Пляжная экзотика

 

В трагедии мы становимся соучастниками; в комедии – всего лишь зрителями. Автор трагедии отождествляет себя со своими персонажами – так же, как читатель или слушатель. Но в комедии сочинитель никоим образом не проецирует себя на своих героев, да и зрители сохраняют с ними дистанцию. Автор смотрит, записывает, судит со стороны, а аудитория, тоже оставаясь вне действия, решает, хороша ли получилась комедия, и если хороша – то смеется. Комедия слишком долго продолжаться не может. Вот почему большинство выдающихся комедиографов придерживаются жанра «смешанной комедии», где происходит постоянный переход фокуса: от отождествления к отстранению и обратно. В какой‑то момент мы просто смотрим на происходящее и смеемся; потом начинаем сочувствовать героям и даже отождествлять себя с ними, хотя всего несколько секунд назад они были для нас не более чем объектами нашего внимания.

Иоанна от Ангелов принадлежала к тому несчастному разряду человеческих существ, кто постоянно вызывает у зрителей реакцию отстранения, то есть чисто комический эффект. А ведь она всю жизнь писала исповедальные письма, призванные пробудить в читателях сочувствие к ее страданиям. Сегодня мы читаем эти послания и по‑прежнему считаем бедную настоятельницу фигурой комической – и все потому, что она продолжала оставаться лицедейкой. То есть, даже по отношению к самой себе она сохраняла некую дистанцию. Временами она являла собой пародию на святого Августина, потом превращалась в королеву бесноватых, затем в святую Терезу, а изредка, отказавшись от актерства, вдруг становилась искренней и неглупой женщиной, отлично понимающей, что она представляет собой на самом деле. Конечно, сестра Иоанна вовсе не желала выставлять себя на посмешище, однако при этом использовала все приемы комедии: внезапные смены масок, абсурдные трюки, чрезмерность в поступках, чересчур благочестивую демагогию, слишком наивно маскировавшую ее истинные желания.

Кроме того, Иоанна писала свои письма, вовсе не думая о том, что у адресатов могут быть и иные источники информации. Например, из официальных протоколов процесса Грандье мы знаем, что настоятельница и еще несколько монахинь, охваченные раскаянием, попытались отозвать свои показания, назвав их полной ложью. В автобиографии сестры Иоанны сколько угодно признаний в суетности, гордыне, недостаточной вере. Но о своем главном преступлении – злонамеренной лжи, из‑за которой невинный человек угодил на костер, – она не упоминает ни разу. Не приводит она и единственный эпизод во всей этой чудовищной истории, делающий ей честь: ее недолгое раскаяние и публичное покаяние в грехе. Очевидно, как следует поразмыслив, Иоанна решила поверить циничным доводам Лобардемона и капуцинов: ее раскаяние – происки дьяволов, а ее ложь – святая правда. Теперь любой рассказ об этом досадном эпизоде неминуемо подпортил бы образ страдалицы, которую мучил дьявол, а спасло чудо Господне. Утаив странные и трагические факты, Иоанна предпочла сделать из себя некий вымышленный персонаж. То есть превратила себя в персонаж комедии.

Что касается Жан‑Жозефа Сурена, то он на протяжении своей жизни думал, писал и говорил много глупых, вредных и даже нелепых вещей. Но всякий, кто читал его письма и мемуары, сразу поймет, что имеет дело с фигурой трагической, ибо мы немедленно становимся соучастниками этих страданий (весьма необычных и, в некотором смысле, вполне заслуженных). Мы узнаем Сурена таким, каков он был на самом деле – безо всяких прикрас. Если Жан‑Жозеф исповедуется, то можно быть уверенным, что он совершенно искренней, а не романтизирует себя, как сестра Иоанна, которая, сколько бы она ни тщилась, в конце концов непременно сама себя выдаст и обратит свою святость в комедию, а то и в фарс.

