КРАЙ ВЕТРОВ: ПИРОМАНС 3 страница

Так что – пускай смотрят. Пусть запоминают. Пускай страдают, не понимают, ненавидят, жалеют... или что там они чувствуют, глядя на меня... восхищение? Вряд ли. Я точно знаю, что мой человек – только один из ста. И да, это, вероятно, будет именно оно – восхищение. Но девяносто девять не понимающих, презирающих, порицающих никуда не денутся. Эта шипастая многоголовая гидра готова разорвать меня каждую секунду моего бытия. Всегда и всюду они следят за мной, смотрят на меня и судят меня. Их приговор не подлежит обжалованию: я – виновен.

Так, стоп, нет. Это бред. Не могут девяносто девять из ста быть врагами. Меня опять клинит. Это нелогично. Абсурд.

Кажется, у меня снова период обостряющейся паранойи. Опять душа не на месте. В такие моменты почти любая мысль, пришедшая в голову, только усиливает раздражение и тоску, распаляет печали, словно костер. Надо придти в себя.

Кстати о кострах. У меня сегодня красный зонт, и купол его широк. Нас с ним видно издалека. Может быть, когда-нибудь, если я постарею и когда мои планы осуществятся, меня настигнет пророчество одного из моих врачей, утверждавшего, что рано или поздно я перестану быть личностью демонстративной, успокоюсь, закутаюсь в кокон и буду увлекать людей богатым внутренним миром, а не ярким фасадом. Буду смотреть вглубь, а не поверху. Избавлюсь от ощущения нетаковости, как должен был лет в шестнадцать, но почему-то не смог. Забуду чувствовать свое одиночество среди толпы, и вообще, резко исправлюсь и стану, каким положено.

Жаль, слава не лечит – в ней только пустой обман. За два года работы мы почти не продвинулись, мы все еще клубные крысы, хорошие клубные крысы, собирающие порядком людей – но на радио нас не берут, сеть порою кажется мертвой, черной дырой, чарты и голосования не работают. Будто бы мы достигли своего потолка, и не ясно, чем его можно пробить. Да, знаю, с творчеством типа нашего всегда не просто. Да, кому-то, бывает, везет, но, очевидно, не нам. Может, недостаточно мы хороши. Может, честного старания маловато, и нужен к тому же особый талант или особо талантливый продюсер. Но я не ною, нет. Мир несправедлив. Да, собственно, не очень-то и хотелось.

А еще... а еще мне, что уж там таить, холодно. Очень холодно. Вот тут я ною, да, и без зазрения совести, потому что мне действительно холодно. В снег, в дождь, сейчас, жарким полднем на берегу залива, ясным вечером, туманным утром... мне всегда холодно, и мне даже кажется, что не просто всегда. Навсегда.

Согреться я попросту не могу. Не получается. Если бы все было по правилам, я должен был бы по своему желанию брать чье-либо тепло в достаточном количестве и, коль уж потребуется, оставлять по себе безжизненную ледышку. И злорадно хохотать при этом, конечно же.

Но мир несправедлив. Будь это все завязано на обыкновенную, нормальную термодинамику – было бы много проще. Но нет. Это – магия. Такая вот мерзкая, вездесущая, постоянная, врожденная, изнутри съедающая сила, от которой не сбежать, хоть тресни, хоть куда езжай, хоть что пей.

Иногда мне кажется, правда, что я почти нащупал то единственное, что может прекратить мои страдания раз и навсегда, избавить меня от непрекращающегося озноба. Но каждый раз понимание и ощущение избавления ускользают от меня.

Пожалуй, стоит все-таки отметить, что здесь, в этом городе, мне лучше, чем было там. Я переехал сюда пять лет назад. Место, где ночи куда длинней и большую часть года за окнами свищет вьюга, осталось позади, и теперь я живу здесь – в городе у теплого ласкового моря, в городе, где властвуют настойчивые влажные ветра, где самые мрачные подворотни в густой темноте своей цветасты, где нельзя шагу ступить, чтобы не наткнуться на психа, говорящего кота или недобитого мага произвольной специализации. Им здесь будто бы мёдом намазано.

