Действие 1. Верните бабушке ружье! 15 страница

износ, могли надеяться, что уж больших усилий от них не потребуется. Им

надо было только как можно аккуратнее, если уместно употребить здесь это

слово, выполнять свой нечеловеческий долг. Легочная форма чумы - сначала

было зарегистрировано лишь несколько ее случаев - теперь быстро расп-

ространилась по всему городу, так, словно ветер разжигал и поддерживал

пожар в груди людей. Больные, которых мучила кровавая рвота, погибали

значительно скорее. При этой новой форме болезни следовало ждать более

быстрого распространения заразы. Но мнения специалистов на сей счет рас-

ходились. В целях большей безопасности медицинский персонал продолжал

работать в масках, пропитанных дезинфицирующим составом. На первый

взгляд эпидемия должна была бы шириться. Но поскольку случаи заболевания

бубонной чумой стали реже, итог сбалансировался.

Между прочим, городским властям и без того было о чем тревожиться --

продовольственные затруднения все больше росли. Спекулянты, понятно, не

остались в стороне и предлагали по баснословным ценам продукты первой

необходимости, уже исчезнувшие с рынка. Бедные семьи попали в весьма тя-

желое положение, тогда как богатые почти ни в чем не испытывали недос-

татка. Казалось бы, чума должна была укрепить узы равенства между нашими

согражданами именно из-за той неумолимой беспристрастности, с какой она

действовала по своему ведомству, а получилось наоборот - эпидемия в силу

обычной игры эгоистических интересов еще больше обострила в сердцах лю-

дей чувство несправедливости. Разумеется, за нами сохранялось совершен-

нейшее равенство смерти, но вот его-то никто не желал. Бедняки, страдав-

шие от голода, тоскливо мечтали о соседних городах и деревнях, где живут

свободно и где хлеб не стоит таких бешеных денег. Раз их не могут досыта

накормить, пусть тогда позволят уехать - таковы были их чувства, возмож-

но не совсем разумные. Словом, кончилось тем, что на стенах домов стал

появляться лозунг. "Хлеба или воли", а иной раз его выкрикивали вслед

проезжавшему префекту. Эта ироническая фраза послужила сигналом к мани-

фестациям, и, хотя их быстро подавили, все понимали, насколько дело

серьезно.

Естественно, газеты по приказу свыше действовали в духе оголтелого

оптимизма. Если верить им, то наиболее характерным для годины бедствия

было "исключительное спокойствие и хладнокровие, волнующий пример кото-

рого давало население". Но в наглухо закрытом городе, где ничто не оста-

валось в тайне, никто не обманывался насчет "примера", даваемого нашим

сообществом. Чтобы составить себе верное представление о вышеуказанном

спокойствии и хладнокровии, достаточно было заглянуть в карантин или в

"лагерь изоляции", организованный нашими властями. Случилось так, что

рассказчик, занятый другими делами, сам в них не бывал. Потому-то он мо-

жет лишь привести свидетельство Тарру.

Тарру и в самом деле рассказал в своем дневнике о посещении такого

лагеря, устроенного на городском стадионе, куда он ходил вместе с Рамбе-

ром. Стадион расположен почти у самых городских ворот и одной стороной

выходит на улицу, где бегают трамваи, а другой - на обширные пустыри,

тянущиеся до границы плато, на котором возведен город. Он обнесен бетон-

ной высокой оградой, и достаточно поэтому было поставить у всех четырех

ворот часовых, чтобы затруднить побеги. Кроме того, отделенные высокой

стеной от улицы, несчастные, угодившие в карантин, могли не бояться до-

сужего любопытства прохожих. Зато в течение всего дня на стадионе слышно

было, как совсем рядом проходят с грохотом невидимые отсюда трамваи, и

по тому, как крепчал в определенные часы гул толпы, отрезанные от мира

бедолаги догадывались, что народ идет с работы или на работу. Таким об-

разом, они знали, что жизнь, куда им ныне заказан доступ, продолжается

всего в нескольких метрах от них и что бетонные стены разделяют две все-

ленные, более чуждые друг другу, чем если бы даже они помещались на двух

различных планетах.

