Дядя с наганом приподнялся и стал всматриваться.

— Сколько вас?

— Нас пятеро. Один больной — начальник экспедиции. Вот наши документы, разрешите показать?

Дядя подумал, потом вылез из телеги и подозвал Ирину.

— Ну-ка, покажьте-ка!

Видимо, подействовали Ирочкины чары, потому что минут через пять товарищ начальник (он оказался начальником Линдозерской заставы) повернул свою колымагу обратно, погрузил в нее Ирочку и пригласил нас топать за ними. „Но ближе, чем на сто шагов, к телеге не подходите! И чтобы все вышли, что б никто в лесу не оставался!"

- 273 -

Колымага заскрипела, и мы, спешно упаковав развешенные пожитки, тронулись за ней, шагая рядом по настоящему, твердому, полумощеному шоссе. Ах, если бы вы знали, что такое твердая земля под ногами! Казалось, что не идешь, а катишься на хорошо смазанных роликах...

- 274 -