Луи Фердинанд Селин. Путешествие на край ночи
Золотое подполье. Книги: Луи Фердинанд Селин. ПУТЕШЕСТВИЕ НА КРАЙ НОЧИ L.F.Celine Текст печатается по изданию: Селин Л. Ф. Путешествие на край ночи: Роман. -- М.: Изд. группа "Прогресс" -- "Бестеллер", 1994 Составитель М. Климова Перевод с французского и примечания Ю. Корнеева Предисловие к русскому изданию А. Годара в переводе Т. Балашовой Харьков: "Фолио"; Ростов н/Д: "Феникс", 1999 Роман Луи Фердинанда Селина (1894-- 1961) "Путешествие на край ночи"(1932) -- одно из ключевых произведений французской литературы XX в.,обладающих зарядом огромной эмоциональной силы. Это бурлескная и горькаяисповедь прошедшего сквозь "всеобщее свинство" Первой мировой войны иразуверившегося в жизни интеллигента.
ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ
Этот роман, вызвавший скандал в момент своего появления во Франции в1932 году, способен шокировать и сегодняшнего читателя. Книга осуществиларазрыв с прошлым. До наших дней донесла она интенсивность -- на разныхуровнях -- эстетики насилия, которая еще в большей степени проявилась впоследующих книгах Селина. "Путешествие на край ночи" заставляет наспересмотреть концепцию литературы, во всяком случае отношения литературы сморалью, унаследованные нами от прошлого и зачастую консервируемыеидеологической системой. Но даже если оставить в стороне вопрос о разрыве спрошлым и об эстетике насилия, эта книга -- прежде всего и бесспорноподлинное произведение искусства. Один из самых сильных и самых характерныхроманов первой половины века в Западной Европе. Что же касаетсяхудожественных открытий в жанре романа, книга Селина не уступит здесь взначимости книгам Пруста и Джойса. Разрыв с прошлым проявляется прежде всего в языке. "Путешествием накрай ночи" было отменено табу, тяготевшее во Франции более трех веков наднародным языком, не допускавшимся в литературу. Начиная с XVII века(основание Французской Академии датируется 1635 годом) социальные иполитические институты Франции проводили в жизнь мысль о том, чтоединственным "правильным" французским является язык, изучаемый в школе,только на этом языке можно писать. Академия, лингвисты, составители словарейпризваны были оберегать чистоту языка. Слова или речевые обороты, невходившие в систему этого французского, не просто игнорировали, ихизничтожали. Этот жесткий остракизм не мешал, однако, жить и развиватьсядругому французскому -- устному, народному, бытовому; и развивался он темвольготнее, что за ним никто не следил, в то время как литературный язык былпод постоянным наблюдением. И все-таки то тут, то там -- у Бальзака, Гюго,Золя -- этот "другой" французский всплывал на поверхность, но только в узкойлексической сфере -- в речи героев из народа, в устах которых он был как быизвинителен и оправдан необходимостью точно воспроизвести реальность. Переворот, свершенный Селином, заключался в том, что он разрешил своемурассказчику говорить на языке, производящем полное впечатление народногофранцузского -- с самого первого слова ("началось это так") до последнего.Провокационность этой ситуации усилена еще тем, что во второй половинеромана читатель узнает, что рассказчик, который, кажется, с такойестественностью пользуется народным языком, является врачом, т. е. по уровнюобразования и положению в обществе должен был бы говорить на "правильном"языке. Но именно образование, врачебная практика, да и весь жизненный опытпобуждают рассказчика вести речь совсем о других материях по сравнению стем, о чем говорили раньше герои из народа; и он поразительным образом умеетвыразить все это на языке, считавшемся низким. Замысел автора, реализованныйв сфере языка, имел определенно революционный характер. Это почувствовали ите, кого эксперимент возмутил, и те, кого он привел в восхищение. Шестьдесятлет спустя после появления романа мы можем видеть, что язык его гораздосложнее, чем кажется на первый взгляд. Не нарушая общей тональности, внародный язык вкраплены элементы, которые теперь мы легко вычленяем. Преждевсего, язык здесь не столько народный, сколько разговорный. Селин нашелспособ передать письменно логику и движение устной речи. Порядок слов,строение фразы не совпадают в устной и письменной речи. Ход мысли, форма еевыражения зависят от той ситуации, когда она оформляется в слова, от личныхреакций говорящего. Селин добивается основательно продуманной организацииречи, вводя в предложение местоимение, которое дублирует тут же стоящеесуществительное, и вынося вперед, на самое значимое место, слово, наиболееважное для говорящего -- по содержанию и эмоциональному воздействию.