Зима 1815 года

 

Покойников хоронили уже после Нового года, через девять дней после катастрофы. Это было связано с тем, что никак не могли отыскать тело Эдуарда Лампартера. Как ни прискорбно было рыться в пепле его сгоревшего двора, среди золы не обнаружили ни единой, даже обугленной кости. Единственное, что удалось найти, — фарфоровый чубук его курительной трубки. При виде этой находки Эдуардиха завыла от горя. Пять гробов стояли в церкви на хорах, ниже — четыре любовно сколоченных гробика для погибших при пожаре младенцев. Возле пятого гроба стоял стул с камчатной подушечкой, на которой лежал фарфоровый чубук Эдуарда Лампартера.

Боль скорбящих еще более обострилась оттого, что курат Бойерляйн оборвал неожиданно реквием, растерянно моргая, поглядел на прихожан и вдруг твердо решил, что ему надлежит совершить таинство крещения. Он двинулся к гробам и произнес слова, с которыми всегда обращался к крещаемым. После этого двое эшбергских мужчин, чеканя шаг, направились в Гецберг и доложили тамошнему священнику, что достопочтенного господина курата в Эшберге терпеть более нельзя. Словно громом пораженный, выслушивал священник подробности о пошатнувшемся душевном здоровье своего собрата. Покраснев до ушей и тихонько чертыхаясь, внимал он горькой правде. Он обещал помочь, грозился лично наведаться в Эшберг, а потом доложить обо всем в генеральный викариат. После того как священник благословил ходоков в восьмой раз — он тоже был в преклонных летах, — эшбержцы решили, что пора уходить, и, недовольно ворча и громко печатая шаг, отправились восвояси.

Жители, не подавшиеся к Рейну, с тупым упорством держались за Эшберг. Уже на Богоявление начали они поднимать из пепелища свои усадьбы. Хозяин трактира пустил их семьи на постой. Все долгие зимние месяцы более семидесяти человек бок о бок жили и спали в тесной трактирной зале.

А Зеффиха, бедная, горемычная женщина, вынуждена была там перенести свои третьи роды, на глазах у всех. Ее просьба хотя бы простыней завесить ложе роженицы пропала втуне. Мужчины бесстыдно глазели на разверстые ложесна, дети тайком сжимали кулачки, судорожно напрягались, будто хотели помочь тем самым вытолкнуть новорожденного. Несколько женщин разглядывали исцарапанные щеки роженицы. И вот по зале пробежал ропот. На свет появился, мол, ублюдок какой-то, при этом имели в виду идиотика. Бедная Агата Альдер, бедная Агата!

В ту пору, когда все вповалку спали в трактире, головою Элиаса всецело завладел образ глубокой страшной пропасти. Все, что мелькало в уме, падало в какую-то бездонную яму и умолкало без отзвука. У него был сильный жар, он обливался потом, а по утрам просыпаясь, не мог удержать слез, бегущих из слипшихся глаз. Потом он часами неподвижно сидел, не двигаясь с места, упершись взглядом в пол и даже не пытаясь поднять глаза. Его приходилось расталкивать, трясти за плечи, чтобы с его губ слетел хотя бы невнятный звук. Казалось, он больше не может ни слышать, ни говорить. Никто не знал, что он находится в шоке.

В ту самую ночь, когда было совершено преступление и убийцы пришли в трактир, тело мальчика охватила столь сильная дрожь, будто его начали трясти чьи-то невидимые руки. Несмотря на отчаянные усилия овладеть собой — он никогда в жизни не выдал бы отца — у него ничего не получалось. Помимо воли издавал он какие-то грудные квохчущие звуки и тогда совал в рот кулак, впивался в него зубами, чтоб заставить себя наконец умолкнуть. Но и это не помогало. Десятки глаз пристально смотрели на Элиаса. В конце концов он довел себя до обморока, что есть силы стиснув руками грудную клетку и лишив себя возможности вздохнуть. Зрелище было жутковатым, все решили, что это припадок падучей, и вошедшему в трактир Зеффу было велено убрать мальчишку из помещения. Зефф подчинился и понес сына на улицу. В отцовских руках бесчувственное тело ожило. Но когда Зефф увидел глаза мальчика, излучавшие таинственную силу, то догадался, что Элиас знает все. Тут Зефф мгновенно обмяк, и мальчик выскользнул из его рук. Потом Зефф увидел, как из уголков рта сына брызнула какая-то черная вода. Это было уже выше его сил, и Зефф нетвердым шагом побрел назад в трактир.

