ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ. Вечерние сумерки. Комната. Криворучко, Глеб
Надежда - его соседка, пенсионерка
Д е й с т в у ю щ и е л и ц а из прошлого:
Вера - младшая сестра Надежды
Любовь - жена Криворучко
Вечерние сумерки. Комната. На задней стене - чуть прикрытая дверь в коридор; - справа от двери, вдоль той же стены, громоздкий старинный буфет со стеклянными верхними дверцами и зеркалом в глубине открытой средней полки; - слева от двери, неподалёку от той же стены - небольшой стол, на нём выключенная лампа с зелёным колпачком; - в зрительный зал обращено окно. У левой стены комнаты, почти неразличимый в сумерках, диван, чем-то заваленный. На правой стене очень явно проступает заклеенная обоями дверь. Всюду (в основном - в средней и левой части комнаты), в беспорядке - упакованные вещи, но не очень много: пара чемоданов, коробки, стопки книг, стул, телевизор, ещё что-то. Криворучко, погружённый в раздумья, сидит на коробке, спиной к двери, на него спереди падает слабый свет из окна; в руках у него оранжевый, немного свалявшийся, меховой медведь; он машинально теребит медведя, поглаживает, прижимает к себе - потом внезапно бросает через плечо; не глядя, попадает прямо в дверь. Медведь отскакивает и падает на пол, дверь с лёгким скрипом открывается в тёмный коридор. Слышно шарканье тапок, издалека - шум воды, звяканье. По коридору осторожно проходит Надежда с чайником и со свечой в стаканчике. Надежда одета просто, по-домашнему. Она скрывается из виду и почти сразу возвращается, уже без чайника, но со свечой. Останавливается у порога комнаты, переминается с ноги на ногу.
Надежда (заглядывая в дверь). Чего это вы тут сидите? Криворучко (не сразу). Что? Надежда. Чего это вы тут сидите, в темноте? (Пауза.) Я говорю: темно уже совсем… Хоть бы лампу зажгли... какую-нибудь... Криворучко. Зачем?
Надежда робко встаёт на пороге.
Надежда. Да чтоб людей не пугать. Сидите так - сам в темноте, дверь настежь. Я не привыкла. В коммунальной квартире так не полагается. Уж закрылись бы… Криворучко (рассеянно). Дверь? (Смотрит через плечо.) Да, открылась почему-то…
Надежда делает неуверенный шаг в комнату, озирается, потом светит вверх, смотрит на потолок.
Надежда. А, и вы люстрочку уже сняли! И в коридоре тьмища страшенная. Марковы сегодня днём съехали, все лампочки в коридоре повыкрутили. Я ей говорю: «Нина, обе-то не скручивай, хоть одну-то оставь... хоть здесь на углу, чтоб не спотыкаться!» А она: «Это мы их вкручивали, они ещё хорошие, зачем я буду какому-то богатею свои кровные лампочки оставлять!» А я говорю: «Мне оставь, мне! Одну хоть - мне тут ещё до завтра куковать. Я тебе взамен новую дам, целую.» А она: (с чувством) «Мне ничего чужого не надо, я не нищенка, побираться не приучена! Я свои лампы заберу, а ты, Надежда Алексанна, потом можешь хоть сто новых вкручивать!» Ну, а где мне вкручивать... с моими-то больными ногами, я и на стремянку-то влезть боюсь… Видите, какая вот она. С такой жадной попробуй, договорись… (Пауза.) А теперь ведь и не надо уже… Криворучко (рассеянно). Чего... не надо? Надежда. Договариваться - не надо, говорю. Съехали ведь они, Марковы. Совсем съехали... (Пауза.) И мы завтра - совсем… Я собиралась, собиралась, знаете - всё боялась не успеть... Так торопилась, так... ещё неделю назад всё сложила. А то говорят, если переезд сорвёшь - надо деньги платить. За каждый день платить, ужас! Вот - неделю целую живу по-походному, всё на коробках, всё на... Только одеялко себе оставила и подушку. Ещё кастрюлек, там, парочку... ну, сковородку, конечно, чайник... термос, траву заваривать... ещё продукты, да… Чашек две, тарелок... несколько, ложки, вилки... (скороговоркой) ещё и ножи, полотенца, господи… (Испуганно.) Ой, и поварёшка же моя у окна висит! Как это я?! Забыла... Ну, это