Благодаря этому текст воспринимается как живая устная речь. В такой системенародные слова и обороты получают полноценное звучание. Таким образом, Селинсразу оставил далеко позади робкие попытки, предпринимавшиеся литературнойшколой популистского романа, ввести разговорную лексику и скопироватьнекоторые особенности произношения. Селин сразу взялся за главное. Если онсвершил революцию, то именно окончательно отменив исключительные привилегии,которыми пользовался официально признанный французский язык. Одной книгой онблестяще продемонстрировал долго скрывавшуюся истину: разговорныйфранцузский вполне пригоден для написания -- с начала до конца -- целогоромана, для выражения всех мыслей и чувств, связанных с осмыслениемчеловеческого удела. "Правильный" французский отвергает не только простонародные слова ивыражения. Он отвергает также все слова, обозначающие достаточно конкретно игрубовато определенные органы человеческого тела и его функции. Любойчеловек, любой носитель языка знает эти неприличные слова, напримеробозначающие экскременты, он может произносить их либо в узком кругу, либопро себя, но, соблюдая приличия, обычно воздерживается повторять их публичнои уж тем более писать. Селин нарушает этот запрет. С его помощью литератураперестает соблюдать условности, выходит за границы вежливости. В моментпубликации романа употребление в нем этих слов вызвало скандал, а их не такуж много было в тексте. В тот момент за деревьями не разглядели леса.Главная крамола была не в этих словах, а в открытии и включении в литературуобширной сферы языка, до сей поры презиравшегося: языка, попирающего нормыприличия, языка, действительно приближенного к телу, но обнаруживающего ииные, не исследованные до той поры богатства выразительности и образности.Два года спустя Андре Мальро, приехавший в Москву на Первый съезд советскихписателей, провозгласил, что для французской литературы "основная проблемаформы сейчас -- это возвысить разговорный язык до уровня стиля". В сфере художественного творчества все коды тесно связаны, неразделимы.Отказавшись от языка, на котором до него обычно во Франции писали романы,Селин с неизбежностью поставил под сомнение наиболее характерные формыповествовательности. Традиция французского романа предполагает наличие такихсущественных принципов, как ясность и уравновешенность конструкции, с однойстороны, психологический анализ -- с другой. В "Путешествии на край ночи" --значительно превысившем объем обычного французского романа, к тому жепроизводящем впечатление, будто эпизоды следуют друг за другом без особойсвязи, просто поставлены впритык друг к другу, -- не осталось и следа отпресловутой уравновешенной конструкции. Ни одна ситуация не вытекает изпредшествующей, общее в них -- только ощущение, что жить так невозможно,объединяет -- только движение, увлекающее всех героев к финалу, избежатькоторого невозможно. К тому же рассказчик и не пытается какими-либопереходами сгладить непоследовательность, напротив, он ее подчеркивает,произвольно перенося свое внимание от одного персонажа к другому. Здесьвыражена определенная позиция, и выражена тем сильнее, что "Путешествие"(если сравнивать со следующими романами Селина) отличается целостностью ипродуманной конструкцией. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнитьпервые слова романа: "Началось это так..." А начались в тот день события,завершившиеся убийством Робинзона в такси. Собственно, рассказ Бардамю --это в известном смысле развернутая версия тех свидетельских показаний,которые -- на последней странице романа -- он дает в комиссариате полициикак очевидец преступления. В ею рассказе есть определенная логика, и этоестественно, поскольку он, как всегда в таких случаях, должен воссоздать то,что привело к финалу. Однако логика эта лежит не на поверхности, не науровне фактов; рассказчик напротив, он как будто нарочно говорит то ободном, то о другом безо всякой видимой связи; романист словно специальнохочет заслужить упрек в отсутствии стройной композиции -- и этот упрек ему в1932 году, конечно, был брошен. От госпожи де Лафайет до Мариво, от Стендаля до Пруста французскийроман всегда считал своей обязанностью дать психологический анализ, преждевсего любви. В таком романе не только сюжет основан на постепенных иливнезапных изменениях чувств героев, но в самом повествовании