И этот город определенно нравится мне.

Я же – круглый сирота. Я глуп. Я ничего не умею.

Я – восходящая звезда, застрявшая на горизонте в момент, когда время свилось петлей. Я привлекателен. От моего голоса у юных дев мурашки по коже... Вот только денег у них от этого не прибавляется.

Я – элементалист льда, и я не представляю, чем тут гордиться.

Я перспективен, талантлив и нищ. Я под прицелом. Тысячеглавая гидра еще не обретенной славы не греет меня, она лишь намеревается меня прикончить, как только я коснусь ее, отвернусь и расслаблюсь. Я одинок, я кричу в пустоту их черных сердец и в ответ не слышу эха. Тишина. Открытые рты. Широко распахнутые глаза. Бессмысленные, безумные улыбки. Бесцельная пустая любовь-вымогательство. Стоять на краю страшно. До дрожи. До оторопи. Просто-напросто мороз по коже.

Хотя спасение, кажется, в падении. Да, именно так.

Но все это – за гранью бисерного моста.

А бабка-то правильно на меня орала...

И снова – стоп. Хватит. Пускай во всем будут виноваты так не вовремя умершие наушники, прослужившие, впрочем, вполне прилично для такой дешевки. Если б не они – я бы не слышал крика озлобленной бабки, и, может быть, забыл бы на время о том, кто я есть.

Стекла очков в водяной пыли.

Точно.

Глаза бы мои этого всего не видели.

Я снял очки и сунул их в чехол, а чехол – в карман.

Завернул за угол, постепенно выбираясь из тенет старого города в центр.

Дорога, ведущая к городской площади, начнется за следующим поворотом, а прямо сейчас предстоит пройти небольшой скверик, совершенно пустынный в такую погоду. По крайней мере, обычно в нем мало народу: лавочек нет, киосков – тоже, одни клумбы да акации, и даже на роликах не покатаешься – плиты положены криво-косо. Но сегодня тут что-то подозрительно людно. Смазанными тенями на фоне серого промокшего камня маячат трое, и что-то их расположение относительно основной пешеходной зоны мне не нравится.

Глубоко в душе я уже знал, к чему они тут и зачем, и говорить им смысла, в общем-то, не было никакого.

Я плохо вижу на таком расстоянии без очков, но это явно не крашеные – маркировки нет; не дворовое задиристое дурачье – форма не та.

Итак, неприметно одетые мужчины неопределенного возраста, настроенные не слишком-то дружелюбно, в дождливый полдень, в парке, встречают задумавшегося о жизни меня и... что бы это могло значить?

Думают, я постесняюсь колдовать в центре города? Или не понимают, на кого нарвались?

Из окон ближайших домов нас не рассмотреть – деревья, да и далеко. Камера тут одна имеется, но она направлена на подножье памятника в тридцати метрах ниже по дороге.

А парни-то смельчаки.

Пока я оценивал ситуацию, троица успела разойтись в стороны, явно намереваясь окружить меня.

– Ничего личного, – произнес тот, что посередине, мелкий, но коренастый.

– То есть так просто я не пройду, да? – безнадежно поинтересовался я, оглядываясь.

Ответом меня не удостоили. Я обернулся в другую сторону, туда, откуда послышалось шарканье подошвы по асфальту.

Они начали медленно сжимать кольцо.

– Пойдем-ка с нами, – предложил-приказал самый низкорослый из «хулиганов».

– Нет уж, давайте здесь.

– Значит, не хочешь по-хорошему? – обрадовался он.

А вот и формальный повод, стало быть. Классика.

Вот только... зачем им я? Кому я там снова жизнь испортил излишним острословием? Может, давешняя бабка их наняла на последнюю пенсию? Или какая-нибудь почитательница талантов, из особо рьяных? Решила, что доставаться кому-то еще я не должен, и пора бы товарный вид мне подкорректировать, – почему нет.