всё с утра... это завтра. По сумкам быстренько распихаю. Столько вещей, столько вещей - боже ж ты мой! Так, вроде, затолкаешь всё по шкафам - и не видно. Вроде, и нет ничего особенного, вроде, всё время чего-нибудь даже не хватает. Всё время чего-нибудь новенького хочется - знаете? - чтобы для души. Вазочку, там... или фонтанчик хорошенький, китайский… с подсветкой. А как начнёшь вынимать, как начнёшь - это туда, это сюда, это никуда не лезет вообще… и сюда его тыкнешь, и туда его тыкнешь... А выкинуть жалко - своё же, привычное… Может, такого и не будет больше. Может оно ещё и пригодится... зачем-нибудь. (Пауза.) А вы все уже вещички собрали? Криворучко. Что? А, да… Все. У меня немного. Люба... она... она своё ещё тогда вывезла... ну... тогда... А у меня немного. Надежда. Да-да, конечно, да. Завидую вам. Скажите, а я всё спросить хотела… (Делает шаг-другой, спотыкается о медведя; качнувшись, капает свечкой на руку.) Ой! Руку обожгла! Криворучко (рассеяно). Руку? Чем? Надежда (дуя на руку, сердито). Чем-чем! - да свечкой же… у вас тут валяется на полу чего-то.
Надежда наклоняется, поднимает медведя, проходит немного вперёд, ставит свечку на чемодан.
(С симпатией.) Мишка, надо же! Рыженький… Криворучко. Это Любин. Забыла. А может - бросила… Не знаю. Надежда. И у моей сестры точно такой был, вот в точности! Жёлтый только. Такой - знаете? - э-э-э... лимонный-лимонный, прямо вырви глаз... Мы в ларьке купили, под Новый год. Ходили тогда на спектакль, в Пушкинский, тридцатого декабря. Мы с ней тогда много по театрам ходили. Тогда была зима настоящая - уже сразу, в декабре, как положено. И мы после театра завернули в садик, рядышком - там был ёлочный базар: музыка играла - Карел Готт такой, помните, чешский? - Очень симпатичный, очень! Всё улыбается, улыбается, на щеках ямочки! Ну, да... улыбается… А кругом ёлки, гирлянды, лампочки... Снег идёт, люди идут, музыка... Игрушки настоящие в ларьках продаются - стеклянные. Знаете? - такие, ёлочные. Прямо за копейки, прямо - бей-не хочу... Ещё сувениры - ну так, ничего особенного, конечно: то же, что и везде. Ну, в совдепию ведь, сами знаете, какой уж там выбор... И вдруг - эти медведи! Разноцветные, такие пушистые, яркие, мягонькие - и всего-то по десять рублей. Хотя тогда десятка - это хорошие деньги были, да. Я сто двадцать рублей получала - и мне все завидовали, какая у меня работа хорошая... (Мечтательно.) Да, немецкие медведи, из ГДР … Криворучко. ГДР больше нет. Надежда (с обидой). Да уж, нету. (С воодушевлением.) А моя младшая сестра - она с пятьдесят шестого года - она, кстати, дружила с девочкой из ГДР. Помните? - такая дружба у пионеров была... по переписке. Вот сестра и переписывалась, марками всё менялась. Папа наш ей письма переводил, он хорошо немецкий знал. И польский тоже. Он воевал, в партизанах был, стрелял немцев... а потом - письма от них переводил. Может, он отца этой немецкой девочки сам на войне убил... а потом - письма переводил... Криворучко. Нет, не мог он отца убить: война в сорок пятом кончилась, а сестра ваша родилась в пятьдесят... в пятьдесят каком-то... Надежда....шестом... Криворучко. Значит, и девочка немецкая примерно тогда же. Она бы не родилась, если бы ваш отец её отца... Надежда. А-а-а, вы думаете?...