большоевнимание уделяется описанию этих чувств, различным их нюансам, прояснениюбезотчетных реакций героя. Селин рвет все нити, связывающие и с этой традицией. Так, например,касаясь отношений сына к матери, автор выдвигает идеи, опровергающиеобщепринятые, опровергающие некую психологическую схему, но делает этопоходя, в нескольких фразах, не затрудняя себя необходимостью развернутьконтраргументы по отношению к той схеме. Больше того, описывая встречи герояс женщинами, автор идет наперекор многовековой литературной традиции,прославлявшей любовь. Отношения Бардамю с Лолой, Мюзин или Софьей могут бытьназваны как угодно, но только не любовью. Испытывая желание и удовольствие,герои обходятся без переживаний. Даже в таком особом случае, каким являетсясвязь с Молли, взаимная привязанность не похожа на любовь в традиционномзначении слова. С ее стороны это преданность, понимание, самоотречение; состороны Бардамю -- лишь удивление и благодарность за проявление столь редкихкачеств. Что касается любовных объяснений, Селин подчиняет их своим особымправилам, воссоздавая диалог между Мадлон и Робинзоном во время загороднойпрогулки в окрестностях Тулузы. Обычно возможностями фантастики французская литература всегдапренебрегала. Конечно, можно вспомнить отдельные -- редкие, друг с другом несвязанные -- случаи, но они только ярче продемонстрируют дистанцию, которуюустановила по отношению к фантастике французская литература, особенно еслиее сравнить с другими литературами. Автор "Путешествия" тем старательнееотмежевывается от реализма, чем настойчивее привязывает его к реализмутематика романа, и поэтому устремляется именно по этим, почти нехоженымтропам фантастики. Солдат Робинзон, любыми средствами спасающий -- как иБардамю -- свою шкуру, мог бы восприниматься как обычный персонаж среди всехпрочих. Даже последующие его встречи с Бардамю могли бы быть мотивированыреалистически. Избрав противоположное решение, многократно сводя Робинзона сБардамю без всяких мотиваций -- как две равные вселенные, -- Селинпревращает его в двойника, т. е. фигуру традиционного фантастическогоповествования. Когда это первое отступление от правдоподобия -- основыреализма -- читателем будет принято, он без труда воспримет и новый элементфантастики, вводимый в произведение: речь идет о сцене хоровода призраков наплощади Тертр. Так Селин вводит читателя в сферы, весьма далекие оттрадиционного французского романа; в дальнейшем своем творчестве он будетпосещать эти сферы не раз. Если бы Селин поставил под сомнение только художественные кодытрадиционной литературы, такого точного попадания в цель, каким явился этотроман, не получилось бы; но одновременно автор подверг резкой критикеобщество, самое эпоху. Шаг за шагом Селин заставляет своего героя испытатьвсе зло, которое может нести с собой определенное социальное устройство, самисторический процесс во всех сферах -- в первую очередь в сфереполитической, но также и научной, технической. Главное зло -- эталон всех других -- война. Тому, кто не согласенвоспринимать аргументы, выдвигаемые правительствами, чтобы оправдать войну,эта кровавая бойня, в которой миллионы людей убивают друг друга,представляется верхом абсурда и кошмара. Самое удивительное, что обществуудается подвести людей к смирению перед этим абсурдом и даже к забвению, неприменяя при этом часто никакого насилия. Опыт Бардамю показывает, чтоувлечь идеей войны можно даже того, кому чужда патриотическая идеология, --для этого достаточно воинского парада или военного марша, ударяющего понервам. Попав на фронт, Бардамю -- некий новый Кандид -- постигает этоткошмар во всей его реальности, и первым его рефлексом является желаниесбежать. Но в перерывах между сражениями он обнаруживает и то, чтоприсутствует в разных формах повсюду: человечество делится на две части:одна владеет привилегиями, другая -- нет. Даже на войне есть люди,посылающие умирать других, отсиживающиеся в безопасном месте, наслаждающиесяжизнью. После ранения, покинув фронт, Бардамю увидит Париж, тоже разделенныйна тех, кто воюет, и тех, кто наживается на войне. Среди последних особенноотвратительны люди, которые по своей профессии должны были бы бытьрешительно настроены против войны. Врачи и санитары, смысл существованиякоторых как будто в том и состоит, чтобы защищать жизнь, здесь объективностановятся пособниками смерти. Они лечат и выхаживают раненых лишь для того,чтобы поскорее отправить их на фронт. Добираясь -- как это ему