Формула. 5 страница

Что же делать, чтобы не было, как в Польше, где по нерентабельности закрыли ту самую верфь, на которой хитрый пан Валенса начинал свою вроде бы рабочую «Солидарность»? Чтобы добиться хоть чего-нибудь, всегда приходится преувеличивать требования. Не ваше дело спасать ИХ экономику, которую они же и вы..ли, ломать голову над тем, как будут исполнять. Сытый голодному не классовый партнер. Пусть банкиры платят, а долги иностранным благодетелям пусть отдает тот, кто назанимал.

Добивайтесь стопроцентной компенсации. Не допускайте увольнений, ликвидация рабочих мест возможна только с молчаливого согласия трудового коллектива. Требуйте отменить подоходный для всех, кто получает меньше среднего. Короче, вам нужен свой, ни от кого на псарне барина не зависимый профсоюз нового типа, профсоюз без освобожденной бюрократии, профсоюз, который вы создадите сами. Он может размещаться пока в ближайшем к проходной пивняке, там легче всего разъяснять товарищам по несчастью основы пролетарского (студенческого) единства и неотъемлемые права. Выберите главного, это должен быть рабочий (студент), наводящий максимальный ужас на администрацию, и катайте письмо в любое профобъединение, мол, собрались, решили вступить к вам коллективным членом. Объединение все равно про вас не вспомнит, зато появятся статус и право бастовать. На всякий случай обращайтесь к правым или левым «ультра», и у тех и у других есть боевой профсоюзный опыт, да и кинуть вас в революционной ситуации им будет западло. Для ведения бумаг выберите очкарика. Если очкарик знает иностранный, спишитесь с какой-нибудь европейской рабочей ассоциацией, порадикальнее, они тоже, как ни странно, могут помочь, например, в случае попадания ваших за решетку, особенно для таких дел подходит Международная Ассоциация Трудящихся, не признающая вообще никакой власти, кроме самой себя.

Забастовку тяните дольше, не связывая себя сроками или обязательствами перед хозяином. Если бастовать нет возможности — тяните волынку. Растягивайте перекуры, вот вам и сокращение рабочего дня. Отыщите устаревшие, но не отмененные правила и строго их соблюдайте (техника безопасности, многократная перепроверка), отказывайтесь делать то, чего нет в инструкциях, поверните законопослушность неприятной для администрации стороной. Таскайте одно бревно всем цехом. Начальство продолжает воротить рыло от ваших требований? Саботируйте. Забывайте отключать и смазывать станки, пускайте машины не на той скорости или не на том топливе.

Мексиканские автомобилестроители любят оставлять болты в тормозных барабанах, подшипники в обшивке дверей, где они потом шумят и все портят. Нужно по возможности вредить хозяину, но не потребителю. В Лиссабоне транспортники, протестуя против низкой зарплаты, катали пассажиров бесплатно. Часто недруг рядом — начальник, отказывающийся поддержать ваши требования. Бойкотируйте его, игнорируйте все приказы, игра в глухих идиотов приведет к тому, что его быстро снимут, а следующий окажется сговорчивее.

Если вы студент, т.е. человек, мнящий себя образованным, вам не составит труда адаптировать «шантажистский» тип поведения в своих условиях. Вспомните школьную пору. Вымазанные говном ручки дверей и двери, вовремя снятые с петель, взрывы коллективного кашля и насморка, встречающие наиболее реакционных преподавателей, заткнутые тряпкой раковины, телефонные угрозы, паутина из ниток на тропе врага, зажигалка, поднесенная к чувствительному сенсору противопожарной безопасности, и наконец самое действенное — сидячие забастовки в коридорах и оккупация университетов.