Тарру и Рамбер решили отправиться на стадион в воскресенье после обе-

да. С ними увязался Гонсалес, тот самый футболист; Рамбер разыскал его и

уговорил взять на себя наблюдение за сменой караула у ворот стадиона.

Рамбер обещал представить его начальнику лагеря. Встретившись со своими

спутниками, Гонсалес сообщил, что как раз в этот час, ясно, до чумы, он

начинал переодеваться, готовясь к матчу. Теперь, когда все стадионы рек-

визировали, податься было некуда, и Гонсалес чувствовал себя чуть ли не

бездельником, даже вид у него был соответствующий. Именно по этой причи-

не он и согласился взять на себя дежурство в лагере, но при условии, что

работать будет только в последние дни недели. Небо затянуло облаками, и

Гонсалес, задрав голову, печально заметил, что такая погодка - не дожд-

ливая и не солнечная - для футбола самое милое дело. В меру отпущенного

ему природой красноречия он старался передать слушателям запах втираний,

стоявший в раздевалке, давку на трибунах, яркие пятна маек на буром по-

ле, вкус лимона или шипучки в перерыве, покалывающей пересохшую глотку

тысячью ледяных иголочек. Тарру отмечает, что во время всего пути по вы-

битым улочкам предместья футболист беспрерывно гнал перед собой первый

попавшийся камешек. Он пытался послать его прямо в решетку водосточной

канавы и, если это удавалось, громогласно возглашал: "Один ноль в мою

пользу". Докурив сигарету, он ловко выплевывал ее в воздух и старался на

лету подшибить ногой. У самого стадиона игравшие в футбол ребятишки за-

пустили в их сторону мяч, и Гонсалес не поленился сбегать за ним и вер-

нул его обратно точнейшим ударом.

Наконец они вошли на стадион. Все трибуны были полны. Но на поле тес-

ными рядами стояло несколько сотен красных палаток, внутри которых, они

заметили еще издали, находились носилки и узлы с пожитками. Трибуны ре-

шено было не загромождать, чтобы интернированные могли посидеть там в

укрытии от дождя или палящего солнца. Но с закатом им полагалось расхо-

диться по палаткам. Под трибунами помещалось душевое отделение, его под-

ремонтировали, а раздевалки переоборудовали под канцелярию и медпункты.

Большинство интернированных облюбовали трибуны. Некоторые бродили по

проходам. А кое-кто, присев на корточки у входа в свою палатку, рассеян-

но озирался вокруг. У сидевших на трибунах был пришибленный вид, каза-

лось, они все ждут чего-то.

- А что они делают целыми днями? - обратился Тарру к Рамберу.

- Ничего не делают.

И действительно, почти все сидели вяло, опустив руки, раскрыв пустые

ладони. Странное впечатление производило это огромное скопище неестест-

венно молчаливых людей.

- В первые дни здесь оглохнуть можно было, - пояснил Рамбер. - Ну а

потом, со временем, почти перестали разговаривать.

Если верить записям Тарру, то он вполне понимал этих несчастных, он

без труда представил себе, как в первые дни, набившись в палатки, они

вслушиваются в нудное жужжание мух или скребут себя чуть не до крови, а

когда попадается сочувствующая пара ушей, вопят о своем гневе или стра-

хе... Но с тех пор как лагерь переполнился народом, таких сочувствующих

попадалось все меньше. Поэтому приходилось молчать и подозрительно ко-

ситься на соседа. Казалось, что и в самом деле с серенького, но все же

лучистого неба кто-то сеет на этот алый лагерь подозрительность и недо-

верие.

Да, вид у всех у них был недоверчивый. Раз их отделили от остального

мира, значит, это неспроста, и лица у них всех стали одинаковые, как у

людей, которые в чем-то пытаются оправдаться и мучатся страхом. На кого

бы ни падал взгляд Тарру, каждый праздно озирался вокруг, видимо, стра-

дая от все абстрагирующей разлуки с тем, что составляло смысл его жизни.