свойственно-- до самого главного, Селин проводит Бардамю еще через одно испытание,чтобы тот окончательно убедился, сколь скандальна эта ситуация. Среди врачейесть определенная группа, которая пошла куда дальше других впротивоестественном пособничестве смерти: психиатры, обязанные выявлятьсреди своих пациентов симулянтов, заняты еще и тем, что, используя своиспособности внушения, пробуждают в больных желание снова идти на встречу сосмертью. Долгие десятилетия перед войной 1914 года европейские государствавели политику, с которой Бардамю соприкоснулся на втором этапе своегопутешествия, ставшем для него новым моментом "освобождения". В Африке онвидит, как под прикрытием так называемой цивилизаторской миссии процветаетсамая настоящая эксплуатация. Здесь разделение как будто простое: белые --эксплуататоры, черные -- эксплуатируемые. На самом деле все сложнее. Здесь,как и всегда, Селин сознательно утрирует картину, вызывая смех; это немешает, однако, различить несколько уровней, несколько аспектовэксплуатации. Первый уровень: люди выращивают и собирают урожай, насобственном горбу перетаскивают его в трюмы кораблей, отправляющихся кевропейским рынкам; но вот и второй уровень, разновидность менее явнойэксплуатации: жители страны волей-неволей превращаются в потребителей иналогоплательщиков. Социальные механизмы вполне реальны, но пышные леса,быстро зарастающие дороги и акты пародийного правосудия создают обманчивуюдекорацию. Неравенство существует не только между индивидуумами, но и междустранами. Самые обеспеченные умеют себя защищать. Когда Бардамю добирается вСоединенные Штаты в качестве подпольного иммигранта, ему открываютсясовершенно новые аспекты двадцатого столетия. Оказавшись наконец в этомвожделенном раю, он попадает в мир, где вся жизнь подчинена коммерции. Емукажется, что жизнь -- во всех ее деталях и самых интимных проявлениях --сводится к торговле. Новые времена, предвосхищенные обществом СоединенныхШтатов Америки, -- это в том числе и работа на конвейере, уже введенная назаводах Форда. Сатирический угол зрения, избранный Селином, не мешает островоспринимать многочисленные опасности, которые подстерегают нашегосовременника. Сам конвейер, изобретенный для того, чтобы облегчить трудрабочего, во многих отношениях дегуманизирует его -- однообразнымидвижениями, которые одни только и требуются; оглушающим шумом; наконец,самой перспективой при совершенствовании конвейера сократить числоработающих. В Европе трудности ежедневного быта, присущие нашему веку,символизированы унылым обликом парижских окраин. Здесь осели те, кто неимеет средств жить в самой столице. Они влачат свои дни в атмосфере нищеты иудручающего однообразия -- как пенсионеры, так и те, что работают либо встолице, либо на расположенных поблизости заводах, куда направляются поутрам и откуда возвращаются по вечерам в переполненных, громыхающихтрамваях, -- это тоже один из элементов общего пейзажа. Действие второйполовины романа целиком разворачивается в этом чистилище, где Бардамюпрактикует в качестве врача. У Селина есть полная возможность множитьугнетающие описания и улиц, и квартир, где бывает Бардамю. Места,предназначенные для проведения приятного досуга (бистро), как и отдых илиразвлечения (в выходные, праздничные дни), -- их описание еще сильнееакцентирует ощущение неизбывного одиночества. Эти двести страниц, нашедшихпотом продолжение в начале следующего романа, "Смерть в кредит", принеслиСелину славу романиста, прекрасно знающего жизнь окраин европейских городов. Социальное зло, изобличенное в романе "Путешествие на край ночи" стаким неистовством и убедительностью, пустило корни и во Франции, и в ееколониях, и в Соединенных Штатах; жертвы и там и тут принадлежат кмалообеспеченным классам; этого было достаточно, чтобы книга была отнесена-- согласно терминологии политического словаря западных демократий -- к"левым". Подтверждение тому -- сразу же начатый Эльзой Триоле перевод нарусский язык, хотя тогда роман появился в СССР лишь в искромсанном виде. Этастихийная политическая интерпретация была, однако, в значительной меренедоразумением. Конечно, рисуя такую картину, Селин сочувствует жертвам,рассказчик, бесспорно, на их стороне, но образы жертв ничуть не болеепривлекательны, чем образы тех, кому выгодна эта система. Отождествление"левого" и "прогрессивного" зиждется на убеждении, будто человек добр.