Но вернемся от кастрирующего детей образования к освобождающему взрослых труду. На заводах «Пирелли» и «Сименс» работяги поджигали или писали лозунги на тачках особо законопослушных скотов. Ничто так не отрезвляет лакеев капитала, как ущерб их частной собственности. В Милане составляли списки их имен и клеили на автобусных остановках листовки с описанием сексуальных и финансовых афер своих боссов. Во Франции начала 70-х директоров модно было запирать в их кабинетах, кормить, но не очень — из расчета средней зарплаты, заставлять слушать записи революционных песен по тысяче раз в день, чтоб слова остались у большого человека в подсознании. В Мане трудящиеся выкрасили владельца-директора в красный цвет тушью и водили по городу с неприличным плакатом на шее — «он трахал не только своих секретарш, но и сто тысяч своих рабочих». В специальных случаях тупого классового упрямства коллективу приходится вывозить виноватого в лес и на некоторое время прикапывать, дабы хозяин вернулся к основам, ощутил тяжесть и реальность почвы и принял сторону прикапавших его рабочих.

Главное, ваши действия квалифицируются потом не как злостное хулиганство, а как профсоюзная борьба, адвоката в случае чего или просто «крышу» предоставляет ваше профобъединение.

Открыто и сразу бастовать тяжело, тем более что оплатить дни простоя удается лишь в случае явной победы. Начните с «шахматных» стачек, если производство поточное, полчаса пьют пиво литейщики, полчаса сборщики. Вычесть из зарплаты за это сложно, тем более что зарплата у вас «виртуальная», как модно нынче говорить, и общий забастовочный котел не расходуется, опять же остается на пивко. Можно ненадолго бросать работу на ключевых участках или бастовать по профессиям: с утра отдыхают контролеры, потом конвейерщики, за ними складские и т.д. Или зарплатными группами — в понедельник, среду и пятницу гуляют те, кто деньги получает по четным, во вторник, четверг и субботу — кто по нечетным, выпивают и закусывают. Дошли до ручки? Нету сил стоять, до того забастовались? Переходите к сидячей или лежачей забастовке, оставайтесь на предприятии рядом с машинами и станками, и не будет никаких штрейкбрехеров, пикеты у проходных не нужны. Пресса придет к вам сама.

Журналистам скажите, что собираетесь разобрать все станки, — это убыстрит победу. Из дома захватите шашки, домино, кроссворды, головоломки, эротические журналы, эту книгу, гантели, боксерские перчатки, чтоб со скуки не опухнуть. У вас в руках заводское радио? Вонзайте музон, необязательно революционный, отлично подойдут и последний сборник эстрады, и саундтрэк модного фильма. Нет ничего ужаснее для властей, чем черный флаг над заводоуправлением, — непременно пошейте. Этот цвет не принадлежит политической группе, представляющей интересы одного из секторов капитала, этот цвет не означает социального строя, бытовавшего когда-то в истории и способного вызвать ностальгию у наиболее инфантильных граждан, этот цвет просто цвет решимости, одержимости, мести, он навеивает вашим классовым оппонентам самые неприятные ассоциации. По их мнению, такого цвета нет в политике.

Очень хочется работать? Начинайте. В Безансоне после захвата производства рабочие продолжали изготовлять часы, но сбывали их населению сами, у проходных, за полцены, т.е. по нерыночной стоимости. Управление процессом осуществлялось через общее собрание и пять выбранных стачечниками комиссий, пока детали не кончились. Последний экземпляр послали президенту с гравировкой: «Они остановятся, мы — никогда».

Нужно выйти на контакт с местной оппозицией, но особой воли им не давать, а так, держать возле себя на манер шутов ради пролетарского куражу. Держитесь веселее, позовите к себе в гости местный театр, или ансамбль песни и пляски, или рок-группу, в которой играют ваши дети. Ваш завод — ваша крепость. Входите во вкус, в конце концов вы шантажисты, а не жертвы реформ. Не только ваши ходят в тот пивняк, где вы начинали, выносите заразительный пример на другие предприятия города, и тогда о вас прочитают в учебнике истории ваши внуки.

