Суфии и ученые-филологи

В: Что лежит в основе традиционного неодобрения суфиями определенных типов ученых[27], академических педантов как вы их называете?

О: Этих ученых, возможно, часто считают украшением обще­ства и людьми полезными. Однако, в силу принципа, что всегда возникают неправильное понимание и искажения, когда не определено то, что может быть определено, следует ясно ощущать их декоративную и полезную стороны.

Частенько они желают внимания и делают все возможное, чтобы получить его. Они не столько стремятся распространять свои идеи, сколько требуют, чтобы их считали учеными. Ко мне постоянно обращаются видные ученые, которые просят цитиро­вать их труды, потому что цитирование означает значительность. Эта деятельность – часть их желания быть замеченными, вы­ставление себя напоказ. К тому же, некоторые из них ревниво относятся к особой одежде и другим принадлежностям и всевоз­можным ритуалам, вносящим свой вклад в их респектабельность. Эта характерная черта наблюдается также в других человеческих группах, у некоторых животных и птиц и ее, саму по себе, не надо рассматривать как нежелательную, даже хотя бы толь­ко потому, что мы получаем некоторое удовольствие от таких показов.

Подобно сосудам, а также переместителям, накопителям и анализаторам разного рода, такие ученые, по большей части, способны удерживать, сохранять, даже передавать материалы, с которыми имеют дело, – но не производить какое-либо реальное изменение в них. Например, ограниченный ученый, переводящий книгу, может, подобно кувшину с водой, кото­рая в конечном счете будет выпита другими, передавать ее содержание кому-то, кто в состоянии впитать его.

Недалекие ученые, будучи, однако, людьми, а не животными или объектами неживой природы, иногда склонны путать свои собственные желания со своим реальным воздействием и воз­можными функциями. И это лишь потому, что у них, возможно, есть образ себя, взлелеянный, но неизученный. Как недавно один из них сказал нам вот в этой комнате: «Мы просто ничего не можем с этим поделать!» Возможно, это не изучается, но это замечено. Ведь в Оксфорде, а не у суфиев, возникла такая шутка:

«Я – глава Баллиол колледжа, и чего не знаю я, знанием быть не может!»

Ученым нелегко изучать других ученых, так как в силу своей вовлеченности они вряд ли способны достичь достаточной объективности.

Однако, ученых могут изучать суфии. Не счесть суфиев, бывших когда-то учеными, но нет, наверное, за всю историю, ни одного известного нам суфия, который впоследствии стал ученым. Поэтому ученость можно рассматривать как стадию, после которой можно стать суфием.

Суфии никогда не следовали за учеными, хотя часто были равны или превосходили ученых в учености.

Для суфиев это возможно, потому что они считают ученость не конечной целью, а чем-то полезным, с преимуществами и ограничениями, соответствующими этой функции. Довольно часто ученые не проявляют признаков понимания того, что существует нечто за пределами учености, и следовательно, они неспособны – до тех пор, пока пребывают на этой стадии, – возыметь более высокую цель. Чтобы двигаться вверх, даже в сво­ей области, всегда нужно иметь стремление к более высокому состоянию, чем то, что есть.

Такие ученые не могут выйти за границы своего понимания учености, и это вынуждает их вести себя следующим образом:

1. Они склонны уверять себя, что ученость – это нечто наивысшей природы и что ученые – это высокий и даже осо­бый продукт со своего рода свойством интереса к истине или даже специфической, возможно уникальной, способностью к ее восприятию. Исторические свидетельства об ученых в отноше­нии этого, не говоря уже об их личном опыте, когда события опровергают это, ученых не обескураживают.

2. Поскольку внутренне они знают, что не верна их по­зиция, они-то и вынуждены обращаться в соответствующей области к изучению работ их оппонентов (суфиев). Вот почему, как справедливо заметил один суфии, ученые изучают работы суфиев, но суфиям нет нужды изучать работы ученых.

Эта тенденция низшего – пытаться выполнять функции высшего, несмотря на ограничения, делающие его неспособным к этому, проявляется в поведении детей, животных и других менее развитых или слабых индивидуумов. Маленькие мальчики притворяются взрослыми или же учатся тому, что, как они во­ображают, делают или говорят взрослые. При этом они довольно естественно воздерживаются от возможности отметить утвержде­ние взрослых, что мальчики – это всего лишь мальчики.

Здесь уместно подчеркнуть, что тогда как ребенок может вырасти, то мужчина не станет опять незрелым мальчиком. Для любого суфия ученый того типа, что мы описываем здесь, слишком наивен (если не в спорах, то в знании), чтобы стать таким ученым. Эту стадию суфии уже прошел, если ему было нужно ее пройти.

Если ребенок не растет должным образом, он станет либо несформированным, инфантильным человеком, либо умрет. Вот две альтернативы прогрессу. То, что человек воображает о себе, или то, что он сумел внушить о себе другим, не оказывает влияния на реальность ситуации, хотя может повлиять на мнения относительно природы реальности. Мало кто будет спорить, что есть различие между реальностью, наблюдаемым событием, и предполагаемыми событиями, которые созданы мнениями и поддерживаются постоянным повторением.

Любое внимательное изучение работы академического плана покажет, как удивительно часто не осознается, например, разли­чие между полемическим и информационным сообщением.