Начало долгого крестного пути Сурена нами уже описано. Этот человек обладал железной волей и вдохновлялся высочайшими идеалами духовного совершенствования, но в то же время им владела ошибочная доктрина, превратно толковавшая отношения между Богом и человеком. Эта аномалия довольно скоро подорвала слабое здоровье Сурена и нанесла непоправимый ущерб его психике. В Луден он приехал уже тяжело больным человеком. Там он изо всех сил старался противодействовать бесопоклонству, которое практиковали другие экзорцисты, но в конечном итоге сам пал жертвой чересчур истового увлечения идеей Зла. Дьяволы черпают силу из неистовости тех, кто ведет с ними борьбу не на жизнь, а на смерть. Истеричные монахи и злобные экзорцисты лишь укрепляли бесов. Злые порывы, обычно сдерживаемые сознанием, вырывались наружу, и уста изрыгали непристойности, святотатства и прочие недопустимые слова. Лактанс и Транкиль умерли в конвульсиях, «по рукам и ногам скованные Велиаром». Сурен перенес такие же муки, но остался жив.

Работая в Лудене, он находил время для того, чтобы в перерывах между экзорцизмами и припадками болезни писать письма. Но в откровения он пустился лишь в послании своему ненадежному другу отцу Д'Аттиши. Обычно же Жан‑Жозеф писал о медитации, умерщвлении плоти и чистоте сердца. О бесах и своих муках он упоминал редко. «Что касается вашей созерцательной молитвы, – писал он одному из монахов, – то, по‑моему, это вовсе не плохой знак, что вы не можете сосредоточиться на каком‑нибудь одном предмете, хотя готовитесь к этому заранее. Очень советую вам не понуждать свою мысль к рассуждению на какую‑то определенную тему, но читать молитвы с таким же свободным сердцем, как в прежние времена, когда вы приходили в комнату к матушке Д'Аррерак и беззаботно болтали с ней о всякой всячине. Вы ведь не решали заранее, о чем будете с ней говорить, но вели беседу лишь для обоюдного удовольствия. Вы любили эту женщину и хотели поддерживать с ней добрые отношения. Вот и с Богом обращайтесь таким же образом».

Другому своему другу он пишет: «Любите нашего дорогого Господа, и пусть Он поступает как Ему угодно.

Когда Он за работой, душе следует отказаться от самочинных действий. Поступайте так, подставляйте себя лучам Его Любви и Его Силы. Оставьте свои заботы, ибо в них слишком много наносного, что нуждается в очищении».

Что же это за Любовь и Сила, лучам которой должна подставлять себя душа? «Дело этой Любви – разрушать, уничтожать и разорять, а потом сотворить заново и вдохновлять новой жизнью. Дело это поистине ужасно и поистине чудесно. Чем ужаснее, тем чудеснее и прекраснее. Вот какой Любви должны мы отдавать всех себя без остатка. Я не буду счастлив до тех пор, пока не увижу, как эта Любовь восторжествует в вас, поглотив вас целиком, без остатка».

В случае самого Сурена процесс поглощения только начинался. В течение почти всего 1637 года и в начале 1638 года он все время болел, однако приступы болезни сменялись относительно спокойными периодами. Он все еще оставался нормальным, хоть и очень болезненным человеком.

Двадцать пять лет спустя он напишет в труде «Экспериментальная наука исследования другой жизни»: «Моя одержимость сопровождалась необычайной остротой ума и жизнерадостностью, которая помогала мне не только терпеливо нести эту ношу, но и радоваться ей». Конечно, предаваться усиленным занятиям он уже не мог по состоянию здоровья, однако знаний, накопленных в раннюю пору жизни, Сурену хватало, чтобы временами устраивать блестящие импровизации. Поднимаясь на кафедру, он иногда не знал, что будет говорить, и вообще не был уверен, что у него хватит сил раскрыть рот, поэтому его ощущения были подобны чувству, с которым преступник поднимается на эшафот. Но потом вдруг он ощущал «трепет внутреннего чувства и жар благодати, да такой сильный, что сердце начинало гудеть, подобно трубе, мощным голосом, а мысль лилась так свободно, словно ее излагал кто‑то другой… Откуда‑то извне в мой рассудок по невидимой трубе поступали сила и мудрость».