Если такие советы кажутся вам хулиганскими, идиотскими и подрывными, значит, вы ездите на «джипе», в кармане у вас кредитная карта, а в холодильнике ананасы с рябчиками. Извините, я не к вам обращаюсь. Для остальных: стоит ли чего-нибудь жалеть, ведь это все давно уже не ваше, а кем-то приватизированное, и назад вам без боя никто ничего не отдаст. Стоит ли жалеть себя, закованного, как в кандалы, в «обстоятельства», вместо того чтобы провалить их рабовладельческие планы на свой счет. Цена вашей забастовки должна быть выше цены ваших требований к властям. Иначе вас будут терпеть, морочить голову, гасить ваш справедливый протест, разделяя вас и разбираясь с вами по одному.

Для настоящего экономического «диалога» с властями необходимы коллективы людей без иллюзий, которым нечего терять и которые готовы выиграть, поставив на карту революции в буквальном смысле слова свою жизнь и свое будущее, людей, видящих, что смерть несерьезна. Смерть — это легкая работа по сравнению с жизнью-мусором. Состояние «нечего терять» не определяется экономически. «Нечего терять» — самоидентификация; иногда, почувствовав вдруг, что им нечего терять, на путь восстания попадают вполне респектабельные и благополучные, с точки зрения соседей и спецслужб, граждане. Как это происходит? Будущий повстанец попадает в личную, одному ему понятную, уникальную, инициатическую революционную ситуацию, и она делает его новым. Так как любая ситуация может быть распознана как инициатическая и революционная, смысл предварительной работы заключается в подготовке себя к восстанию, в деятельном ожидании точки вопиющей ясности, пройдя которую, человек становится опасным для тех, кто этого еще не сделал.

Итак, конечно, я вас ни к чему не призываю, если бы я призывал, я бы в тюрьме сидел. Я призываю, вслед за героями рекламных сериалов и прагматиками-экономистами, только к одному: пора научиться считать деньги. Эта операция может вас спасти.

Мой приятель, синдикалист Макс, сортирующий аудиокассеты в небольшой полупиратской фирме, после каждого скачка цен на пиво и колбасу «Фиеста» индексирует себе зарплату за счет эксплуататоров, складывая в трубу вентиляции до нескольких сотен кассет, и сбывает их после по баснословной дешевизне ларечникам у метро. Тому же Макс обучил свою бригаду, работающую с ним в одну смену. Повязать всех очень важно. После появления нового начальника непонятной, но явно мондиалистской национальности по-уродски изменился график и увеличился объем работ. Бригада Макса незаметно вынесла со склада партию видеомагнитофонов и по-братски разделила добычу. Когда новый менеджер обнаружил пропажу и начал бурчать про милицию, всей бригадой, вооружившись арматурными прутьями и отдельными деталями кухонной утвари (не считающейся по закону холодным оружием), пошли к менеджеру домой, где и был заключен устный коллективный договор, не в пользу менеджера. Знаний, полученных на американских курсах «организации производства», ему хватило для того, чтобы предотвратить силовой сценарий. Временно.

Бригада Макса сделала первый шаг к тому, чтобы превратиться в боевой пролетарский синдикат. Макс считает, что рыночная экономика подходит только фатально больным людям и народам, объясняя такой вывод просто: «Каждый должен сам вытирать себе задницу». Он не приемлет морали капитализма, гласящей: «Если у тебя есть красный «феррари», тебе не нужен большой член».

Сидикализм — самостоятельное, враждебное парламентаризму и прочему манки-бизнесу незарегистрированное властями движение рабочих на местах, радикальное, как сама действительность. Синдикат (революционный профсоюз) превращает «вас для кого-то» в «вас для себя». Так полагали все патриархи этого движения — от Сореля до Пола Гудмена.