Предположения завихрились в голове, предательски отвлекая от настоящего.

Я сложил широкий алый зонт, встряхнул.

Троица все еще медлила.

Мужик, топтавшийся справа от меня, был крупным. Скуластый, лысый, тонкогубый, он явно намеревался поскорее уже свершить задуманное и промедление тяготило его, как будто бы решительность могла протухнуть. Он сверлил меня взглядом, будто бы нарочно распаляя внутри себя нужную для преступления злость. Я косил на него правым глазом, стараясь не упускать надолго из виду всех троих, по возможности.

– Придется по-плохому, – наставительно и слегка восторженно проговорил мелкий, тем самым прерывая затянувшуюся паузу.

Крепыш справа двинулся одновременно с тем, что слева.

Он подошел, схватился пятерней за зонт, вырвал его у меня из рук и швырнул прочь. Пока я недоуменно провожал взглядом зонт, упавший в мокрую траву, мужчина рывком приблизился и схватил меня за ворот куртки двумя руками и хорошенько встряхнул, не прекращая наступать.

– И дальше что? – осклабился я.

От мужика несло недавней выпивкой и потом. Ему было слегка за тридцать, и клеймо неудачника проступало на его лице преждевременными морщинами.

Деятельного мужчину поддержали одобрительными криками приятели, вот только конкретных слов я не разобрал. Вдохнув по-звериному, мужик сплюнул в бок и, толкнув, отшвырнул меня на мостовую, так, что я, не удержав равновесия, таки приземлился на колени и ладони, хорошенько вляпавшись боком в грязь.

– Это не он, – просипел мужик, – этот какой-то дрыщ.

К громиле подскочил тот, что поменьше, и принялся пытаться развернуть его обратно ко мне, крича:

– Да этот, этот, кому говорю! Альбиносов много, что ли?

– Сам с сопляком возись, – уперся громила.

Я не смог сдержать мерзкого хихиканья.

Сел на мокрый асфальт и рассмеялся уже в голос, потирая лоб. Мужики обернулись.

Капли дождя повсюду, словно осколки стекла. Это смертельно. Но эта песня ведь не о смерти, правда?

– Чего ржешь? – осведомился средних размеров смельчак, самый молодой из троицы, тот, что пока молчал.

– Хороший сегодня день, – произнес я, поднимаясь и закатывая рукава, измазанные в сырой земле. Перекинул потяжелевшие волосы за плечо, размял шею. – Чего вы вообще ко мне докопались, а? Что я вам сделал?

– Да говорю же, личного – ничего, – объяснил самый низкий.

Их подвела невнимательность, а меня – то, что в случае опасности мой мозг командует «наступай!», и никакого тебе «беги». Я мог бы попытаться удрать, но мне даже мысли подобной в голову не пришло. Я не могу контролировать себя в такой ситуации. Почти не могу.

Я не думаю о смерти и последствиях, о лице, которым зарабатываю на жизнь и о долгах, которые мне еще нужно выплатить, я забываю о боли, что придет потом и о совести, которой у меня, поговаривают, нет.

Молчаливый мужик, тот, что среднего роста, ушастый и краснолицый, устал от болтовни и решил сообразить удушающий захват. Не успев ничего сделать, он получил по лицу. Кулаки у меня относительно корпуса не большие, кость узкая, а оттого поверхность приложения силы маленькая, и эффект от удара, как показывает практика, получается мощный. Ушастый схватился за щеку, а верзила, увидев, что «сопляк» таки нанес компании кое-какой урон, сменил милость на гнев и, подбежав, зарядил правой в образовавшуюся на моем месте пустоту. Пока я уворачивался, самый мелкий успел схватить меня за волосы и дернуть. Потом он долго прыгал, тряся ладонями, «обожженными» внезапным холодом, но это его проблемы. Нужно было двигаться, и я, нагнувшись, с разбега всем имеющимся весом навалился на верзилу, пытаясь сбить его с ног, одновременно применяя нехитрое колдовство к воде, пропитавшей его толстовку, делая из нее дубовую смирительную рубаху, ледяную на ощупь. Мужик заорал.