И тут с ним произошло такое, на что его никто нс считал способным. Этот молчун, обходившийся парой слов за день, вдруг заговорил так горячо и взволнованно, словно был самым большим болтуном в Эшберге. Он говорил какими-то рваными фразами, довершал их резкими жестами, запинался и переходил на крик, не давая себе ни малейшей передышки. В это время другие мужчины, что вместе с ним вошли в трактир, окружили Зеффа тесным кольцом и сами начали громко негодовать и возмущаться, обводя взглядами притихших земляков.

— Этого богомерзкого пса, — гремели они, — искали повсюду, ясное дело, что деревню поджег Большейчастью, на то свидетели есть. Часов шесть, а то и больше лазали они по ущелью, но мерзавец как сквозь землю провалился.

Тут встрял Нульф Альдер, который заорал, что, видать, теперь они избавились от антихриста навеки. И потому всем, кто может, дозволяется пойти грабить дом резчика. Нульф как деревенский староста дает на это разрешение. А убийцы начали притворно угрожать: они раскроят негодяю череп, если он вдруг объявится в окрестностях деревни. И вновь старались они перекричать полуживую совесть.

Держась за стену, Элиас двинулся подальше от трактира. Ему хотелось утонуть в темноте и умереть. Тут чья-то маленькая рука тронула его за плечо, и он услышал за спиной ломающийся голос:

— Ты ведь не выдашь меня, правда? Ты не станешь выдавать меня. Не то случится еще что-нибудь.

Элиас обернулся. Оба замерли. А потом, Бог знает почему, гладили друг другу волосы, с упоением вдыхали запах друг друга. Петер указал на изуродованную руку — этого он никогда не простит. Элиас утер рот и напряг губы, собираясь что-то сказать. Но они молчали. И снова у Элиаса дрогнули губы — он должен заговорить, сказать хотя бы слово, одно слово. Они молчали. И все же у Петера возникло ощущение, что друг никогда не выдаст его.

После того как Нульф Альдер отдал на разорение домишко Большейчастью, туда повалила толпа, и менее чем через полчаса от всего крошечного хозяйства остался голый скелет, все было словно саранчой пожрано. Плоды кустарного промысла, искусные украшения, многочисленные ножички для резьбы и рубанки, накрахмаленные воротнички, очки, деревянные панели, оконные ставни, постельные принадлежности, доски и планки — все разграбили. Маттэ Альдер и Михель-угольщик одновременно ворвались в стойло. Они накинули на св. Елизавету веревку и начали спорить о том, кому должна достаться корова. Маттэ был сильнее, он столкнул Михеля в яму с навозом и вывел тощую скотину на волю. Михель же пришел в ярость, догнал обидчика и что было силы дал корове пинка. Корова потеряла равновесие, пошатнулась и, словно мешок с мукой, покатилась вниз по склону, сломала себе шею и околела. Михель-угольщик загоготал, вытер рот, измазанный навозом, с таким видом, будто откушал меду, и, торжествуя, крикнул Маттэ:

— Эй ты, дырка мокрая!!! А корова-то моя!!!