В свободное от идиотской работы время Макс с товарищами за кружкой пива любит поговорить о том, как в Италии 1919-го рабочие занимали собственные заводы, поднимали над ними черно-красные и национальные флаги, защищали свои предприятия от преж­них хозяев с оружием в руках, продолжали работать, налаживая коллективное управление и бартерные связи с такими же пролетарскими автономиями по всей стране. «Если рабочие союзы смогут поднять производство, пусть занимают место предпринимателей» — звучало тогда на итальянских митингах, — «парламент — это чумная язва на народном теле, необходимо срезать ее, отменить этот балаган, вызывающий у большинства тошноту». Впрочем, кроме итальянского, Макс знает немало других примеров, очень нравится ему испанский «рабочий анархизм» конца 30-х.

Интернет, электронная почта и другие легализованные для масс изобретения военных ведомств могут очень пригодиться синдикалистам сегодня, чтобы действовать без цензуры, налаживая связи с сочувствующими без контроля со стороны правительства и вообще политической элиты. Макс подумывает о своем собственном, предельно «некорректном» для бизнесменов и «деструктивном» для спецслужб электронном издании. Взволнованная и суровая синдикалистская молодежь всегда бросала либеральные теории в корзину для мусора, вместе с идолами гуманизма и фетишами демократии.

В 1922-м итальянское движение насчитывало свыше 80 тысяч рабочих, организованных в синдикаты. Это они, научившиеся сражаться на фабриках, рука об руку с ветеранами окопов и жаждущими драки студентами-футуристами, занимали Феррару, Болонью, Геную. Непобедимые синдикалисты, пролетарский авангард, монтировали из прежнего барахла дивную юную Италию.

В РСФСР синдикалисты были последней оппозицией, партия поглотила их только к концу 20-х. Вольные союзы мебельщиков, железнодорожников, печатников имели свои газеты, детские сады, кассы взаимопомощи и сильное лобби в ВКП(б) — «рабочую оппозицию» Шляпникова. Потом про синдикализм мы читали: мол, модное среди латиноамериканских и африкан­ских, идейно незрелых, повстанцев не то анархистское, не то фашистское заблуждение. Вспомнив, что синдикализм запретили последним, дирижеры перестройки, затеявшие обратную ретроспективу истории, решили разрешить его первым. Анархо-синдикалистскими были первые зарегистрированные в СССР немарксистские политические объединения. На самых наивных заводах страны конца 80-х в эту веру перекрещивались целые комсомольские организации. Впрочем, как скоро выяснилось, все эти танцы понадобились лишь для того, чтобы вышибить с предприятий парткомы. Дальнейшие, непролетарские попытки искусственно, «по учебнику», создать хоть один образцово-показательный синдикат из пары доцентов, студента и нескольких рок-н-рольных шмар, окончились, сами понимаете, чем.

Но есть и другой синдикализм, точнее, неясный еще для самих работяг всех отраслей и республик, не выгодный ни одной из столичных элит, пульс, идущий изнутри чумазого, промасленного, мускулистого миллионнорукого класса. По всей произвольно расчлененной, давно непролетарской стране регулярно возникают никем не поддерживаемые, во всем виноватые, лишенные политического промоушена стачкомы, лишь формально, чтоб сразу не разогнали, записавшиеся в то или это объединение. Если нужно, голодающие, изобретающие новые способы забастовок, захватывающие директоров в кабинетах, остающиеся в забое, садящиеся на рельсы, пугающие мэров погромами продуктовых складов. Кризис неплатежей — лучший климат для выделения из низовой профсоюзной Среды синдикалистских форм. Кризис кончится, а опыт объединенного протестного действия останется. Обычно «зачинщиками», т.е. авторами жеста, выступают молодые, не промытые «совком» рабочие. Для властей синдикат — это всегда банда не соблюдающих закон бузотеров, решивших переделить собственность. Для подчиненных синдикат — школа будущего, коллектив прямого действия.