ну, да, ну, да... Ну, тогда, может, не отца... тогда, может, деда... (Пауза. Мечтательно.) А мы с сестрой раньше и платья летом носили... такие, знаете, шёлковые, из синтетики. Такие хорошенькие-хорошенькие, с плиссеровочкой, с рюшечками... и тоже из ГДР. В детском магазине покупали, правда. Мы с ней обе маленькие, а на сороковой размер во взрослом ничего не купить было. Криворучко. Да, и у меня была тогда немецкая железная дорога... Вагончики были, паровоз был... семафор... домики... Надежда. Вот-вот! И у сестры их полно, домиков этих, она их сама всё клеила, из деталек - таких махоньких-махоньких... Купит коробку - и клеит, и клеит, сидит… и клеит… И не лень! Как маленькая, прямо... Однажды на даче клеила-клеила - и доклеилась: чайник электрический спалила! Хорошо, мамаша в городе была, мыться ездила. Пришлось бежать с утра, новую спираль покупать - ну, знаете, там внутри такая? На даче же без электрического чайника никак. Чайник песком отдраили; зять, хитренький, спираль заменил, а мамаша так ничего и не заметила. Ой, а я-то чего же? Чайник-то у меня! Я же чайник кипятила! (Кладёт медведя на коробку, хватает свечу, делает шаг к двери.) Вы, может, чаю хотите? Криворучко. Что? Чаю? Не знаю... Надежда. Чего это - «не знаю»? Я этого не понимаю. У меня и братья такие: всегда - чего ни спросишь: «не знаю». Я всегда знаю, чего хочу, чего не хочу. Как это можно - не знать? (Идёт к двери.) Криворучко. Простите. (Пауза. В пространство, бормочет.) Я распался на какие-то части.
Надежда останавливается, прислушиваясь.
Одна моя часть сейчас собирала эти вещи, увязывала тюки, коробки. А другая какая-то часть презирала её за это... За эту возню. Что она какими-то глупостями занимается, ерундой... какими-то тряпками, коробками… Надежда. Коробки - не ерунда, чего это вы! Какая ж это ерунда, если съезжать завтра. Агентка говорила, кто вовремя не съедет - будет этому барину новому... деньги неустойные платить. Так и сказала. Криворучко (бормочет). А ещё одна моя часть сидит тут - и пытается вспомнить… Надежда. А чего тут вспоминать? Бросьте вы это, ни к чему... Вспоминать потом будете, когда съедете на новое место. Прописку оформил - и сиди хоть всё время, и вспоминай, никому дела не будет. А сейчас спать надо. Завтра рано вставать, машина в десять - тяжёлый день, переезд. Ужас! Я уже вся заранее изнервничалась... Как подумаю - так сразу рука дёргается… Вот, видите? Дёргается?
Криворучко косится на неё через плечо и рассеянно кивает.
(С удовлетворением.) Дёргается. Пойду, выпью чаю - и на боковую. Вам налить?
Криворучко не отвечает. Надежда идёт к двери, замечает на столике лампу и включает её; свет от лампы неяркий. Надежда уходит.
Криворучко (поворачивает голову, щурится от неожиданного света и произносит, как заклинание). Я Глеб Кирилыч Криворучко, мне тридцать семь лет, от меня ушла жена. (Пауза.) Жена... Она не могла уйти сразу, вдруг. Вдруг никто не уходит. Как это так - вдруг? Что такое - вдруг, почему? Вдруг - и всё? Нет, это должно было когда-нибудь начаться... это должно было происходить как-то... постепенно. Нельзя же просто сразу встать (встаёт) - и уйти... И потом больше не вернуться... совсем… (Ходит по комнате. Размышляет вслух.) Как это было? Странно - я не помню, я ничего не замечал. Почему я ничего не замечал? А и замечать-то было нечего. Всё же было как всегда. День за днём, неделя за неделей. В доме была жена, была еда... я поздно приходил с работы... вот тут, вот... на буфете, на полке, лежала записка; всегда лежала... Я читал записку, я брал в холодильнике ужин, грел, нёс его сюда... Я ел... и было вкусно... Я ел и смотрел телевизор, канал «Культура»... про мумии, про вулканы... и про космос иногда... Где была жена? Жена была там (кивает на заклеенную дверь), в той комнате; жена уже спала. Или делала вид, что спит... Да, наверно так. Она притворялась, что спит, что ей рано на работу... она притворялась, что жена. А ещё учительница! Сковородку мне оставляла - а сама притворялась... А я? Кто был тогда я? Если она уже притворялась... что жена... кто же был я? Я был всё ещё муж, или муж притворившейся жены - уже и не считается... если она не жена? Выходит, я был уже не муж? Очень интересно: выходит, я тоже притворялся? И сам об этом ничего не знал... Как дурак, как клоун... Она и меня втянула в своё враньё... Она меня использовала... (Замирает.)