Недостатки характера и пороки тех или иных индивидуумов являются при такомподходе следствием эксплуатации, которой они и их отцы подвергаются, какправило, с незапамятных времен. Но, читая "Путешествие на край ночи", неполучаешь впечатления, будто "оборванцы" добрее и больше способны ксовершенствованию, чем люди привилегированных классов. И те и другие -- заредкими исключениями -- одинаково эгоистичны, жадны, тщеславны, завистливы,недоброжелательны, злобны, абсолютно лишены способности к сочувствию, аиногда и того хуже. В униженных гораздо сильнее желание попасть в средуобеспеченных, если только представляется возможность, чем рефлекссолидарности и взаимовыручки. Бесспорно, в книге вскрыты глубокие корни зла,жертвами которого они являются. Однако рассказчик не питает никаких иллюзийв отношении заложенных в них качеств. Да, автор без обиняков разоблачаетсоциальные условия, но одновременно он разоблачает определенные взгляды,касающиеся человека, взгляды, которым все мы в той или иной мере отдалидань, потому что они помогают нам существовать, для Селина же они -- неболее чем иллюзия. Конечно, образ человека в этой книге необычайно мрачен. Это впечатлениебыло бы непереносимо, если бы не было уравновешено комизмом. Чтобы понятьсуть этого образа, необходимо все время чувствовать комическое в романе. Те,кому не смешно, по существу, отодвигают этот мрачный образ подальше с глаз,обвиняя Селина в предвзятости и очернительстве. Напротив, те, кто способенсмеяться, инстинктивно сознают, что предвзятость Селина противостоит другой-- с противоположным знаком -- предвзятости, столь распространенной в нашевремя и тяготеющей к идеализации. Для этих, внимательных читателей важна нестолько демонстрируемая система идей, сколько убедительность правды. Ведь позрелом размышлении при встрече с селиновским образом человека можно видеть,что правда Селина довольно близка той, что была сформулирована французскимиморалистами XVII века, если отвлечься от специфики языкового выражения.Главные пороки, которые Селин разоблачает, напоминая человеку о егонесовершенстве, по сути те же, что разоблачали Паскаль, Ларошфуко илиЛабрюйер: гордыня, тщеславие, непомерная любовь к развлечениям. Как иморалисты XVII века, Селин, обнажая наше несовершенство, разворачиваетпараллельно резкую критику, не связанную непосредственно с описываемымпредметом, но столь убедительную, что она заставляет нас принятьнарисованные им разоблачительные картины. И если пафос разрушения иллюзий вустах Селина оказывает на нас гораздо более сильное воздействие, чем в устахморалистов XVII века, так что мы даже ощущаем авторскую агрессивность, топричиной тому -- его язык, по всем параметрам к нам гораздо более близкий --современный, привычный, конкретный, бытовой; язык, которым и сейчас мыпользуемся ежедневно в текущей жизни. Нравственная цель -- высказать правдуо человеке -- тесно связана у Селина с отказом от французской литературнойтрадиции, отказом от благопристойности; это неотделимо в понимании Селинакак от критики социальной системы, так и от замысла художественногообновления романа. Последующие книги Селина побуждают ставить вопрос, а не вела ли Селинаборьба против оптимистического, то есть упрощенного, с его точки зрения,видения человеческой природы к мизантропии и нигилизму? Гуманизм, как егообычно понимают, основывается именно на таком представлении о человеке --как существе изначально хорошем или, во всяком случае, поддающемсясовершенствованию. Селин, развенчивая эту категорию гуманизма, избирая такиеречевые формы развенчания, что они нас задевают за живое больше, чем любыедругие, предстает часто в глазах многих антигуманистом, человеком,ненавидящим себе подобных, не верящим в их способность оперироватькакими-либо нравственными ценностями. Мысль о презрении Селина вообще ковсем людям, наверное, объяснила бы, почему он так ополчился на одну из группчеловечества -- евреев. Но подобная мысль -- не более чем вариантоблегченной интерпретации, отодвигающей в сторону этот слишком раздражающийфакт. Во все времена существуют несколько способов быть гуманистом, то естьактивизировать в людях лучшее, что в них есть. Многие считают, что с этойцелью надо показывать людям некий идеальный образ, побуждая ему подражать.