Сразу после «сигнала» Макс готов вместе со своей бригадой забаррикадировать помещение и присвоить содержимое складов. В случае прихода хозяев — оказать вооруженный отпор, привлекая на свою сторону мест­ных жителей, заманив их в дружину дармовым видаком. После последнего выяснения отношений — принять руководство и начать труд по-новому, на себя, перерегистрировав фирму как собственность бригады.

Революционный синдикализм призван доказать заигравшимся биржевикам приоритет непосредственного производства, даже если для наглядности это производство придется на некоторое время прекратить или пустить по неожиданному руслу. Соблазнительный язык биржевого шаманизма рисует нам при помощи трендовых графиков лик лукавого духа, которому молятся игроки в капитал. Революционный синдикализм ведет к поджогу биржи и выключению экрана, диктовавшего курс. Революционный синдикализм — это попытка шантажировать бесконечноликого финансового демона.

Если губернатор говорит: «Я не против протеста, но только не забастовки, за них будем судить» — значит, перед нами агент демона эксплуатации, т.е. враг труда и народа. Если лидер парламентской оппозиции обещает по ТВ «мирный протест по намеченному маршруту», экономическая цена которого — «ноль», значит, мы имеем дело с оппортунистом, предателем общих интересов и оракулом финансовой преисподни.

Несогласные будут проигрывать до тех пор, пока цена их протеста и стоимость их требований по крайней мере не сравняются.

ШУМ
«Где, где, где, где, где пропала, где?» — спрашивает популярная летом рельсовой войны и крупнейшей в постсоветской России шахтерской стачки группа «Мумий Тролль» — «там-там, там-там-там-там, там, там-там» — отвечает она сама себе летом, когда атеист-ветер поснимал с колокольни и храмов Новодевичьего кресты, воткнул их в жирную кладбищенскую почву, почти превратил в мечи.

Большинство «текстов» этого шумящего коллектива, гастролирующего по шумящей стране, балансируют на грани речи, скользят на грани высказывания, за которой открывается просто шум. «Мумий Тролль» (имя, кстати, в таком написании опять же мало что значащее, шумовое) пошли по пути имитации словоупотребления на шаг дальше, чем «Ногу Свело» или «Ляпис Трубецкой».

Псевдовербальность, стремление заменить семантику фонетикой, выдать шум за значащее слово, а всякое слово, наоборот, представить как шум — реальное направление оглушающей, т.е. развлекающей, индуст­рии постклассического капитализма. Люди капитализма должны хотеть «слушать», но не должны хотеть «слышать». Определите разницу. Слушать — процесс, не предполагающий результата. Слышать — подразумевает результат, т.е. сущностное изменение положения слышавшего, неизбежную ответственность. Для человека капитализма вся ответственность лежит на манипулирующей им корпорации, он идет по улице и не дает себе думать, бесконечно повторяя про себя последний шумовой набор из телевизора, радио или просто вылетевший из витрины. Человек капитализма жует вместе с жвачкой эту бесконечную песенку, бессознательно имея в виду, что его песенка никогда не будет до конца спета.

Под людьми капитализма стоит понимать не только тех, кто рулит «мерседесом», учится в интерколледже или владеет ларьком, но и всех остальных, применяющих к себе оккупационные стандарты и правила в «едином мире», транслируемые через эфир, уличную рекламу, жирные журналы, серийную литературу, мимику политиков и прочих «звезд», ночные дискотеки и другие варианты оккупации сознания.

Противоестественность современного капитализма, помимо прочего, заключается в том, что существовать эта модель может, только если подавляющее большинство населения самых разных слоев — городских пролетариев, низовых клерков, крестьян, интеллигентов и других — примеряют на себя нормы буржуазного поведения, сколь бы ни были эти нормы симулятивными и неудобными для всех вышеперечисленных граждан. Такая «прививка», нейтрализующая классовую, национальную, религиозную миссию каждого, происходит под воздействием шума как под наркозом, чаще всего в тинейджеровском, доклассовом, донациональном, дорелигиозном возрасте, в местах наибольшей «солидарности отдыхающих», т.е. на грандиозных массовых шоу, до которых так падки влиятельные бизнесмены, политики и борцы с экстремизмом вроде какого-нибудь Лужкова.