Но потом все это прекратилось. Труба засорилась, источник вдохновения иссяк. Болезнь приняла новую форму. Она не накатывала на монаха припадками, а поселилась в нем постоянно, лишив его света и связи с Господом. В письмах, написанных в основном в 1638 году и адресованных одной монахине, пережившей нечто сходное, Сурен описывает, как начинался его недуг.

Его страдания были не только нравственными, но и физическими. Дни и недели напролет он метался в лихорадке, чувствуя невыразимую слабость. Потом вдруг начинался частичный паралич. Жан‑Жозеф утрачивал власть над конечностями, и всякое движение требовало огромного усилия, сопровождалось невыносимой болью. Самое простое дело превращалось в пытку, любое движение – в подвиг Геракла. Например, ему нужно было потратить два или три часа на то, чтобы расстегнуть крючки на своей рясе. О том, чтобы раздеться полностью, речи вообще не шло. В течение почти двадцати лет Сурен спал не раздеваясь. Но раз в неделю было необходимо менять нижнюю рубашку, если он хотел не завшиветь («а к этим созданиям я всегда испытывал живейшее отвращение»). «Я очень страдал из‑за смены белья. Иногда я тратил целую ночь с субботы на воскресенье, чтобы снять грязную рубашку и надеть чистую. Боли при этом были такие, что моя неделя делилась на две части: до четверга и после. Начиная с четверга я терзался страхом, с ужасом думая о приближении субботы, когда нужно будет менять рубашку. Если бы у меня была такая возможность, я охотно променял бы эту пытку на любую другую».

Принятие пищи давалось ему немногим легче. Рубашку можно было менять всего один раз в неделю, однако Сизифов труд резать мясо, подносить вилку ко рту, удерживать в руке кружку – все это было настоящим мучением, особенно если прибавить сюда полное отсутствие аппетита и изрядную вероятность того, что трапеза закончится рвотой. Если обходилось без рвоты, то начинались проблемы с пищеварением.

Врачи делали что могли. Сурену пускали кровь, промывали желудок, назначали теплые ванны. Все это не помогало. Не вызывает сомнения, что симптомы болезни носили не физический, а психосоматический характер. Дело было не в «гнилой крови» или «зловредных гуморах», а в разуме.

Бесы покинули Сурена. Он сражался уже не с Левиафаном, пытавшимся изгнать из его души Господа. Теперь борьба развернулась внутри самого духа монаха, где никак не могли примириться идея Господа и представления о природе. Сегодня нам представляется очевидным, что конечная инстанция, именуемая естеством, так или иначе является частицей бесконечности, именуемой Господом. Бесконечность присутствует в каждой точке и каждом мгновении бытия. Однако христианские теологи старой школы и суровые религиозные моралисты всячески старались отвергнуть эту очевидную истину, а еще более – ее неминуемые практические последствия.

Они говорили, что человек живет в падшем мире, а потому все природное, естественное – греховно и обречено. Поэтому, утверждали моралисты, с природой надо сражаться, ее надо подавлять, ее порывы – игнорировать.