Селин же из тех, кто уверен в противоположном: надо постоянно заставлятьлюдей смотреть, не отводя глаз, на свои дурные наклонности, которые ониневольно от себя скрывают; вызывая человека па борьбу против собственныхпороков, полезно его и оскорбить, чтобы вызвать ответную реакцию. Сутьселиновской философии выражена в образном сравнении, как всегда, у негосниженном и комическом: "Человек так же умеет быть гуманистом, как курицалетать". Он добавляет, что заставить курицу взлететь можно, толькохорошенько пнув ее ногой. Стоит ли считать антигуманистом человека, которыйхочет -- любыми средствами -- сделать людей более человечными? Ни разрыв Селина с традиционным французским языком, ни острота егосоциальной критики, ни созданный им образ человека не сделали бы"Путешествие на край ночи" и последующие произведения Селина великимироманами, если бы выбор другого французского не явился отправной точкойформирования целостного стиля, если бы селиновский образ человека не получилотклика на уровне индивидуального сознания, в глубоко личном представлениичеловека об окружающем мире, о жизни других людей. Для нас бесспорно, что на всех трех континентах Бардамю встречаетагрессивное зло, повсюду подстерегающее человека в XX веке; важно, однако,что эта агрессивность не ограничена конкретным обществом или человеком. Ввоображении Селина угрожающей является сама Вселенная. Сужаясь, отделяясь откосмоса, пространство -- будь то пространство абсолютно изолированногокорабля в море или просто комнаты в гостинице -- уже подавляет. Пространствоспособно угнетать и на парижской окраине, и на узких улицах Манхэттена, гдеблизость высоких стен создает у человека впечатление, будто он на днеглубокого рва и никогда ему отсюда не выбраться. Чувственное восприятиечеловека адаптируется только к воздействиям, находящимся в определенныхграницах; то, что за границами воспринимается как агрессия. В Африке,например, Бардамю отовсюду грозит насилие -- глаза страдают днем от слишкомяркого солнца, слух страдает ночью от рева животных и звуков тамтама.Звуковую агрессию в другой форме он встретит на заводе Форда в Детройте. Впредставлении Селина, мир, естественная среда обитания человека, постояннонаходится в состоянии агрессии против человека. Сама земля то и делопревращается в грязь, которая хватает и, кажется, засасывает ногу. Ипоскольку расположенный недалеко от фронта госпиталь окружен размытымидождем полевыми дорогами, Бардамю не может отделаться от ощущения, что этоместо и станет скоро его могилой. В его воображении сам обряд погребения --с необычайной силой конкретности -- ассоциируется с посевом, когда в землюкладут зерно, чтобы выросли хлеба. Растительный мир, именно так связанный сземлей, тоже символизирует агрессию. Пока речь идет об Африке, можнопредположить, что неприятное чувство, испытываемое Бардамю, объясняетсяпросторами и изобилием, непривычными для европейцев. Но уже раньше авторзаметил по поводу Булонского леса, примыкающего к Парижу, леса совсем недикого и не подавляющего размерами: "В природе всегда есть что-то пугающее,и даже в том случае, когда она определенно приручена -- как Булонский лес,-- у истинного горожанина все равно тревожно сжимается сердце". Да. у Селинанет равных в передаче мировосприятия горожанина. Мир природы, который длямногих является источником радости, у Селина постоянно имеет угрожающийоблик, даже когда о дикой природе и говорить не приходится. Плоть индивидуума постоянно подвергается агрессии извне, со сторонысебе подобных; в мирные времена эта агрессия либо скрыта, либо проявляетсякак нечто исключительное; во время войны она откровенна и груба. Плотьподвержена и болезням, грызущим ее изнутри, наука разъяснила нам, что,избегая одних болезней, мы все равно попадаем в лапы других. Образнаявселенная, куда входим мы, читая Селина, ни на минуту не дает нам забыть,что нас подстерегают болезни и старость. Он описывает самые крайние формы итого и другого -- болезни обрушиваются на детей и молодых женщин, старостьдеформирует человека до неузнаваемости, и порой разложение какой-либо частитела начинается раньше, чем наступает физическая смерть. Даже рот, этотинструмент слова, явлен нам при описании кюре Протиста как источник гниения. Неверно думать, будто Селин обращает внимание только на признакидеградации. В другом случае -- образ матушки Анруй -- он сумел показать, каксохранившиеся в организме сила и бодрость стирают с лица старости признакивозраста. И он многих превосходит в лиризме, славя при описании каждойвстречи Бардамю с женщиной красоту юного мускулистого женского тела. Носколь ни привлекательны эти победы над смертью, время их отмерено. Этаглавная истина неустанно преследует воображение Селина, и волей-неволей онснова и снова привлекает к этой истине внимание тех из нас, кто готов иногдаоб этом забывать. Любое насилие со стороны природы или человека -- только репетиция,только предвестие финального насилия смерти. Воображение Селина как быпостоянно намагничено биологической и метафизической неизбежностью смерти.