И так как они не могли с утра до ночи думать о смерти, они вообще ни о

чем не думали. Они были как бы в отпуску. "Но самое страшное, - записал

Тарру, - что они, забытые, понимают это. Тот, кто их знал, забыл, потому

что думал о другом, и это вполне естественно. А тот, кто их любит, тоже

их забыл, потому что сбился с ног, хлопоча об их же освобождении и выис-

кивая разные ходы. Думая, как бы поскорее освободить своих близких из

пленения, он уже не думает о том, кого надо освободить. И это тоже впол-

не в порядке вещей. И в конце концов видишь, что никто не способен

по-настоящему думать ни о ком, даже в часы самых горьких испытаний. Ибо

думать по-настоящему о ком-то - значит думать о нем постоянно, минута за

минутой, ничем от этих мыслей не отвлекаясь: ни хлопотами по хозяйству,

ни пролетевшей мимо мухой, ни принятием пищи, ни зудом. Но всегда были и

будут мухи и зуд. Вот почему жизнь очень трудная штука. И вот они-то

прекрасно знают это".

К ним подошел начальник лагеря и сказал, что их желает видеть некий

мсье Отон. Усадив Гонсалеса в своем кабинете, начальник отвел остальных

к трибуне, где в стороне сидел мсье Отон, поднявшийся при их приближе-

нии. Он был одет как и на воле, даже не расстался с туго накрахмаленным

воротничком. Одну только перемену обнаружил в нем Тарру - пучки волос у

висков нелепо взъерошились и шнурок на одном ботинке развязался. Вид у

следователя был усталый, и ни разу он не поглядел собеседникам в лицо.

Он сказал, что рад их видеть и что он просит передать свою благодарность

доктору Риэ за все, что тот сделал.

Рамбер и Тарру промолчали.

- Надеюсь, - добавил следователь после короткой паузы, - надеюсь, что

Жак не слишком страдал.

Впервые Тарру услышал, как мсье Отон произносит имя сына, и понял,

что, значит, есть еще и другие перемены. Солнце катилось к горизонту, и

лучи, прорвавшись в щелку между двух облачков, косо освещали трибуны и

золотили лица разговаривавших.

- Правда, правда, - ответил Тарру, - он совсем не мучился.

Когда они ушли, следователь так и остался стоять, глядя в сторону за-

ходящего солнца.

Они заглянули в кабинет начальника попрощаться с Гонсалесом, который

изучал график дежурств. Футболист пожал им руки и рассмеялся.

- Хоть в раздевалку-то попал, - сказал он, - и то ладно.

Начальник повел гостей к выходу, но вдруг над трибунами что-то оглу-

шительно затрещало. Потом громкоговорители, те самые, что в лучшие вре-

мена сообщали публике результаты матча или знакомили ее с составом ко-

манд, гнусаво потребовали, чтобы интернированные расходились по палат-

кам, так как сейчас начнут раздавать ужин. Люди не спеша спускались с

трибун и, еле волоча ноги, направлялись к палаткам. Когда все разбре-

лись, появились два небольших электрокара, такие бывают на вокзалах, и

медленно поползли по проходу между палатками, неся на себе два больших

котла. Люди протягивали навстречу им обе руки, два черпака ныряли в два

котла и выплескивали содержимое в две протянутые тарелки. Затем электро-

кар двигался дальше. У следующей палатки повторялась та же процедура.

- Научная постановка дела, - сказал Тарру начальнику.

- А как же, - самодовольно подтвердил начальник, пожимая посетителям

на прощание руки, - конечно, по-научному.

Сумерки уже спустились, небо очистилось. На лагерь лился мягкий, яс-

ный свет. В мирный вечерний воздух со всех сторон подымалось звяканье

ложек и тарелок. Низко над палатками скользили летучие мыши и исчезали

так же внезапно, как появлялись. По ту сторону ограды проскрежетал на

стрелке трамвай.

- Бедняга следователь, - пробормотал Тарру, выходя за ворота. - Надо

бы для него что-нибудь сделать. Да как помочь законнику?