Но лишь через посредство природы можем мы достичь Благодати. Только благодарно принимая то, что нам дается, мы оказываемся достойны Божьего Дара. Без постижения множества мелких фактов, нам никогда не уразуметь Факта первосущего. «Не гоняйся за истиной, – советует один из мастеров дзэн, – просто откажись от мнений». Христианские мистики утверждают примерно то же, но с одной существенной разницей: они ни за что не хотят отказаться от «мнений», если речь идет о догмах, принципах веры, благочестивых традициях и тому подобном. Но все эти краеугольные камни религии – не более чем дорожные указатели, чтобы мы не сбились с пути. К главному факту бытия можно приблизиться, лишь перемещаясь от одних повседневных фактов к другим. Слова, равно как и фантазии, порожденные словами, душе не помогут. Царство Божие должно свершиться на земле; его не построишь в воображении или посредством благочестивых рассуждений. И не будет этого Царствия до тех пор, пока люди делают вид, что они живут не на земле, а в каком‑то ином духовном мире, состоящем из грез, наших собственных предположений, заблуждений и фантазий. Сначала должно наступить царство человека, а лишь потом царство Бога. Умерщвлять же нужно не природу, а роковую привычку человека вытеснять и подавлять естественность. Нам нужно избавиться от наших предубеждений, от словесных ловушек, при помощи которых мы пытаемся преобразовать действительность, от фантазий, за которые мы прячемся, когда реальность не совпадает с нашими ожиданиями. Таково «священное равнодушие» святого Франциска Сальского; такова «отрешенность» религиозного мистика XVIII века Коссада, то есть добровольное принятие всего, что происходит в жизни; таков и «отказ от предпочтений», который, согласно учению дзэн, является приметой Совершенного Пути.

Основываясь на церковных авторитетах и собственном опыте, Сурен верил, что Бога можно познать напрямую, слив душу с Божественной Первоосновой бытия. Но в то же время он придерживался убеждения, что из‑за первородного греха наших праотцев, естественность греховна и обречена, в результате чего между Творцом и его творениями разверзлась пропасть. Придерживаясь подобных взглядов на Бога и вселенную, Сурен пришел к логическому выводу, что нужно исторгнуть из себя все элементы естественности, если только это не влечет за собой самоубийства. В старости, правда, он признал, что заблуждался. «Здесь следует заметить, что за несколько лет перед тем, как отправиться в Луден, святой отец (Сурен пишет здесь о себе в третьем лице) слишком усердствовал в умерщвлении плоти, надеясь тем самым приблизиться к Господу; и хотя в этом стремлении содержался и благой порыв, но вместе с тем здесь проявлялась и определенная чрезмерность, а также узость разума. Вот почему он впал в догматизм, хоть и благонамеренный, но оттого не менее предосудительный». Отделяя конечное от бесконечного, противопоставляя Бога Его творению, Сурен хотел подавить и истребить не только иллюзии, порождаемые эгоистичной привязанностью к плоти, но и саму плоть, то есть материальную основу существования человечества на планете, именуемой Земля.

Его совет был таков: «Естество следует ненавидеть, пусть оно подвергается всем унижениям, которые уготовал ему Господь». Естество «приговорено к смерти», и приговор этот справедлив. Вот почему мы должны «позволить Господу бичевать и распинать нас, как Ему будет угодно». По своему опыту Сурен знал, что мучить естество Всевышний умеет и любит. Придерживаясь мнения, что природа нелепа и безумна, Жан‑Жозеф преобразовал умственную усталость, часто сопровождающую неврозы, в ненависть к человеческой физиологии и ко всему, что окружает людей. Эти ненависть и отвращение были особенно интенсивны, потому что Сурен все никак не мог избавиться от искушений, которые вызывали в нем отвратительные существа, именуемые людьми. В одном из писем он пишет, что уже несколько дней занимается выполнением некого делового поручения. Это занятие пришлось ему по вкусу и даже принесло некоторое облегчение. Но потом вдруг монаху приходит в голову, что улучшение это вызвано тем, «что он занимался изменой». Сурен чувствует себя глубоко несчастным, терзается виной и грехом. Им овладевает глубочайшее раскаяние. Но раскаяние это не побуждает его к действию. Сурен не способен действовать, он «глотает свои грехи, как воду, и питается ими, как хлебом». У него парализованы воля и способность к действию, но не чувствительность. Он не может ничего делать, но он по‑прежнему способен страдать. «Чем менее на тебе одежд, тем болезненнее обрушивающиеся на тебя удары». Сурен пребывает в «пустыне смерти». Но пустыня эта не просто голое место, это злобная пустота, «кошмарная и ужасная бездна, в которой нет надежды на помощь и спасение»; там душу терзает сам Творец, к которому жертва начинает проникаться ненавистью. Господь хочет править один; поэтому Он превращает жизнь Своего раба в муку; от естества почти ничего не осталось, оно находится на последнем издыхании. Человека больше нет, есть лишь самые отвратительные его элементы.