Страх перед смертью или ее притягательность, пособничество смерти или борьбапротив нее -- все вращается вокруг этой темы. Именно этот мотив придаетстоль глубокий смысл разоблачению социального зла и нравственной критикечеловеческой природы, находящимся на первом плане романа. Селиновский герой -- жертва разнообразных агрессивных действий, этим они трогает нас в первую очередь. С первой минуты, с того эпизода, когдаБардамю увлекают звуки военного марша, его все время кто-то преследует. Едваудается избежать одной угрозы, настигает другая. Его жизнь, как и жизньлюбого человека, -- это бег с препятствиями, победить в котором невозможно.Во второй части романа Бардамю как будто относительно защищен отагрессивности своей профессией врача, но его двойник -- Робинзон принимаетэстафету и идет навстречу смерти. Смерть, являясь высшим выражением реальности, ставит нас передсерьезным вопросом. Для Селина вопрос не в том, есть ли жизнь после смерти,его интересует, осознанно или неосознанно отношение человека к смерти -- какдругих людей, так и к своей собственной. Из опыта войны Бардамю извлекает убеждение, что сержанты и офицерыявляются часто настоящими "пособниками смерти", с таким хладнокровием и дажеэнтузиазмом посылают они солдат убивать друг друга. Возникает вопрос:действуют ли они лишь согласно своим индивидуальным склонностям или в нихполучила развитие обычно скрываемая черта человеческой природы? После тогокак война на многое открыла ему глаза, Бардамю проходит и через другиеиспытания, осмысляемые в сопоставлении с фронтовыми. Разве не является"пособником смерти" врач, если он не исчерпал всех возможных средств дляборьбы с ней, неважно почему -- из-за недостатка ли знаний, усталости,погони за заработком или из-за самолюбия, соперничества со своими коллегами?Раньше чем приступить к описанию некоторых вариантов поведения людей, скоторыми сталкивается Бардамю в "Путешествии на край ночи", Селин ужерассуждал о пособничестве смерти в своей диссертации, посвященнойвенгерскому врачу XIX века Земмельвейсу. Речь шла о врачах, которые по своейограниченности не приняли тех мер антисептической обработки, необходимостькоторых была доказана открытиями Земмельвейса. Подозрение в "пособничествесмерти", конечно, касается отдельных профессий больше, чем других, но вовсене ограничено ими. Сфера его действия широка. На подозрении могут оказатьсяполитические деятели разных уровней и направлений, поскольку они терпятсложившиеся на городских окраинах условия жизни: и недоедание, иантисанитария являются фактором смерти; а вслед за политическими деятелямисреди подозреваемых могут оказаться и граждане, которые их избирали иразрешают им делать что угодно. Да и банальные действия, квалифицируемыеобычно как проявления недоброжелательства и злобности, разве не являются ониразменной монетой желания убить, стыдливо не осознаваемого? Все ближе иближе подводит жизненный опыт Бардамю к вопросу, который снова касаетсясмерти: считая смерть абсолютным злом, не испытываем ли мы тем не менееудовольствие, видя, как смерть хватает нашего ближнего, особенно когда самиспособствуем этому? Разве не здесь кроется тайна бессознательной легкости, скакой люди приемлют войны, которым они, конечно, могли бы помешать, если быпо-настоящему этого захотели? В книге много такого рода подозрений, они неперерастают в нечто очевидное, но от них уже не избавишься, раз онипоявились. Подозрение довлеет над миром "Путешествия", и поэтому мывоспринимаем Бардамю как вечно преследуемого путешественника. Правда, в жизни Бардамю, кажется, был момент, когда он мог вырваться изэтого порочного круга. В Детройте он обрел в лице Молли женщину, котораямогла бы составить его счастье, относившуюся к нему с таким пониманием, чтоза ним легко было угадать искреннее чувство. Но уже почти согласившисьпринять эту долгожданную защищенность, Бардамю вдруг от нее отказывается ивыбирает трудную жизнь, ожидающую его во Франции. Робинзон, кстати, сделаетто же самое -- хотя Мадлон не обладает характером Молли, -- когда откажетсяот материальной обеспеченности, замаячившей перед ним после столькихзлоключений. А разве Баритон, директор клиники, где работает Бардамю вфинале романа, не отказывается тоже от