Не знал? Не был готов? Впервые сталкивается с таким примитивным волшебством?.. Или я переборщил с температурой? Нет, это не страх, это ярость.

Мужик, обезумевший от гнева, неспособный двигать руками, набросился на меня, словно бык, головой вперед, будто ему есть, чем бодать. Мне снова удалось увернуться и здоровяк промазал, поскользнулся на грязи и, не имея возможности балансировать, хлопнулся рожей в траву. К тому моменту уже подоспел ушастый и оттаял болтливый, и они вдвоем принялись за меня.

– Вали его! – крикнул кто-то из них.

Я какое-то время держался, но вскоре пропустил увесистый удар под дых и тут же согнулся пополам, а потом поймал сапог прямиком в челюсть и отлетел назад. Боль, заглушенная адреналином, была похожа, скорее, на блеклое воспоминание о боли, а вот рот тут же наполнился соленой кровью.

Мне показалось на миг, что я эту боль заслужил.

– А ну, дай его сюда! – сипло ревел здоровяк, поднимаясь и беря разгон. Я, будто бы защищаясь, подставил руки, и в миг, когда верзила собрался отбить мне армейскими ботинками почки и даже почти в этом преуспел, сумев нанести удар, я поймал его за ногу и перестал сдерживаться.

Вспышка. Хрупкая ткань разлетается на осколки. Под пальцами дубеет, превращаясь в ледышку, плоть.

Я отпустил. Мужик зашатался: у него подкосились коленки. Он рухнул, шокированный внезапной болью, набок, заскулил истошно, а через миг, очухавшись, заорал на весь старый город о том, что ему оторвало ноги.

Двое других, не понимая, что происходит, замерли. Я, с трудом приподнявшись, выплюнул на мокрые плиты кровь из разбитой десны, и от каждой капли, упавшей вниз, расползлась ледяная узорчатая змея, белая, стремительная, словно стрела или щупальце, желающее остановить неприятеля, направляясь прямо к замершим в нерешительности «хулиганам».

– Ну? Чего стоите? – вопросил я, вытирая рукой подбородок. – Кто еще рискнет здоровьем? Оно вам надо?

Адреналин спал. Внутри стала пульсировать боль, намекая на треснувшее ребро, но это вряд ли. Скорее всего, нет. Я прочней. Убьет меня не это, я точно знаю.

Мужики пятились по окружности. Верзила драл окровавленными ногтями грубую ткань штанов, будучи все еще не в себе, и царапал задубевшую, почерневшую кожу.

– Своего заберите, что ли, – фыркнул я уже тише, – ему в больницу надо. Обморожение у него. Ну?!

Позорно оставив поскуливающего своего на растерзание мне, двое оставшихся предпочли ретироваться. Ушастый еще пламенные знамения на себе рисовал.

Да что это за идиотизм был вообще?..

Здоровяк стонал уже тише – снова поскуливал, глядя на меня, и продолжал царапать ногу. Мести боится, что ли? Свои-то бросили, делай теперь с ним, что хочешь…

Мне вдруг стало жалко мужика. Потом перестало – когда я поднялся и, скривившись, ощутил всю прелесть нанесенных мне телесных повреждений.

Я сделал пару шагов и привалился плечом к стволу большой акации.

Сегодня однозначно нужно выпить вечером.

И чего покрепче.

Давно у нас не было такого, чтобы прямо вот так. И отоспаться. Да...

Я разыскал взглядом зонт.

Снова посмотрел на скорчившегося на земле здоровяка.

Морщась, проковылял к зонту, подобрал. Боль отступала нехотя, грозя вернуться, как только я совершу движение чуть более резкое, чем следует. Я подошел к мужику, присел рядом, кривясь:

– Ну, что? Бросили тебя приятели?

Он проныл в ответ что-то неразборчивое.