 

Были в нашем городе еще и другие лагеря, и в немалом количестве, но

рассказчик не будет о них говорить по вполне понятным соображениям доб-

росовестности и за отсутствием точной информации. Единственное, что он

может сказать, - так это то, что самосуществование таких лагерей, доно-

сящийся оттуда запах людской плоти, оглушительный голос громкоговорите-

лей на закате, стены, скрывающие тайну и страх перед этим окаянным мес-

том, - все это тяжелым грузом ложилось на души наших сограждан и еще

больше увеличивало смятение, тяготило всех своим присутствием. Все чаще

возникали стычки с начальством, происходили различные инциденты.

Тем временем, к концу ноября, уже начались холодные утренники. Ливне-

вые дожди, не скупясь, обмыли плиты мостовой, чистенькие безоблачные не-

беса лежали над доведенными до блеска улицами. Солнце, уже потерявшее

летнюю силу, каждое утро заливало наш город холодным ярким светом. А к

вечеру, напротив, воздух снова теплел. Как-то в один из таких вечеров

Тарру решил приоткрыть свою душу доктору Риэ.

Часов в десять вечера, после длинного утомительного дня, Тарру выз-

вался проводить Риэ, решившего навестить старика астматика. Над крышами

старого квартала кротко поблескивало небо. Мягкий ветерок бесшумно про-

бегал вдоль темных перекрестков. Старик астматик встретил их болтовней,

чуть не оглушившей гостей после тишины улиц. Старик сразу же заявил, что

многие не согласны, что куски пожирнее всегда достаются одним и тем же,

что повадился кувшин по воду ходить, тут ему и голову сломить, что; воз-

можно, - и он от удовольствия даже руки потер - будет хорошенькая зава-

руха. Пока доктор осматривал его, он болтал без умолку, комментируя пос-

ледние события.

Над головой у них послышались шаги. Поймав удивленный взгляд Тарру,

старушка, жена астматика, объяснила, что, должно быть, это на крыше, то

есть на террасе, сошлись соседки. И тут же им было сообщено, что оттуда,

с крыши, очень красивый вид и что многие террасы примыкают вплотную друг

к другу, так что местные женщины ходят к соседям в гости, не спускаясь в

комнаты.

- Верно, - подхватил старик. - Если хотите, подымитесь. Воздух там

свежий.

На террасе, где стояло три стула, было пусто. Справа, насколько хва-

тал глаз, видны были сплошные террасы, примыкавшие вдалеке к чему-то

темному, каменистому, в чем оба признали первый прибрежный холм. Слева,

бегло скользнув по двум-трем улочкам и невидимому отсюда порту, взгляд

упирался в линию горизонта, где в еле заметном трепетании море сливалось

с небом. А над тем, что, как они знали, было грядой утесов, через ровные

промежутки вспыхивал свет, самого источника света отсюда не было видно:

это еще с весны продолжали вращаться фары маяка, указывая путь судам,

которые направлялись теперь в другие порты. В чистом после шквальных

ветров, глянцевитом небе горели первозданным блеском звезды, и далекий

свет маяка время от времени примешивал к ним свой преходящий пепельный

луч. Ветер нес запахи пряностей и камня. Кругом стояла ничем не нарушае-

мая тишина.

- Хорошо, - сказал Риэ, усевшись на стул, - такое впечатление, будто

чума никогда сюда не добиралась.

Тарру стоял, повернувшись к нему спиной, и смотрел на море.

- Да, - ответил он не сразу. - Хорошо. Он шагнул, сел рядом с докто-

ром и внимательно посмотрел ему в лицо. Трижды по небу пробежал луч мая-

ка. Из глубокой щели улицы доносился грохот посуды. В соседнем доме ти-

хонько скрипнула дверь.

- Риэ, - самым естественным тоном проговорил Тарру, - вы никогда не

пытались узнать, что я такое? Надеюсь, вы мне друг?

- Да, - ответил доктор, - я вам друг. Только до сих пор нам обоим все

как-то времени не хватало.

- Прекрасно, теперь я спокоен. Не возражаете посвятить этот час друж-

бе?

Вместо ответа Риэ улыбнулся.

- Так вот, слушайте...