Эксперимент в России дает нам пример шумовой революции в сознании более старших поколений, с половозрелыми советскими людьми процесс идет довольно болезненно и не так гладко, как с тинейджерами в западных странах. Прозорливцы вроде Сороса уже заблеяли об опасности «русского капитализма» как непредсказуемого их социологией, т.е. до конца не поддавшегося кока-коланизации. Демографическая ситуация в России не предполагает такого числа очарованных шумом тинейджеров, чтобы использовать их как таран и трансформировать с помощью этого тарана остальное, менее восприимчивое общество.

Спровоцировав (читай: проплатив) в обществе так называемый «кризис самоидентификации», буржуа хотят всех сделать похожими на себя, иначе с «экстремизмом» никогда не будет покончено. Если для буржуа их манеры объяснимы и понятны, продиктованы их паразитической, гедонистической, декадентской ментальностью, то для остальных, подражающих, эти вызывающие аллергию (невроз) маски — чужеродный и опасный для здоровья грим, позволяющий достигать ненадолго неглубокого психологического комфорта хотя бы в минуты отдыха — оттяга, угара, концерта, вечеринки, презентации, шоу. Этот обязательный маскарад оборачивается той патологической жестокостью, суженностью внимания и неразличением собственных желаний от собственных возможностей у людей капитализма, которые так сильно пугают буржуазию, оправдывая ее стремление защищаться от маниакальных элементов, нежелательных лиц, отгородиться от опасного плебса, переехать в другой квартал.

В современном обществе богатые присваивают себе не только прибавочную стоимость, процент от результата чужого и незнакомого им труда, но и способ общения, сюжет отношений, устную и письменную речь. Речь приватизировать можно, но язык — никогда, поэтому он до последнего будет оставаться оружием. Присвоение прибавочной стоимости вызывает экономические кризисы, социальные революции и межгосударственные войны. Присвоение отношений и выражающей отношения речи приводит к идиотизации большинства и отчаянным психоделическим попыткам восстания активного меньшинства.

Буржуа — единственные, кто естествен сейчас и здесь, по-другому говоря, сейчас и здесь естественна только эксплуатация. Остальные вынуждены «косить» под них, дабы не быть заподозренными в экстремизме. Стараться выглядеть кем-то другим, очень уставать от этого, идти за помощью в круглосуточный кабак, к психоаналитику или на исповедь в церковь, начинать снова. Снимать проституток, чтобы подчеркнуть, что за деньги имеют не только тебя, но и ты. Или добиваться того же, набирая номер «секс-службы».

Либо вы буржуа, либо вы обезьяна, гротескно подражающая буржуа, о третьем пути догадывайтесь сами, его пропаганда запрещена Уголовным кодексом. Отказ от «само»идентификации, которую от вас ждут, наказуем, но в момент такого отказа, когда вы берете в руки зеркало, перестав спрашивать о себе у других, вы замечаете, что жизнь, ощущаемая раньше как вина и наказание, предстает перед вами в новом облике. Жизнь как шанс выполнения миссии.

Сырье и фон общества спектакля — шум (туман в дансинге, подстава в лотерее, темнилово в речах кандидатов). Он необходим рабовладельцам как облегчающий, компенсирующий продукт, отчасти снимающий напряжение с душ рабов. Рабовладельцы сделали логичный вывод: если нельзя заглянуть в голову раба, значит, надо ее наполнить чем-то, не имеющим никакого качества, но не мешающим подчиняться. Шум — как бы мысли и как бы образы, выраженные как бы словами. Равно удален как от простого, так и от сложного, шум разделяет людей, потому что нельзя никого понять, если понимать нечего. Люди без миссии неизбежно исполняют чужую миссию, называя ее судьбой. Шум стоит как заграждение между нами и тишиной мира.