– В травмпункт... пойдем или где? Ноги твои с тобой. Слышишь? Шок пройдет сейчас. С тобой твои ноги, на месте. Не до кости, не бойся. В травмпункте скажешь, что жидкий азот, понял?..

Мужик заныл снова и закивал утвердительно.

Понимает.

Я помог ему встать и, отдуваясь, потащил свою хромающую «жертву» вниз по улице.

Что ж, придется поменять маршрут и навестить другой продуктовый магазин вместо запланированного.

– Это тебе еще мало досталось, – сообщил я здоровяку по пути. – И зачем вы на меня напали?.. Я ж нищ и никому не нужен.

– Заплатили, – простонал мужик сквозь зубы.

– Много?

Он промолчал.

– Кто заплатил?

– Не знаю, – выдохнул мужик, и я ему поверил.

– Анонимно, что ли?

Ответом мне было шипение сквозь зубы и пара кивков.

– За что заплатили именно? – продолжил допытываться я.

– Припугнуть, пару ребер сломать, грех на душу не брать.

– Убивать, значит, не просили?

– Так это не так делается и не столько стоит, – с неожиданной теплотой в голосе признался здоровяк. – Нам сказали, мол, осторожно, а ты ж – ну... и кто ж знал, что ты из этих.

– А по мне не видно, что ли?

– Да мало ли молодежь выпендривается... Знали бы – вообще б не трогали.

– М-да. Ну, ты, вообще, завязывай с этим «легким» заработком, ага. Вот напорешься на некроманта... мясо давно ел?.. – и разорвет тебя изнутри курица-зомби, мало не покажется. Не шучу.

– Да вас же мало осталось, – прохрипел мужик.

– Нормально нас, – ответил я. – Тебе хватит.

 

Когда ты ревешь белугой, сидя на бордюре, размазываешь по лицу слезы, сопли и дождевые капли, прохожие обычно дают тебе вволю погоревать, не приставая и даже особенно не разглядывая. Мало ли, какая там беда приключилась у человека. Что ж теперь, и пореветь нельзя? Улица – место общественное, хочешь – ходи, хочешь – реви, только не воруй и никого не убивай.

И вообще, на исходе лета, в городе у моря, когда теплый проливной дождь припечатывает пыль к горячему асфальту, плакать о своей судьбе – одно удовольствие. Извращенное, конечно. Не слишком достойное. Но если тебе еще и везет, как проклятой – то практически неизбежное.

И когда Никс почти уже затихла и съежилась комочком, а в голове у нее зазвенела болезненная легкость и отчаянная пустота, – предвестники внутреннего спокойствия, в котором, как известно, можно найти истинно верное решение для парочки экзистенциональных вопросов, к ней так никто и не подошел.

Ответов на вопросы тоже не отыскалось за неимением точно сформулированных вопросов.

Никс, шмыгнув носом, сунула руку в карман и, нащупав там несколько смятых банкнот и мелочь, встала с бордюра и все-таки пошла прятаться под деревом, чтобы пересчитать деньги, их не намочив.

Оказалось, что хватит на пирожок. И даже на кофе. На проезд электричкой до Змеиной Косы не хватит, а на пирожок – вполне.

Еще хватит на то, чтобы добраться к дому некроманта. Там, конечно, пилить до старого водохранилища, потом по лесу... У него там точно есть еда, а деньги?.. Без спросу брать деньги как-то не очень. Надо звонить. Звонить не хочется – Камориль точно расскажет все Эль-Марко.

Задумчиво оглянувшись вокруг, Никс приметила через дорогу гастроном, на вид – не маленький, и направилась прямиком туда, вляпавшись по дороге в пару дождевых ручьев по щиколотки.

Продавщицы смотрели на Николу неодобрительно, деньги приняли брезгливо, но булку с творогом продали и кофе в пластиковом стакане сообразили.

Никс вышла под козырек над входом в магазин и, вздохнув, укусила булку.

Булка была вкусной. Жизнь показалась чуть менее безрадостной, чем полчаса назад, и появилось даже ощущение, что можно со всем разобраться.