Сурен не может больше ни мыслить, ни учиться, ни молиться, ни совершать благие дела, ни раскрывать сердце Творцу с любовью и благодарностью. Но «чувственная, животная сторона его натуры» еще не умерла, «она погружена в преступления и мерзость». Сюда относятся любые суетные устремления отвлечься каким‑то посторонним занятием, ибо это не менее греховно, чем гордыня, себялюбие и тщеславие. Мучимый неврозом и максимализмом, Жан‑Жозеф мечтает ускорить разрушение естества, изнуряя себя все больше и больше. Но по‑прежнему еще остаются некоторые занятия, дающие ему облегчение. Он отказывается от этих маленьких радостей, потому что хочет «слить внешнюю пустоту с внутренней». Тем самым он отказывается от надежды на помощь извне – пусть уж его естество будет совершенно беззащитным пред Лицом Господа.

Врачи велят ему есть побольше мяса, но он не может выполнить эту рекомендацию. Господь наслал на него болезнь для очищения. Если Жан‑Жозеф будет думать об исцелении, тем самым он воспротивится Божьей воле.

Итак, он отказался от здоровья, от работы, от отдыха. Но все еще оставались виды деятельности, в которых столь блестяще проявлялись его таланты и ученость: проповеди, написание теологических трактатов, благочестивые поэмы, которыми Сурен так гордился. После долгих и тягостных сомнений Сурен решает уничтожить все написанное им. Рукописи нескольких книг, а также многие другие бумаги частью изорваны в клочки, частью сожжены. Теперь он «избавился от всего, что имел, и остался совершенно обнаженным перед своими страданиями». Он предался «в руки Труженика, который (уверяю вас) продолжает Свою работу, заставляя меня идти тяжкими тропами, против которых восстает все мое естество».

Несколько месяцев спустя «тропы» стали и вовсе невыносимыми. Сурен уже не может описать свои физические и нравственные страдания. С 1639 до 1657 года он никому ничего не пишет. Все это время он был подвержен странной болезни – патологической неграмотности, то есть он утратил умение читать и писать. Иногда ему трудно было даже говорить. Жан‑Жозеф находился в изолированности от всех, с внешним миром не общался. Быть оторванным от людей оказалось нелегко, но во сто крат хуже была оторванность от Господа, на которую он сам себя обрек. Незадолго до возвращения из Аннеси Сурен пришел к убеждению (сохранившемуся на много лет), что он проклят уже при жизни. Ему оставалось только с отчаянием ждать смерти, после которой он попадет из земного ада в ад еще более ужасный.