В первые недели после пожара снегу выпало чуть ли не по пояс. Потом наступила стужа, потом наступил голод. Однако эшбергские крестьяне держались вместе. Те, кого обошел огонь, делились молоком с оголодавшими и обносившимися за долгие ночи людьми, пекли хлеб, давали кое-какую одежонку, утешали, ободряли и даже выручали хворостом со своих делянок. Воспрянувшие духом погорельцы еще в январе принялись раскапывать развалины своих дворов. Дети и женщины сгребали снег в огромные кучи, и если кто-то вдруг находил что-либо из уцелевшей утвари, то с сияющими глазами показывал свою находку всем и каждому. В лесу у южной стороны деревни начали рубить новые просеки, и те, кому принадлежал лес, не скупились, разрешали валить самые толстые ели, давали под тягло своих лошадей, быков и коров, выстраивали целые обозы, которые тянулись к северной стороне. Так как зимний день короток, скотину нещадно настегивали, и от шкур животных в звенящем январском воздухе валил пар.

Сердцами людей, казалось, завладело какое-то загадочное великодушие. Те, что терпели нужду, не понимали, почему им так бескорыстно оказывают помощь. Они внушали себе, что это делается из благодарности Господу: ведь он сохранил дома живущих на южной половине. Никогда еще ни один Альдер не выручал по доброй воле ни одного Лампартера, не говоря уж о том, чтобы Альдер помогал Альдеру. Когда кому-нибудь случалось убирать сено за несколько минут до страшной грозы, обливаться потом и жилы рвать, сосед спокойно поглядывал из окна в надежде: авось пронесет, мол копнить сено рановато. И только когда начинался ливень, сосед спешил на помощь.

Уже летом того же года стало ясно, что основания для недоверия были. Оказывается, щедрые благодетели тайком вели списки, в которые аккуратнейшим образом вносилась каждая вязанка дров, каждый фунт коровьего масла, каждый каравай хлеба, каждое яйцо и каждый глоток вишневой наливки. Даже щепоть табаку, которой потчевали чуть ли не насильно, присовокуплялась к списку даров. А потом пришел день большого расчета, и заимодавцы не забывали долга в течение десятилетий, покуда не получали все до последнего гроша.

В несчастную рождественскую пору 1815 хода Элиаса видят бесцельно блуждающим по деревне. Проваливаясь в снег, он беспокойно бродит по огородам и выгонам.

Дыряв и изодран воскресный костюм — единственное, что осталось у него из одежды. У каждого, кто попадается ему на пути, больно сжимается сердце. Он стоит на ветру, как молодое вишневое деревце, которому мороз не дал расцвести. Тем, кто встречает его взгляд, становится не но себе, и кое-кто догадывается: дух детства уже угас в Элиасе. По утрам, пробуждаясь в трактирной зале, он не может удержать слез. Потом сидит неподвижно и считает сучки на темной поверхности деревянных стен. Пряжа мыслей тянется от сучка к сучку. Он думает о слабоумном братишке, когда слышит, как тот хватает ртом воздух на груди у матери. Иногда думает о Зеффе, которого начинает ненавидеть. Когда появится зелень, втайне клянется Элиас, он не будет помогать отцу ворошить сено, скрести корову, не будет давать болтушку маленькому теленку, а осенью убирать листья. Зато ночи, когда в трактире все на разные лады дышало, отхаркивалось, храпело, бормотало, кашляло, свистело, — ночи принадлежали Эльзбет, его возлюбленной, которой он спас жизнь. И Элиас не спит, он слушает ее дыхание, тонкое колебание губ. Он мысленно обоняет ее желтые, как осенний лист, волосы, нежно прикасается к маленьким ушам. Вот он зажмуривает глаза и начинает считать удары ее сердца. Мысли его обретают спокойное течение. Порой тело девочки вздрагивает, нарушая состояние полного покоя. В Мечтах об Эльзбет проносятся огненные вихри и мелькают картины: она ищет своего рыжего кота и не может найти его. Тут Элиасу хочется встать, подняться над телами спящих и пойти к Нульфихе, у ног которой лежит Эльзбет. Он бы положил покрытую холодным потом ручонку Эльзбет на свое теплое плечо, он бы обмахивал ладонью ее лобик. Но он не решается. И вот он напевает про себя колыбельную песню девочке. И незаметно засыпает сам.