Надежда входит с небольшим подносом - на нём всё та же свеча, чашки, сахарница, конфеты, печенье, спички. Надежда ставит поднос на столик, осторожно отодвигая лампу; задувает свечу.
Надежда. Я и вам налила, попейте горячего, а то сидите в темноте.
Криворучко машинально берёт чашку, стоя пьёт.
Возьмите конфету... вот эту... вот, длинную - видите? - зелёную.
Криворучко жуёт конфету, берёт другую. Надежда подвигает стул, садится сбоку, размешивает в чашке сахар, шумно пьёт чай; озирается.
А буфет-то всё стоит. Да-а-а... (Пауза.) Тут она, значит, и умерла... Криворучко (жуя, с некоторым испугом). Кто? Надежда. Тётка Клавдия. Моей мамаши тётка. Некровная, правда, но тётка: мамашиного дяди родная жена. И буфет этот у неё стоял, у Клавдии. Криворучко (опускаясь рядом на что-нибудь). Я не знал. Этот буфет тут всегда стоял... сколько себя помню… Надежда. Конечно, его ж ни в одну дверь не вытащишь. (Подходит к буфету, осматривает его, стучит по нему.) Да он, наверно, и не разбирается. Раньше всё ведь по-настоящему делали, кондово... Как положено... Мамаша, помню, рассказывала про этот буфет: он тут ещё от прежних хозяев, с самой с дореволюции. Тут раньше домовладелец Рыбов жил, солидный, очень богатый. И вся эта квартира была его. И весь этот дом. И ещё два дома, один на Гороховой. А тут и стат`уи были, и зеркала висели, и картины... и рамы все резные... и вся ванна была в узорном кафеле - всё медузами, медузами, медузами... и ракушками... И печи везде были изразцовые, хорошие - до самого потолка. И камин такой... (показывает) с конями. Криворучко. С какими это... конями? Надежда. С золотыми. С крылатыми. Так мамаша рассказывала. Камин, значит, сверху полка, часы, как положено... зеркало... а по бокам, снизу - кони торчали крылатые. (Мечтательно.) И на крыло можно было вешать кочергу... Только после революции жильцы всё это разобрали и выкинули - и камин, и зеркала. И статуи. Чтобы жить не мешало. Чтобы места было больше в комнатах. Прежнее всё тогда считалось мещанством. А потом многие очень жалели, очень! - лишние метры ведь, из-за них на очередь даже не ставили... А Рыбова тут сперва уплотнили, а потом совсем в подвал выселили. Он и умер. Не привык, наверно, в подвале-то... А в моей комнатушке как раз жила его горничная, только и она сбежала за границу. Уехала, с красивым офицером. Тот был карточный игрок. Криворучко. Надо же, как интересно! А откуда ваша мамаша всё это знает? Надежда. Знала. Мамаша моя давно уж умерла сама. Она тут раньше проживала, в этой квартире, с самого своего детства. С младшей сестрой и с родителями. Как раз в моей комнатке. Криворучко. Да там же тесно! Метров десять всего, наверное. Надежда. Тринадцать, с лишком. Ничего, помещались: дед с бабушкой спали на железной кровати, моя тётка - через проход, на топчанчике. А мамаше, как старшей, стелили прямо на полу, под столом. Так и жили. Когда мамаша замуж выскочила - рано, в шестнадцать лет - они уже с папашей спали там же, на полу. А когда мой старший братик родился - его на ночь клали в железное корыто, прямо на стол. И всё на этих самых тринадцати метрах. А потом война... и мой папаша ушёл на фронт, как положено. И дед Белкин ушёл. В ополчение. Бабушка и тётка, подросток ещё, остались здесь. И мамаша с моим маленьким братиком остались. Тогда началась блокада… Криворучко. И они жили... прямо здесь? Как это? Люди жили здесь в блокаду? Прямо вот тут? В этой самой квартире? Никогда не думал об этом… вообще в голову не приходило... Надежда. Чего это вы? Жили, конечно, куда денешься. (Понижая голос.) И умирали прямо тут. А где ж ещё было умирать? Где прописаны. Если, конечно, дом раньше не разбомбят... (Озирается.) И, выходит, тётка Клавдия умерла как раз здесь, в этой комнате. Сейчас, когда все вещички собраны и темно... и Марковы на кухне больше не