Оппозиция суфиев ученым никоим образом не есть оппози­ция к учености. Это оппозиция к тому, чтобы считать ученость тем, чем она не является. Если бы, например, люди верили, что хлеб и молоко – единственно правильные и ценные виды пищи, это означало бы, что те, кто ест хлеб и молоко, могут воображать, что ощутили это и имеют дело с самым лучшим питанием. С другой стороны, там, где доступны другие виды пи­щи, превосходящие в некоторых или же во многих отношениях те, что только считаются единственными или наилучшими, есть основания для критики.

Другое возражение, традиционно выдвигаемое суфиями, бо­лее всего в интересах ученого и его последователей. Широ­ко известно, что ложное представление индивидуума о себе, и, в частности, фантазия, что он важнее, чем есть на самом деле, может оказать неприятное и разрушительное воздействие на него и на тех, кто, возможно, на него полагается. Игнори­ровать такие схоластические представления, будучи в состоянии благотворно критиковать их, равноценно тому, чтобы позволять человеку причинять вред себе и другим, происходит ли этот вред от невежества или злого умысла. Практически все общества в своих социальных требованиях одинаково запрещают оставлять без внимания подобную ситуацию, если уж она замечена.

Если нет средств удержать одних людей от этого безответ­ственного курса (или эти средства невозможно применить), то роль суфия – сделать доступной информацию, на базе которой другие могли бы уберечься от распространения этой порчи. Или он мог бы иным образом содействовать исправлению указанного несоответствия.

Защита и руководство – это функция суфия, превосходящая любую психотерапевтическую роль. Тем не менее, легче суфию делать свое дело, чем страдающему увидеть свою собственную ситуацию, так как жертва может укреплять и сохранять свою болезнь всего лишь посредством догматической деятельности и постоянного напряжения, пропагандой и т.д. Страдающий продолжает подпитывать свое собственное патологическое со­стояние, потому что утратил ощущение того, что нездоровье в действительности вовсе не является частью его самого. Поэто­му он боится потерять его, так как теперь воображает, что такая потеря означала бы потерю самого себя или части того, что он принимает за себя.

Когда недомогание к тому же связано с желанием поддер­живать общественный или иной престиж или сохранить свой хлеб с маслом, неадекватная позиция ученого действительно трагична.

Такое состояние описано древними авторами на особом языке, когда они рассказывают о людях, одолеваемых демонами и воображающих, что демоны – это они сами.

Оппозиция суфиев и ученых, как и оппозиция буквалистов и эмпириков, в человеческом обществе во все времена имеет также и другую сторону, чрезвычайно интересную.

Много – возможно большинство – ученых, первоначально выступавших против наших книг по традиционной психологии, стали горячими сторонниками идеи высших измерений в обуче­нии, и многих из них я считаю моими друзьями. За прошедшие десять лет появилось несколько книг и многочисленные работы, в которых ученые показали эту перемену в убеждениях. Как происходит эта перемена?

Обратите внимание на широко известный в социологии факт, что лучшими друзьями становятся совсем не те, кто с самого начала привлекал друг друга или кто пленился идеями другого. Напротив, было установлено, что человек, противостоящий вам, вероятно, станет более верным другом, чем тот, кто становится другом сразу же. Это может показаться странным, но, как я сейчас покажу, этот факт был, безусловно, известен мыслителям и эмпирикам на протяжении веков.

В отличие от поверхностного уровня, на уровне восприятия существует связь, ведущая к гармонии между номинально проти­востоящими людьми или позициями. Будь это не так, согласие никогда бы не последовало за несогласием. Но есть более веское указание, чем это.

Первая иллюстрация, которую мы можем использовать, что­бы представить это явление в терминах, до некоторой степени, знакомых нашей нынешней аудитории, – это высказывание Джалалуддина Руми о том, что «если явно одно противосто­ит другому, то, в действительности, они, возможно, работают совместно». Причина, по которой люди обычно не связывают это с присущей противоположностям гармонией, в том, что для оценки высказывания они используют только свое вторичное я, Поскольку они не воспринимают это взаимодействие противо­положностей, когда оно возникает, то полагают, что ощущаемая ими оппозиция есть главный фактор.

Во-вторых, если обратиться к Новому Завету, где Иисусу приписывается высказывание «любите врагов ваших», вы увиди­те, что и с этой точки зрения так же можно быть в гармонии с тем, кто противостоит вам, поскольку эта оппозиция, вполне вероятно, – начало дружбы, как бы это ни выглядело внешне. Поэтому к высказыванию «любите врагов ваших» следует отно­ситься не как к благородному чувству, которое, главным образом, сделает вас лучше, а как к предписанию, которое, на самом деле, описывает более глубокие измерения, уже присутствующие во взаимоотношениях.

С этим параллелизмом между парадоксальными поучениями и существенным фактом сталкиваешься в условиях более глу­бокого понимания, хотя проиллюстрировать это для тех, кто не имел соответствующего опыта, сложно. Трудно иллюстри­руемый в личных отношениях, особенно там, где затронуты индивидуальные разногласия, он может быть выявлен в соци­альных ситуациях, где не действует внешнее 'я'. Примирение, знакомое всем нам в личных и общественных отношениях, – это не столько объединение противоположностей, сколько рас­крытие сути ситуации, скрытой субъективностью.

Кажется, что суфии и ученые находятся в оппозиции. Но ко­гда они узнают подходы и знание друг друга, эта 'оппозиция' исчезает.