Духовник и руководство ордена уверяли Сурена, что милосердие Господа безгранично и что всякий живущий не может считать себя окончательно проклятым. Один ученый теолог доказывал это Жан‑Жозефу при помощи силлогизмов; другой пришел в больницу, нагруженный увесистыми фолиантами и произнес целую лекцию, ссылаясь на авторитет отцов церкви. Все было тщетно. Сурен знал наверняка, что он пропал, что бесы, над которыми он в свое время одержал победу, уже готовят ему уютное местечко средь языков вечного пламени. Монахи могли говорить все, что угодно, но факты и собственные поступки страдальца не оставляли почвы для сомнений. Всякое событие, всякая мысль и всякое чувство лишь усугубляли отчаяние Сурена. Если он сидел рядом с камином, то оттуда непременно выскакивала нацеленная на него искра (прообраз вечного проклятия). Если он входил в церковь, то непременно в ту минуту, когда священник произносил какую‑нибудь фразу о Божьем Суде, об осуждении неправедных – и предназначалось это высказывание для него, Сурена. Когда Жан‑Жозеф слушал проповедь, ему всякий раз казалось, что слова о «потерянной душе» предназначены персонально ему. Однажды, когда он молился у ложа умирающего монаха, ему вдруг пришло в голову, что он, подобно Урбену Грандье, стал колдуном и обладает властью вселять дьяволов в тела невинных людей. Именно этим он сейчас и занимается – читает заклятья над умирающим, приказывает Левиафану, демону гордыни, овладеть сим телом; призывает Исакаарона, демона похоти, демона шутовства Валаама и повелителя богохульств Бегемота накинуться на беззащитную жертву, на человека, который, накануне встречи с вечностью, готовится к главному шагу своего бытия. Если в такой миг душа исполняется любви и веры, все будет хорошо. Если же нет… Сурен чувствовал, как в воздухе запахло серой, услышал истошный вой и зубовный скрежет. Оказывается, это он сам, помимо своей воли (а может быть, и намеренно?), призывал бесов, надеялся, что они предстанут перед ним. Вдруг умирающий заметался на кровати и забредил – причем не так, как прежде, о Господе, Христе и Деве Марии, о Божьей благодати и райском блаженстве, но о каких‑то черных крылах, невыразимых ужасах и тягостных сомнениях. В полнейшей панике Жан‑Жозеф понял, что его собственные подозрения справедливы: он действительно превратился в колдуна! К этим внешним доказательствам того, что его душа проклята, добавлялись внутренние ощущения, словно бы ниспосылаемые ему некой враждебной, сверхъестественной силой. Сурен писал: «Тот, кто говорит о Боге, должен иметь в виду целый океан суровостей и лишений, превосходящих всякое воображение». В долгие часы, полные беспомощности, лежа в параличе, Жан‑Жозеф видел перед собой «свидетельства Божьего гнева такой ярости, что с этой болью не может сравниться ничто на свете». Шли годы, один вид страданий сменялся другим, но ощущение того, что Бог враждебен ему, никогда не покидало Сурена. Он верил в это разумом, чувствовал враждебность Всевышнего, как бремя невыносимой тяжести. То было время Божьего осуждения. Он не мог выносить эту муку, но в то же время она никогда не оставляла его.

Ощущение усиливалось благодаря вновь и вновь повторявшимся видениям – таким ярким, почти материальным, что Сурен иногда сам не мог понять, какими глазами он видел эти картины: глазами души или глазами тела. По большей части то были видения Христа. Но не Христа Спасителя, а Христа Судии. В этих видениях Христос не поучал и не страдал, а восседал на престоле, как это будет в день Страшного Суда, и взирал на нераскаявшегося грешника. Именно таким увидят Христа проклятые на вечные муки. На лике Христа было написано «выражение неизъяснимого гнева», отвращения и мстительной ненависти. Иногда Он виделся Жан‑Жозефу в виде вооруженного человека в алом плаще. Бывало, что под сводом церковных врат возникало видение, запрещавшее грешнику приблизиться. Иногда же Христос, окутанный радужным сиянием, возникал из дароносицы, и тогда несчастный Сурен чувствовал, как на него обрушивается волна ненависти – один раз, она чуть не опрокинула его с лестницы во время религиозной процессии. Но бывали и другие времена, когда Сурен вдруг начинал сомневаться – даже не сомневался, а знал наверняка, – что Кальвин совершенно прав, и в Священных Дарах никакого Христа нет. Промежуточного пути быть не могло: или одно, или другое. Когда Сурен верил в то, что освященная просфора – часть тела Христова, тем самым он признавал, что Христос его проклял. Если же оказывалось, что еретическая доктрина права и в просфоре никакого Христа нет, то все равно выходило, что душа Сурена проклята.

Ему являлся не только Христос. Иногда он видел Пресвятую Деву, взиравшую на него с возмущением и ужасом. Она поднимала руку, метала в грешника ослепительные молнии, и несчастное тело Жан‑Жозефа сотрясалось от невыносимой боли. Иногда перед больным представали святые, все они тоже ненавидели его и поражали молниями. Сурен видел их во сне, просыпаясь в ту самую минуту, когда его тело пронзал карающий удар молнии. Иной раз к нему приходили святые, которых он никак не ожидал. Например, однажды его поразил молнией «Святой Эдуард, король Английский». Что это был за Эдуард – Эдуард Мученик или несчастный Эдуард Исповедник? Так или иначе, «Святой Эдуард» обрушил на Сурена «ужасающий гнев, и я совершенно убежден, что эта кара (метание молний) уготована всем грешникам, обретающимся в аду».