Из-за угла кто-то вышел. Никс не стала сразу оборачиваться, услышала только, как дождь с характерным звуком колотит в тугой барабан зонта. А когда обернулась, то увидела сначала ярко-красный зонт, а потом сразу же распознала в хозяине зонтика еще одного своего старого знакомца.

Не заходя под спасающий от дождя козырек, глядя молча и при том как-то неизъяснимо выразительно, перед Никс стоял Рин Даблкнот – юноша на вид лет двадцати с хвостиком, высокий, поджарый, одетый, словно шут и оттого приметный, как рекламная вывеска, с лицом, выражающим убийственное высокомерие почти всегда. В этот раз высокомерия было чуть меньше, чем обычно, а еще он был изрядно помят: щека залеплена пластырем, две царапины на виске, замазанные зеленкой, на одежде – блеклые грязевые потеки. Упал, что ли, неудачно как-то?.. Светлые волосы, отливающие синевой – крашеные наверняка, – были завязаны в хвост и плотно стянуты вместо обычной небрежности. На стеклах очков в металлической оправе серебрились мелкие дождевые капельки, а по левой линзе струилась тонкая трещина.

Ему бы сказать «привет!» или еще чего, да и Никс не стоило бы молчать. Но она молчала, потому что совсем не знала, что говорить, а к тому же жевала булку.

Еще в первую их встречу (если это, конечно, можно назвать встречей) Никола Рэбел решила для себя не иметь с этим человеком никаких дел. Решение это было подспудным, и, как ей тогда казалось, единственно верным. Потом события беспокойной прошлой весны закружили ее, увлекли, потащили за собой. Неприятности оборачивались приключениями, приключения превращались в драму, а потом она научилась как-то в этой драме жить. И с тех самых пор – целое длинное, неспокойное, в мгновение ока прошедшее лето, – Никс не видела ни тщетно искомого ею Ромку Заболотницкого, ни Ари и Тиху Одишей, ни Рина Даблкнота.

И вот, после всего, что выпало на ее долю в этот ненастный день, в неизвестном районе незнакомого города ей встречается он – и что это, если не очередная насмешка судьбы?

Никс хорошо уже знала, чем грозят ей подобного рода вещи. Встреча эта, похожая на внеплановое везение, почти наверняка может в любой миг обернуться бедой.

Никс смотрела на человека, держащего красный зонт, достаточно большой, чтобы укрыть их обоих, снизу вверх и, уже дожевав булку, по-прежнему не говорила ни слова.

– Ждешь кого-то? – спросил Рин, перехватывая зонт в другую руку.

Никс внутренне напряглась. Ей не хотелось никак оправдываться, а отвечать правду было долго. Да и вряд ли ему интересна правда.

Поэтому она ответила вопросом на вопрос:

– А похоже?

Рин недоуменно вскинул брови, нахмурился, потом улыбнулся мягко:

– Ну, как будто бы. Вообще, я подумал, может, у тебя случилось что.

Улыбка эта показалась Никс снисходительной и насмешливой, – всего лишь на секунду, но мгновения этого хватило, чтобы внутри неприятно завозилась, вроде бы схлынувшая уже тоска. Никс разрывалась между тем, чтобы накричать на белобрысого надменного шута и тем, чтобы снова разреветься. Вот уж не вовремя он со своей наигранной добротой и жалостью! Да и сам хорош! Помятый, словно рваная тряпка, и вздумал насмехаться!

– Тебе-то какое дело, случилось или нет? – зло спросила Никс.

К ее удивлению, злость что-то внутри переключила, словно тумблер какой-то, так, что ей даже стало немного лучше. Веселей, что ли. Совсем чуть-чуть. Хоть и стыдно немного.

– Никакого, ты права. Не буду более мешать, – ответил Рин, складывая зонт. Отряхнув капли, он прошел мимо Никс внутрь магазина.

Она снова осталась одна.

Дождь и не думал прекращаться, а кофе начал заканчиваться.

Никс подставила пустой стаканчик под струю дождевой воды, стекающую с края навеса. Стаканчик наполнился. Никс воду вылила.