Пока у вас нет зеркала, понаблюдайте за знакомыми, много ли они в течение дня произносят слов, которых нельзя не сказать, которые влекут за собой действие, от которых зависит их завтра. Сравните полученное количество со словесной мастурбацией, которая ничего не принесла, кроме самоудовлетворения, ведущего к вялости сознания и слепоте души, и, вообще, была спровоцирована прессой. Возможно, вы почувствуете себя как герой «Труман-шоу» в финальной сцене. Фильм имеет один недостаток. Его мораль, гласящая: «тот, кто перестал быть героем телешоу, обязательно становится его автором и совладельцем». Или его разрушителем — такой опасный поворот в сюжете опущен. Предполагается, что прекратить шоу могут только те, кто его начал.

В идеальной, исправленной телевидением перспективе человек законченного планетарного капитализма вообще перестанет говорить (выражаться), чтобы все время шуметь (подтверждаться) или с удовольствием слушать посторонний шум (заряжаться), несущий свое легкое терапевтическое воздействие всем.

Конечно, эти «все» это не все, а только те, кто принял правила выматывающей душу практики рынка, однако эти «все», нуждающиеся в шуме, никого, кроме себя, не хотят замечать. Не хотят, потому что не могут. Наличие «других» — источник тревоги, угроза для манипуляции. Рев глоток и хруст чьих-то костей за окном вызывает желание убавить громкость, как будто о несанкционированной демонстрации сообщают вечерние новости, а не вечерняя улица.

Шум мог быть когда-то декоративным узором, помните так понравившееся брежневскому народу «уна-моменто» из фильма про алхимика Калиостро. Поздний «совок», стремительно превращаясь в гумус для капитализма, жаждал шума, надеясь при помощи него забыть об исторической миссии большевистского проекта. Мешали последние, довольно убогие элементы социализма — худсоветы, на глазах теряющие ориентацию, идеологические отделы, как песок сквозь пальцы упускающие идеологию, «литовка» текстов в рок-клубах, все более формальная и субъективная цензура в журналах. Пустыня шума ширилась везде. Ее было не остановить. Партия превратила в шум завещанную ей идеологию. Партия бывших большевиков.

Представьте себе подобное «уна-моменто» во время расцвета русского социализма и логоцентризма, при Сталине. Это попросту невозможно и привело бы автора к быстрому расстрелу, «обэриутов» тогда не ­жаловали. Впрочем, судьба «обэриутов» и спровоцированной ими традиции доказывает, что шум мог работать сам против себя, обострять бдительность человека, окруженного удушающей шумовой завесой. Такой, «обнаженный», шум мы наблюдали в полезном фильме Дебижева—Курехина «Два капитана-2» или в «скрэблированных» магнитных лентах Берроуза, составленных из произвольных кусков наших высказываний и предназначавшихся для вызывания из наших недр хаоса, где-то рядом тут и воинственный Бренер, вышедший в Израиле к Стене плача с плакатом, составленным из цифр и иероглифов. Но не стоит обманываться: элитарный, экстремальный шум, напоминающий глоссолалии хлыстов и пятидесятников, — далекое от шоу-бизнеса исключение, совсем не то, что обволакивает нас и служит кровью так называемого массового общества. Элитарный шум, саморазоблачение приватизированной речи, как дорогая вакцина, направлен на саморазоблачение и необходим меньшинству.

Программы большинства партий и тем более агитацию большинства кандидатов нельзя всерьез назвать ложью, потому что вас даже не стараются обмануть, вы слышите шум, который ничего конкретного не значит и значить не должен, он должен убаюкать или, наоборот, завести вас до предела, и только.