В самом начале долгого изгнания из мира людей и Бога Сурен еще был способен, во всяком случае в хорошие дни, кое‑как восстанавливать контакт с окружающей средой. «Я все время преследовал моих начальников и других иезуитов, рассказывая им о том, что происходит в моей душе». Но тщетно. Один из главных ужасов безумия состоит в том, что человек чувствует, как между ним и остальными разверзается пропасть. Невозможно сравнить состояние человека больного, человека парализованного, с состоянием здорового мужчины или здоровой женщины. Вселенная, где живет параличный, недоступна пониманию тех, кто может свободно управлять своим телом. Любовь может построить мост, но не может устранить пропасть. А там где нет любви, там нет даже и моста.

Сурен приставал к начальникам и братии со своими признаниями, но те его не понимали и даже не сочувствовали ему. «Я понял истинность того, что говорила святая Тереза: нет боли более невыносимой, чем оказаться под опекой исповедника, который слушает тебя с чрезмерной осторожностью». Сурена и вовсе не слушали, от него отстранялись. Он хватал монахов за рукава, пытался объяснить, что с ним творится. Ведь это было так просто, так очевидно, так ужасно! Но братья презрительно улыбались и с выражением постукивали себя по лбу. Жан‑Жозеф просто свихнулся, и самое печальное, что безумие он навлек на себя сам. Это Бог карает его за гордыню и желание быть не таким, как все. Он вообразил, что может быть более духовным, чем другие монахи, что достигнет совершенства, следуя каким‑то собственным, не‑иезуитским путем.

Сурен защищался как мог. «Обычный здравый смысл, на котором зиждется наша вера, так защищает нас от представления о другой жизни, что, как только человек начинает говорить о том, что он проклят навек, окружающие сразу же начинают воспринимать его как безумца». Совсем иначе устроены видения обычных безумцев – тех, кто «воображает себя кувшином или кардиналом», а то и Богом Отцом (как настоящий кардинал Альфонс де Ришелье). Вера в собственную проклятость, уверял Сурен, это не знак безумия, и в подтверждение своей правоты говорил о Генрихе Сузо, о святом Игнатии, о Блозиусе, о святой Терезе, о святом Жане де ла Круа. Все эти святые в тот или иной момент верили, что они прокляты, однако никто из них не страдал безумием и все отличались святостью поведения. Однако «осторожные» отказывались их слушать, а если слушали (с. плохо скрываемым нетерпением), то не верили.

Это недоверие усугубляло страдания Сурена, и без того неимоверные. Он впал в отчаяние. 17 мая 1645 года в маленькой иезуитской обители Сен‑Макер, близ Бордо, он пытался совершить самоубийство. Всю предшествующую ночь он боролся с этим искушением, а большую часть утра провел в молитве перед Святыми Дарами. «Незадолго перед обедом он отправился к себе в келью. Войдя туда, увидел, что окно открыто, подошел к нему и, посмотрев вниз, в пропасть (дом стоял на скале, у подножия которой протекала река), вдруг испугался безумного инстинкта, зародившегося в его душе, и попятился назад, все еще глядя на окно. Что было потом, он не помнил, и вдруг, словно во сне, разбежался и прыгнул вниз». Тело упало, ударилось о выступ скалы и приземлилось у самой кромки воды. Жан‑Жозеф отделался сломанным бедром, никаких внутренних повреждений не было. Склонный верить в чудеса, Сурен завершает этот трагический эпизод почти комической припиской. «Во время этого происшествия по берегу верхом проезжал гугенот, и я упал прямо к его ногам. Переезжая через реку на пароме, гугенот сыпал шутками на мой счет. На противоположном берегу он снова сел в седло, выехал на луг и там, на совершенно ровном месте, вдруг упал с лошади и сломал себе руку. При этом он сам сказал, что Господь покарал его за издевательство над монахом, который якобы попробовал летать. Сам же гугенот получил такое же увечье, хоть и упал с куда меньшей высоты.