Где-то, не по их улице, проехала машина, и казалось, она слишком дол-

го катится по мокрой мостовой. Наконец шорох шин стих, но воцарившуюся

было тишину нарушили далекие невнятные крики. И только потом тишина всей

тяжестью звезд и неба обрушилась на обоих мужчин. Тарру снова поднялся,

подошел к перилам террасы, оперся о них как раз напротив Риэ, который

сидел на стуле, устало привалившись к спинке. Он видел не фигуру Тарру,

а что-то темное, большое, выделявшееся на фоне неба. Наконец Тарру заго-

ворил, и вот приблизительный пересказ его исповеди.

"Для простоты начнем, Риэ, с того, что я был уже чумой поражен еще

прежде, чем попал в ваш город в разгар эпидемии. Достаточно сказать, что

я такой же, как и все. Но существуют люди, которые не знают этого, или

люди, которые сумели сжиться с состоянием чумы, и существуют люди, кото-

рые знают и которым хотелось бы вырваться. Так вот, мне всегда хотелось

вырваться.

В юности я жил с мыслью о своей невиновности, то есть без всяких мыс-

лей. Я не принадлежу к разряду беспокойных, наоборот, вступил я в жизнь,

как положено всем юношам. Все мне удавалось, науки давались легко, с

женщинами я ладил прекрасно, и если накатывало на меня облачко беспо-

койства, оно быстро исчезало. Но в один прекрасный день я начал думать.

И тогда...

Надо сказать, что в отличие от вас бедности я не знал. Мой отец был

помощником прокурора, то есть занимал достаточно видный пост. Внешне это

на нем не отражалось. Он от природы был человек благодушный, добряк.

Мать моя была женщина простая, перед всеми тушевалась, я ее любил и люб-

лю, но предпочитаю о ней не говорить. Отец много со мной возился, любил

меня, думаю, даже пытался меня понять. У него на стороне - теперь-то я в

этом уверен - были интрижки, и, представьте, я ничуть этим не возмуща-

юсь. Вел он себя именно так, как полагается себя вести в подобных случа-

ях, никого не шокируя. Короче, человек он был не слишком оригинальный, и

теперь, после его смерти, я понимаю, что прожил он жизнь не как святой,

но и дурным человеком тоже не был. Просто придерживался середины, а к

такому сорту людей обычно испытывают разумную привязанность, и надолго.

Однако имелась у него одна слабость: его настольной книгой был

большой железнодорожный справочник Шэкса. Он даже и не путешествовал,

разве что проводил отпуск в Бретани, где у него было маленькое по-

местьице. Но он мог вам без запинки назвать часы прибытия и отбытия по-

езда Париж - Берлин, порекомендовать наиболее простой маршрут, скажем,

из Лиона в Варшаву, не говоря уже о том, что наизусть знал расстояние с

точностью до полукилометра между любыми столицами, какую бы вы ни назва-

ли. Вот вы, например, доктор, можете вы сказать, как проехать из Бриан-

сона33 в Шамоникс34? Даже начальник вокзала и тот задумается. А отец не

задумывался. Каждый свободный вечер он старался расширить свои знания в

этой области и очень ими гордился. Меня это ужасно забавляло, и я неред-

ко экзаменовал его, проверял ответы по справочнику и радовался, что он

никогда не ошибается. Эти невинные занятия нас сблизили, так как он це-

нил во мне благодарного слушателя. А я считал, что его превосходство в

области железнодорожных расписаний было ничуть не хуже всякого другого.

Но я увлекся и боюсь преувеличить значение этого честного человека.

Ибо скажу вам, чтобы покончить с этим вопросом, прямого влияния на мое

становление отец не имел. Самое большее - он дал мне окончательный тол-

чок. Когда мне исполнилось семнадцать, отец позвал меня в суд послушать

его35. В суде присяжных разбиралось какое-то важное дело, и он, вероят-

но, считал, что покажется мне в самом выгодном свете. Думаю также, он

надеялся, что эта церемония, способная поразить юное воображение, побу-

дит меня избрать профессию, которую в свое время выбрал себе он. Я охот-

но согласился, во-первых, хотел сделать отцу удовольствие, а во-вторых,

мне самому было любопытно посмотреть и послушать его в иной роли, не в

той, какую он играл дома. Вот и все, ни о чем другом я не думал. Все,

что происходит в суде, с самого раннего детства казалось мне вполне ес-

тественным и неизбежным, как, скажем, праздник 14 июля36 или выдача наг-

рад при переходе из класса в класс. Словом, представление о юстиции у

меня было самое расплывчатое, отнюдь не мешавшее мне жить.