ругаются... я, знаете, это даже чувствую. Прям, до мурашек... Муж ведь у Клавдии фотограф был, Дмитрий Белкин. Деда моего - старший брат. У деда много братьев было... штуки четыре, кажется... или пять... все в войну погибли. А этот работал неподалёку - в ателье, на Литейном. Хороший был фотограф, художественный... Там, за углом, знаете? Криворучко. Надо же, как вы хорошо помните... Надежда. Это всё мамаша рассказывала. Но пока она была жива, я сама ничего толком не запоминала. А зачем запоминать? Ну, говорит - и ладно. Она целыми днями всё говорит, говорит себе - слушать устанешь. А потом она умерла вдруг - и всё… (Пауза.) И я прочла об этом уже после её смерти. В книге. Криворучко. Как - в книге? В какой книге? Надежда. В чёрной. В кожаной. Это книга моей сестры. Она писала туда много всякого. Не знаю даже, зачем. Но писала. И что мамаша рассказывала. И другое. Если вам интересно, я могу оттуда прочитать, эта книга у меня сейчас. В красной сумке на этажерочке лежит.
Криворучко кивает. Надежда зажигает свечу, выходит. Криворучко, задумавшись, машинально включает-выключает лампу; в последний раз забывает включить. Узкий луч лунного света падает из окна на диван. На диване лежит Клавдия, её едва видно под ворохом одеял и шубой; голова Клавдии замотана платком поверх меховой шапки.
Клавдия (с трудом открывает глаза, говорит слабым голосом, прерывисто). Свет... Я-я... Я жива... жива я... Свет... Какой белый, глаза режет... (Глядит на стену.) Деревья… вот, мостик... помню этот мостик... это Митя снимал... его фото... Там - какая красивая она... это фея… Фея Сирени... она балерина знаменитая... как же её... как... забыла... Фея… А тут - тут Павловск, тут мы с ним тогда гуляли... с Митей… долго-долго, и по дорожкам этим, по камушкам... и по мостику... Вода искрилась, слепила глаза... Там было столько улиток… после дождя… и мы через них перешагивали, перешагивали… а иногда не получалось… Это я... Летний сад... мы поженились только что... играла музыка, всё играла... мы танцевали, мы кружились - раз-два-три, раз-два-три, раз-два... И Митя тихонько напевал... (Напевает тоненько.) «Город осенью полный, хмельной...» (Пауза.) Он всё хотел своим аппаратом поймать воздух. Всё говорил: воздух - это важно... воздух - это время… Если он есть на фотографии, значит, удалось остановить время... удалось сохранить время... и счастье... и наше счастье, Клавушка... (Пауза.) А там - там Москва. Москва теперь далеко... (Пауза.) Мити нет уже так давно. Мне снилось... так странно: приходили какие-то люди. Сказали: Митя замёрз. Упал, на улице лежит. Сказали: иди за ним, Клавдия. А я ответила: пойду, только не сейчас. Ещё не время идти... Полежу сперва немного, отдохну - и пойду. Нужно только повернуться на бок... сначала руку... совсем она онемела... и вот тут упереться в краешек... спустить ногу на пол... на этот жуткий пол... холодный... Нет, ни за что, нет... А надо... Хорошо бы, как во сне - скользнуть над полом, так легонечко... Там, в буфете, за левой дверцей, стоит бутыль Митина, красное вино. Отпить бы немного, чтобы тепло побежало по жилочкам, разогнало кровь... потом по лестнице, вниз, как с горочки - ух! - как в детстве, как... (улыбается) Лестница ледяная, скользкая: все носят воду - и льют, носят и льют... вода такая тяжёлая, господи... Во-да... хочется пить... Потом через двор по у-узкой тропочке, через подворотню - и на Моховую, на улицу... Улица в сугробах, улица страшная... надо идти долго... долго... карабкаться... только не смотреть по сторонам, только не смотреть, только не... потом свернуть направо - там уже близко к нему... к Мите... (Пауза.) Но - что это я? Мысли путаются. Это же всё был сон. Мой Митя сейчас придёт... Я уже слышу его шаги... в коридоре там... Вот он споткнулся на углу, где досочка... как всегда, как всегда... Сейчас войдёт...