Редкие прохожие не обращали на нее внимания.

В мокрой одежде было неуютно, а сушиться привычным магическим способом не хотелось, особенно после всех этих событий в академии.

Рин Даблкнот, значит.

А ведь кто-то был бы счастлив встретить его просто так. Хотя бы встретить. Но Никс не принадлежала к поклонникам «Негорюй», даже понимая, в принципе, что в них находят. Вот если б они были хотя бы из столицы, ну, или пели на другом языке… тогда, возможно, она бы позволила себе увлечься их творчеством. А так…

Но. Рин ни с кем из ее окружения близко не общается. Ведет себя адекватно, не то, что она. Может, попросить его занять денег до Змеиной Косы?

Идея была, конечно, глупая. К тому же, не стоило огрызаться на единственного знакомого человека, встретившегося так вовремя, но... что же теперь делать.

Из магазина вышла степенная пара, мужчина открыл зонт, провел спутницу к припаркованной невдалеке машине, они погрузились и уехали.

Никс все еще взвешивала за и против, уже уразумев, что «за» перевешивают и начав параллельно придумывать, что сказать и как бы подвести разговор к вопросу о займе.

Прошло еще десять минут и Рин, наконец, вышел из магазина, теперь – с увесистым пакетом в руке. Еды накупил, наверное. Открывая зонт, он осведомился у замершей в ступоре Никс:

– Ну, что, как успехи?

– Успехи, – повторила она эхом. – Да какие же тут успехи?..

Рин вышел под дождь и капли весело застучали по алому куполу зонта.

– Я блуждал по магазину двадцать минут, – обернувшись, Рин улыбнулся, на этот раз очевидно глумливо, – и за это время порядочная девушка должна была уже к тебе явиться, что уж говорить о порядочном парне. Так что, может, ну его?

Никс молча смотрела на него. Моргнула. Неужели...

– Что ты предлагаешь? – спросила она.

Рин пожал плечами.

– Пойдем ко мне, там подождешь. Можешь позвонить своим приятелям и сказать адрес, тут недалеко.

Он смотрел на нее выжидающе, спокойный и внимательный.

Никс колебалась. Выходило, что она ему врет. Нет никаких приятелей. Есть только неприятности, глупые и жалкие.

Что ж. Сам напросился.

– У меня, в общем, сумку украли в столовой, – сообщила Никс сквозь зубы. – Сегодня. А мне... в общем... завтра уже в академию, а в городе нет никого, только Тиха, разве что, а номера его тоже нет, и денег нет, и...

– Какая ты, однако, везучая, – заметил Рин.

– Издеваешься? – голос Никс угрожающе зарокотал.

– Ничуть, – Рин коротко улыбнулся. – Когда я буду издеваться, поверь, сомнений у тебя не возникнет. Ну, так что?

Никс молчала.

Рин, не дождавшись ответа, вздохнул, перехватил зонт в левую руку и двинулся прочь. Дождь постепенно скрадывал его силуэт, и даже яркая одежда не спасала.

Никс, опомнившись, бросилась следом. Холодные капли скользнули за шиворот, брызги полетели из-под ног во все стороны.

Занырнув под большой красный зонт, Никс, слегка запыхавшись, выдала:

– Осознала. Да. Чай. Два! Лучше два чая! Я иду с тобой. А где ты живешь?..

Под зонтом стук капель звучал глухо.

– Тут недалеко. В старом городе, – ответил Рин.

– В старом городе? – Никола ахнула. – Но ведь там... опасно!

– Ага, наркоманы, падшие женщины, какие-то тупые ублюдки, желающие поразмяться за твой счет...

– А разве нет?

– Ну, а где их нет?

– А ты всегда отвечаешь вопросом на вопрос?

– А ты?