Однако от того дня моя память удержала лишь один образ - образ подсу-

димого. Думаю, что он и в самом деле был виновен, в чем - неважно. Но

этот человечек с рыжими редкими волосами, лет примерно тридцати, каза-

лось, был готов признаться во всем, до того искренне страшило его то,

что он сделал, и то, что сделают с ним самим, - так что через несколько

минут я видел только его, только его одного. Он почему-то напоминал со-

ву, испуганную чересчур ярким светом. Узел галстука сполз куда-то под

воротничок. Он все время грыз ногти, только на одной руке, на правой...

Короче, не буду размазывать, вы, должно быть, уже поняли, что я хочу

сказать, - он был живой.

А я, я как-то вдруг заметил, что до сих пор думал о нем только под

углом весьма удобной категории - только как об "обвиняемом". Не могу

сказать, что я совсем забыл об отце, но что-то до такой степени сдавило

мне нутро, что при всем желании я не мог отвести глаз от подсудимого. Я

почти ничего не слушал, я чувствовал, что здесь хотят убить живого чело-

века, и какой-то неодолимый инстинкт подобно волне влек меня к нему со

слепым упрямством. Я очнулся, только когда отец начал обвинительную

речь.

Непохожий на себя в красной прокурорской мантии, уже не тот добродуш-

ный и сердечный человек, которого я знал, он громоздил громкие фразы,

выползавшие из его уст, как змеи. И я понял, что он от имени общества

требует смерти этого человека, больше того - просит, чтобы ему отрубили

голову. Правда, сказал он только: "Эта голова должна упасть". Но в конце

концов разница не так уж велика. И выходит одно на одно, раз он действи-

тельно получил эту голову. Просто не он сам выполнял последнюю работу. А

я, следивший теперь за ходом судоговорения вплоть до заключительного

слова, я чувствовал, как связывает меня с этим несчастным умопомрачи-

тельная близость, какой у меня никогда не было с отцом. А отец, согласно

существующим обычаям, обязан был присутствовать при том, что вежливо

именуется "последними минутами" преступника, но что следовало бы скорее

назвать самым гнусным из убийств.

С этого дня я не мог видеть без дрожи отвращения справочник Шэкса. С

этого дня я заинтересовался правосудием, испытывая при этом ужас, заин-

тересовался смертными приговорами, казнями и в каком-то умопомрачении

твердил себе, что отец по обязанности множество раз присутствовал при

убийстве и как раз в эти дни вставал до зари. Да-да, в таких случаях он

специально заводил будильник. Я не посмел заговорить об этом с матерью,

но стал за ней исподтишка наблюдать и понял, что мои родители чужие друг

другу и что жизнь ее была сплошным самоотречением. Поэтому я простил ее

с легкой душой, как я говорил тогда. Позже я узнал, что и прощать-то ее

не за что было, до замужества она всю жизнь прожила в бедности, и именно

бедность приучила ее к покорности.

Вы, очевидно, надеетесь услышать от меня, что я, мол, сразу бросил

родительский кров. Нет, я прожил дома еще долго, почти целый год. Но

сердце у меня щемило. Как-то вечером отец попросил у матери будильник,

потому что завтра ему надо рано вставать. Всю ночь я не сомкнул глаз. На

следующий день, когда он вернулся, я ушел из дому. Добавлю, что отец ра-

зыскал меня, что я виделся с ним, но никаких объяснений между нами не

было: я спокойно сказал ему, что, если он вернет меня домой силой, я по-

кончу с собой. В конце концов он уступил, так как нрава он был скорее

мягкого, произнес целую речь, причем назвал блажью мое намерение жить

своей жизнью (так он объяснял себе мой уход, и я, конечно, не стал его

разубеждать), надавал мне тысячу советов и с трудом удержался от вполне

искренних слез. После этой беседы я в течение довольно долгого времени

аккуратно ходил навещать мать и тогда встречал отца. Эти взаимоотношения

вполне его устраивали, как мне кажется. Я лично против него зла не имел,

только на сердце у меня было грустно. Когда он умер, я взял к себе мать,

и она до сих пор жила бы со мной, если бы тоже не умерла.