Клавдия закрывает глаза. Свет вокруг нее меркнет. Из темного коридора слышен стук метронома, переходящий в звук шагов. Шаркая тапками, входит Надежда со свечой и с черной книгой в руке.
Надежда (ставит свечу, зажигает лампу). Вот про неё, Клавдию. У меня заложено, видите (раскрывает книгу, вынимает рекламную листовку, читает) - «Пицца на дом»... Нет, не то... вот. (Садится, читает.) «... муж её Дмитрий замёрз в блокаду прямо на улице. А тётка за ним так и не пошла. Через несколько дней она умерла в своей комнате. После её смерти нашли шестилитровую бутыль красного вина...» Криворучко (сомнамбулически)....в буфете за левой дверцей... Надежда (возмущённо). Откуда вы знаете? Криворучко. Я? Я не знаю... Это знаю не я. Во мне словно несколько разных частей... или даже - не знаю - несколько человек. Сейчас здесь как будто была Клавдия... в этой комнате... или это тоже было во мне... (смотрит в сторону тёмного дивана, испуганно) Скажите, там... там ничего нет?
Надежда со свечой подходит к дивану.
Надежда. Чего это вы? Есть, конечно. Тюк набитый есть. Шуба лежит старая. Это чья ж такая драная? Криворучко. Не знаю. Всегда в коридоре висела, на нашей вешалке. Там, в самом углу... В детстве я в неё прятался... Завернусь в шубу - и все меня ищут, ищут... Надежда (возмущённо задувая свечу). Так нельзя шубу хранить, так не полагается. Так - только моль в квартире разводить. (Осматривает шубу, выйдя на свет.) Вы проверяли, моли нету в ней? А то лучше выбросьте, страсть такую, на что она вам... Криворучко. Моли? Нет, моли не видел... Надежда. Да, беличья... Длинная... Раньше носили такие, да...
Надежда заворачивается в шубу, как маленькая, заглядывает в буфетное зеркало.
Теперь моль всё ест. Даже то, что не положено, разную синтетику. И носить-то нельзя, весь исчешешься прямо - а она ест! (Садится в шубе на диван, отпихивая тюк.) Ох, устали ноженьки... А вы куда едете? Криворучко. Я? я... недалеко тут. На Баск`ов переулок, в однокомнатную... с доплатой. Надежда (с завистью). Хорошо вам, что рядышком. И место привычное, и быстро справитесь! А мне почти к самой Поклонной горе добираться. Там, правда, очень хорошо, там район зелёный. Парки большие, дворики... Я долго в тех местах жила, пока родительскую квартиру не продали. А как продали - сюда жить переехала. (Смотрит в окно.) Знаете, мне эту здешнюю квартиру моя мамаша раньше показывала. Мы с ней тут любили гулять вдвоём - в центре и по Моховой, пока она ещё по городу ездить могла. Мамаша всё вспоминала, вспоминала... (указывает на окно) во двор сюда заходили много раз, смотрели снизу на окна, поднимались по лестнице. Мамаша всё хотела тогда в дверь позвонить, зайти, да так и не решилась. Чего, говорит, чужих людей беспокоить, ещё выгонят... Всё равно, говорит, прошлого там уже нету... А вы как думаете? Криворучко. Что? Надежда. Прошлое... оно остаётся? Ну вот... в квартире этой...