Шум может облекаться в предельно интеллектуальные формы, не отличаясь при этом от голоса широкой автомобильной улицы. В одном из «нонконформистских» изданий не очень искушенный переводчик в делезовском комментарии к «Анти-Эдипу» допустил досадное недоразумение, дословно перевел как «позиция Юкста» заурядный структуралистский термин, где «юкст» это всего лишь поясняющая приставка. По смыслу такая же дикость, как «позиция Супера», «позиция Ноу» или «позиция Квази». Простим переводчику, Делез автор сложный, но недоразумение имело удивительное продолжение. «Позиция Юкста» загуляла по страницам высокоинтеллектуальных альманахов, по проспектам рефлексирующих художников, по колонкам кураторов в комментариях и обозрениях, ее можно встретить до сих пор. Так простая приставка стала фамилией всем известного, но никогда не существовавшего авторитета. Господин Юкст — его величество Шум. Судьба этого перевода Делеза может служить точной иллюстрацией к его же книге «Капитализм и Шизофрения», где Делез отвечал за капитализм, а за вторую часть — Гваттари.

Революционное представление о творце, отце формы, как о злом, дискредитирует все имена и их уточняющие, зато превозносит глагол, сообщая, что все действия сводятся к одному-единственному действию, отменяющему и разоблачающему злую природу имен. Шум — это сумма всех имен, дающая имя злого узурпатора. Молчание — абсолютный глагол всех глаголов, голос бога.

На первый взгляд, шуму противоположно слово. Заключающее опасную серьезную мысль или образ, слово — поцелуй позволяет нам почувствовать себя одновременно и в этом, и в другом, утопическом, мире. Так считают честные, но близорукие и малорослые рыцари культуры, защитники образцов и канонов. Противопоставлять рынку культуру, а шуму слово — это полумера, оппортунизм. Слово, которому они хотели бы поклоняться, лежит ровно посередине между демонической массой шума и святой невесомостью тишины. Эта тишина не есть безмолвие медитирующего или мертвого, это «исихиа» — противоположный шумовому полюс бытия, к которому шли отшельники Афона, посвященные, дававшие небесной Даме обет неговорения, дервиши, поклявшиеся говорить в сердце своем только с богом, у которого нет переводчиков. Молчание, которому учил зачумленных пуэрториканцев теолог освобождения Иллич. Молчание на допросе, молчание с расплавленным свинцом в горле, молчание, когда тебе предъявляют счет, молчание, когда на тебе выжигают клеймо, подтверждающее твою корректность и коммуникабельность. Молчание — золото посвященных, печать воли, знак качества.

От последовательного интеллигента последовательный революционер отличается тем, что стремится в отрицании шума не к речи, культуре, слову, смыслу. Он хочет гораздо больше и собрался гораздо дальше — к молчанию, к обожению, к абсолюту, к могуществу.

ТЕРРОРИЗМ
Пропустить мыло через мясорубку, залить этим половину бутылки, вторую половину — бензином, на крайний случай — ацетоном, керосином, спиртом. Бутылку поставить в кипяток на 20—30 минут. Перед употреблением энергично взболтать. Зажигать через открытое горлышко опасно, лучше не полениться и сделать фитиль, вас выручит не гаснущая на ветру охотничья спичка. Метать в цель из толпы через головы впереди идущих. Желательно, чтобы они пели. Налипает на щиты и не гаснет. В больших количествах воспламеняет асфальт. Опробовано в Северной Ирландии, на Корсике, в Афинах, на территории басков. Сотня таких бутылок может освободить вам и вашим друзьям дорогу в историю. Но идти по горящей дороге очень больно. Боль партизана отличается от боли полицейского тем, что ее сложнее терпеть, однако это избранная, а не причиненная боль. Поэтому даже она воспринимается партизаном как награда. Первый дар, знак отличия. Джинн из бутылки.