Я затянул начало только потому, что и в самом деле это стало началом

всего. Дальнейшее я изложу короче. В восемнадцать лет я, живший до того

в достатке, узнал нищету. Чего только я не перепробовал, чтобы зарабо-

тать себе на жизнь. И представьте, в значительной мере преуспел. Но

единственное, что меня интересовало, - это смертные приговоры. Мне хоте-

лось уплатить по счету той рыжей соне. И естественно, я стал, как приня-

то говорить, заниматься политикой. Просто не хотел быта" зачумленным,

вот и все. Я думал, что то самое общество, где я живу" базируется на

смертных приговорах и, борясь против него, я борюсь таким образом с

убийством. Так ж думал, так мне говорили другие, и, если хотите, это в

достаточной степени справедливо. Таким образом, я встал в ряды тех, кого

я любил и до сих нор люблю. Я оставался с ними долго, и не было в Европе

такой страны, где бы я не участвовал в борьбе. Ну да ладно...

Разумеется, я знал, что при случае и мы тоже выносили смертные приго-

воры. Но меня уверяли, что эти несколько смертей необходимы, дабы пост-

роен" мир, где никого не будут убивать. До известной степени эта было

правдой, но я, должно быть, просто не способен держаться такого рода

правды. Единственное, что бесспорно, - это то, что я колебался. Но я

вспоминал сову и мог таким образом жить дальше. Вплоть до того дна, ког-

да & лично присутствовал при смертной казни (было это в Венгрии), и то

же самое умопомрачение, застлавшее глаза подростка, каким я был некогда,

застлало глаза ухе взрослого мужчины.

Вы никогда не видели, как расстреливают человека? Да нет, конечно,

без особого приглашения туда не попадешь, да и публику подбирают зара-

нее. И в результате все вы пробавляетесь в этом отношении картинками и

книжными описаниями. Повязка на глазах, столбу и вдалеке несколько сол-

дат. Как бы не так! А знаете, что как раз наоборот, взвод солдат выстра-

ивают в полутора метрах от расстреливаемого? Знаете, что, если осужден-

ный сделает хоть шаг, он упрется грудью в дула винтовок? Знаете, что с

этой предельно близкой дистанции ведут прицельный огонь в область серд-

ца, а так как пули большие, получается отверстие, куда можно кулак засу-

нуть? Нет, ничего вы этого не знаете, потому что о таких вот деталях не

принято говорить. Сон человека куда более священная вещь, чем жизнь для

зачумленных. Не следует портить сон честным людям. Это было бы дурным

вкусом, а вкус как раз и заключается в том, чтобы ничего не пережевывать

- это всем известно. Но с тех пор я стал плохо спать. Дурной вкус остал-

ся у меня во рту, и я не перестал пережевывать, другими словами, думать.

Вот тут я и понял, что я, по крайней мере в течение всех этих долгих

лет, как был, так и остался зачумленным, а сам всеми силами души верил,

будто как раз борюсь с чумой. Понял, что пусть косвенно, но я осудил на

смерть тысячи людей, что я даже сам способствовал этим смертям, одобряя

действия и принципы, неизбежно влекшие ее за собой. Прочих, казалось,

ничуть не смущало это обстоятельство, или, во всяком случае, они никогда

об этом по доброй воле не заговаривали. А я жил с таким ощущением, будто

мне перехватило глотку. Я был с ними и в то же время был один. Когда мне

случалось выражать свои сомнения, те говорили, что следует смотреть в

корень, и подчас приводили достаточно впечатляющие доводы, чтобы помочь

мне проглотить то, что застряло у меня в глотке. Но я возражал, что

главные зачумленные - это те, что напяливают на себя красные мантии, что

и они тоже приводят в подобном случае весьма убедительные доводы, и, ес-

ли я принимаю чрезвычайные и вызванные необходимостью доводы мелких за-