Никс закусила губу, чтобы ничего резкого не ответить. Ей хотелось спросить, не «тупые» ли «ублюдки» стали причиной трещины на Риновых очках и прочей его потрепанности, но она смолчала. Шли некоторое время молча, минули книжный магазин, старый, закрытый театр и свернули с проспекта на узкую затененную улицу, поднимающуюся вверх под небольшим уклоном. Проезжая часть была вся заставлена припаркованными так и этак машинами, так что пришлось их то и дело огибать и всячески лавировать между ними.

На следующем повороте Рин спросил будто бы между делом:

– А кто тебя научил к незнакомым парням в гости ходить?

– Я не боюсь мужчин, – гордо призналась Никс.

– Вот как.

– Не то что б это было правильно, но уж как есть. К тому же, ты не незнакомый, – добавила она. – Тебя все знают.

Рин ничего на это не ответил, – свернул неожиданно куда-то вправо. Никс пришлось поспешить. Переулок, по которому они шли теперь, оказался куда более узким. Он устремлялся вверх так круто, что кое-где даже попадались плоские каменные ступеньки. По мощенке ручейками стекала теплая вода, смывая с насквозь промокших тряпичных босоножек остатки налипшей грязи.

– Тут осторожней иди, – посоветовал Рин, – начинается стекло.

И правда: когда они свернули на очередную улочку, обнаружилось, что вся она устлана стеклянными изразцами, – разноцветными, гладкими и шероховатыми, матовыми, щербленными, ромбовидными, квадратными и округлыми, похожими на прозрачную морскую гальку. Умытая дождем, разноцветная мощенка блестела, и каждое отдельное стеклышко казалось вмурованным в землю драгоценным камнем.

Никс засмотрелась на игру цветов и чуть было не навернулась на практически ровном месте, но ловко удержала равновесие, даже ни за что не зацепившись.

Совсем скоро, преодолев пару крутых лестниц, они пришли. Дом – красный, кирпичный, с крышей, покрытой фигурной жестью, был двухэтажным, в маленьком дворике подле него росли орехи и шелковица, невысокий забор оплетала пышная ежевика. Рин передал Никс красный зонт, а сам, разыскав в кармане ключ, коленом придавил металлическую калитку. Завозился, разбираясь с замком.

Никс, приняв тяжелый, на самом-то деле, зонт, стала оглядываться: с трех сторон – похожие обветшалые дома, а дорога идет дальше, куда-то на юг. Слева от дороги – крыши тех домов, что ниже по уступу, а справа – земляной холм, покрытый выжженной травой, на нем – железобетонный столб линии электропередачи, и провода свили себе гнездо у него на самом верху. Подобные опоры можно было разглядеть и дальше, но они, в конце концов, терялись из виду за холмом.

– А что там? – спросила Никс, указывая на дорогу.

– Обрыв, старая водонапорная башня, довоенные развалины, – ответил Рин, открывая дверь во двор. – Заходи.

Дворик был небольшой, усаженный розовыми кустами. Ко входу в дом вела лестница без перил, сложенная их охристого гладкого камня. Замок на входной двери дался Рину легче, и вот Никс, следуя за ним, ступила опасливо в густой синеватый полумрак, пахнущий сыростью и, почему-то, мятой.

– Проходи, обувь здесь снимай, сейчас тапки дам, – заговорил Рин, поставив пакет с едой на пол и разобравшись со своими сапогами и курткой. Голос его звучал неожиданно тепло, так, что Никс даже удивилась. Да что не так с этим парнем?

Он, и правда, выдал ей темно-фиолетовые пушистые тапочки.

Потом он какое-то время гипнотизировал свое отражение в старом пыльном зеркале сбоку от двери, щурясь без очков и трогая правую щеку, а когда обернулся, сказал:

– Пойдем на второй этаж, я там живу.

– Снимаешь? – спросила Никс.

– Ага.

– А хозяева где?

– Сейчас нету.

– Ладно.

Никола, оглядываясь по сторонам, прошлепала вслед за Рином по длинному коридору к металлической винтовой лестнице. Когда они поднимались, лестница приглушенно гудела. Вывела она их в узенький, темный коридорчик с единственным мутным окошком в торце. С обеих сторон коридора было по две двери.