стабильности и достатка ради погониза приключениями? Жизнь не так проста, человек не становится счастливымтолько оттого, что за ним больше никто не гонится. Рутина слишком спокойнойжизни вызывает у тех, кто имеет возможность ей предаться, ощущение скуки,столь же непереносимой, как и опасности, подстерегающие тех, кто этогоспокойствия лишен. Пессимизм селиновского видения мира обнаруживает здесь свое двойноедно. Преодолеть страх перед агрессией можно только с верой в достижимостьсчастья, то есть жизни без агрессии. Что происходит, если такой веры нет? Наэтот вопрос, пожалуй, и отвечает автор в последнем эпизоде романа, когдаРобинзон, понимая, что Мадлон способна на все, провоцирует ее все болеераздражающими репликами, пока она не спускает курок, убивая его. Сознательноли он вел к этому? Для Бардамю эта смерть является концом путешествия,потому что находит подтверждение другая его догадка, зеркально отражающаяпервую и еще более страшная: не исключено, что в психике человека ещеглубже, чем жажда убивать, скрыто желание быть убитым. Это и есть край ночи. Такие вопросы, остающиеся без ответа, отбрасывают тень далеко запределы социальной сатиры или утверждений, касающихся природы человека, аименно в сферу воображения. Подобные вопросы придают роману, который мог быоказаться просто формой демонстрации определенных, облеченных в форму сюжетаидей, глубину, присущую подлинному искусству. Точно так же, если отдаться быстрому чтению романа, можно подумать, чтоновация Селина в области стиля состоит в революционной замене устнымнародным языком традиционного французского. Этому способствует формула,повторяемая во многих комментариях, согласно которой "Селин пишет, какговорит". На самом деле ни Селин, ни человек из народа никогда не говорилитак, как Селин пишет. Его проза -- не запись чужой речи, а система стиля:Селин использовал народный французский язык в качестве основной формывыражения, но он работал над ним не менее интенсивно, чем другие работаютнад языком письменным. За шестьдесят лет, прошедших после публикации"Путешествия на край ночи", языку романа было посвящено немало исследований-- они начали появляться почти сразу, настолько он всех поразил, -- в нихпоказано, как Селин старательно выбирал по одному слову среди тех, которыепредлагал ему устный народный язык, и как он в результате вышел далеко заграницы этого языка. Он не удовлетворяется тем, что использует народныевыражения или слова арго, он при необходимости их меняет, создаетнеологизмы. Он предпочитает те обороты речи, которые в наибольшей степенирождают у читателя -- никогда не встречавшего их в письменном виде --ощущение, что он слышит интонации живого голоса. Появление местоимения,дублирующего тут же стоящее существительное, каждый раз усиливаетвпечатление, что говорящий не очень хорошо владеет речью, что эмоциональныереакции, стремление побыстрее высказаться берут верх над заботой оправильности речи, ее легкости, элегантности. Такое спонтанное выражениесвоей мысли и произвольно возникающих по ходу дела эмоций с наибольшейэффективностью сообщает произносимому интонацию наивности, самую характернуюинтонацию голоса рассказчика. Спонтанность противополагает эту речьстараниям абстрагироваться от конкретного и идти к синтезу, что обычносвойственно письменной речи. При этом возникает ощущение, что все высказатьневозможно, ведь читателю все время дают понять, что говорящий не способенвыразить все, что чувствует. Благодаря этому главные вопросы художественнойвселенной Селина приобретают такое звучание, которого они не получили бы припопытке сформулировать их интеллектуально. В той лингвистической ситуации, какая существовала во Франции 30-хгодов, этот народный язык оказывал совершенно иное -- противоположное --воздействие по сравнению с письменным французским, к которому читательпривык. Этот язык для Бардамю-- Селина -- первый инструмент, с помощьюкоторого он возвращает насилие тем, от кого его терпит, тем, кого он толькои может сейчас атаковать, т. е. пользующихся плодами социального порядка,жертвой которого является Бардамю, и одновременно оберегающих письменныйязык. Но народный французский утратил бы -- едва пройдет ощущение шока --свою власть, если бы иного языка в романе не было. Селин старательноподпитывает эту власть, периодически возвращаясь к языку письменному. Чащевсего это достигается введением в текст определенного глагольного времени --простого настоящего. Поскольку в наши дни в устной речи оно никогд