Криворучко молчит.
А мы тамошнюю квартиру продали, когда мамаша умерла. И все разъехались сразу, кто куда. У братьев, у сестры - у них свои семьи. А я что? Я им не нужна. Я и перебралась сюда, на Моховую: тут как раз продавалась комната. Я и подумала: а поеду-ка туда, где родня жила - дед Белкин, бабушка Анна, мои родители. Ведь и я тут родилась в сорок третьем... только не помню ничего... И... я вам не говорила? - домовладелец тот, Рыбов, что прежний был хозяин... Он же тоже наш родственник. Криворучко. Нет, не говорили. Надежда. Да, родственник. Дайте-ка книгу, там написано...
Криворучко подаёт Надежде книгу, подвигает стул, садится рядом, зажигает свечу; Надежда листает книгу, ищет, читает.
«В пятнадцать лет бабушка Анна осталась сиротой, вместе с младшей сестрой Лидией и братом Андреем. Их всех взял на воспитание родной дядя, бездетный домовладелец Рыбов...» И вот, видите, приложена фотография... (Рассматривают фотографию.)
Свет вокруг Надежды и Криворучко притушается. Справа высвечивается пространство возле буфета. Из прошлого появляются юные Анна и Лидия: Анна - с корзинкой для рукоделия, Лидия - принаряженная, оживлённая; идут к буфету. Лидия открывает вверху стеклянную дверцу, достаёт из буфета жестянку с конфетами.
Анна (ставит корзинку на буфетную полку и осматривает платье Лидии). Красиво сшили, тебе к лицу! Но как же это коротко, Лиданька! Лидия. Ерунда! В Париже носят куда короче! Только дядя бы мне не позволил... Анна (выбирая конфету). С кем ты сегодня идёшь? Лидия (чуть присев, поправляет причёску перед буфетным зеркалом). С Сержем Рудницким. Он в меня влюблён по уши. Анна. Он же дурак. (Жуёт конфету.) Лидия. Ну и что? Зато - какой красавчик! И танцует превосходно. А как поёт! Все мои подружки завидуют. С таким нигде показаться не стыдно. Не то, что с твоим Белкиным. Анна. Белкин - хороший человек. Добрый, весёлый. И любит меня так... так... насмерть! И я его - насмерть... Лидия. Погоди, дядя узнает! Нет, ты, по-моему, сошла с ума, Анечка! Он же совсем бедный, из простых. Анна (выбирая конфету). Мы тоже - не дворяне, Лиданька. (Жуёт конфету.) Подумаешь, фамилия - Черевко! Если бы папа не погиб на этой войне и не умерла мама... (обе мгновение молчат) неизвестно, как бы мы теперь жили. Наш папа был не из богатых... Лидия. Всё равно - он был военный. И с прекрасным образованием! Мы из приличной семьи, Анечка. Дворяне - не дворяне... теперь это неважно: теперь важен капитал и хорошее воспитание. (Выбирая конфету.) А твой Белкин даже вилку правильно держать не умеет! (Жуёт конфету.) Анна. Ты что, проверяла? Лидия. Не умеет, не умеет! Мне и проверять не надо, господи! Посмотри, где он живёт - в каком-то подвале на Лиговке, братьев целая толпа, сестёр... Голодранцы! Анна. Сестра у него одна. И очень милая. Хочет стать маникюршей. Лидия. Это неважно! Анечка, милая, опомнись! Дядя прогонит тебя, денег не даст! Не пойдёшь же ты жить в подвал, к этому Белкину? Там наверно, грязно, холодно, крысы - бр-р-р! Ты училась в хорошей гимназии, а у твоего Белкина - дай бог, три класса церковно-приходской школы! (Хихикает.)
|