Окно, из которого выпал монах, находилось так высоко от земли, что менее чем через месяц выпавшая оттуда кошка – она охотилась на воробья – разбилась насмерть, хотя эти животные, как известно, легки, упруги и падают с больших высот безо всякого для себя ущерба».

Сурену сделали шину на сломанную ногу, и через несколько месяцев он снова мог ходить, хоть и остался навсегда хромым. Но душевные раны заживают не так легко, как телесные. Искус отчаяния преследовал его долгие годы, а высота манила особым соблазном. Всякий раз, когда Сурену в руки попадали нож или веревка, он испытывал жгучее желание перерезать себе горло или повеситься.

Разрушительный инстинкт был направлен не только вовнутрь, но и вовне. Временами Сурен ощущал острое желание поджечь дом, в котором жил. Пусть все обратится в пепел – и монастырь, и люди, и библиотека, где хранятся бесценные сокровища мудрости и благочестия, и часовня, и священные облачения, и распятия, и сами Святые Дары. Лишь нечестивец мог носить в себе столько злобы. Но он и был нечестивцем – проклятой душой, олицетворением дьявола. Господь ненавидел его, и он отвечал Богу тем же. Жан‑Жозефу подобная ситуация казалась совершенно естественной. И все же, хоть он и чувствовал себя окончательно пропавшим, часть его существа противилась злу, не желая подчинять ему все свои мысли и чувства. Искушение самоубийства и поджога было сильным, но Сурену удалось с ним справиться. Но «осторожные», которые окружали его, решили все‑таки не рисковать. После первой попытки самоубийства к Сурену приставили послушника, а иногда просто привязывали безумца к кровати. В течении трех лет Жан‑Жозеф подвергался унижениям, которые в ту эпоху считались нормой обращения с умалишенными.

Но есть люди (и таких довольно много), которым доставляет удовольствие унижать себе подобных. Чтобы не терзаться угрызениями совести, садисты и тираны придумывают себе всевозможные оправдания. Так, жестокость по отношению к детям преобразуется в обучение дисциплине, следование слову Божию, гласящему, что всякий, кто скупится на розги, ненавидит собственного сына. Жестокость по отношению к преступникам – предписание нравственного закона, живущего внутри нас. Жестокость к религиозным или политическим еретикам – не более чем верность Истинной Вере. Жестокость к представителям чуждой расы находит оправдание в лженаучной аргументации. Некогда люди точно так же обращались с сумасшедшими, и во многом эта традиция еще не изжита. В самом деле, общаться с умалишенными – занятие утомительное. Прежде суровость в обращении с ними объясняли при помощи теологии. Мучители Сурена и других безумцев руководствовались двумя мотивами: во‑первых, им просто нравилось мучить беззащитных, а во‑вторых, они искренне верили, что только так больным можно помочь. По тогдашней теории считалось, что безумцы сами вызывают свою болезнь. Они совершили некий явный или сокрытый грех, за который их покарал Господь, позволивший дьяволам вселиться в душу нечестивца. Таким образом, сумасшедшие считались врагами Господа и временным вместилищем злых сил, а поэтому церемониться с больными было незачем. И с ними не церемонились, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести. Божья воля неукоснительно исполнялась и на земле. Сумасшедших избивали, морили голодом, сажали на цепь в мрачную темницу. Если к больному приходил священник, то непременно говорил страдальцу, что он сам во всем виноват, что Господь на него гневается. Для толпы безумцы были чем‑то средним между обезьяной и ярмарочным уродом. По воскресеньям и в праздники родители водили своих отпрысков посмотреть на сумасшедших, как сегодня водят детей в зоопарк или цирк. При этом не существовало, как в нынешнем зоопарке, запрета «дразнить животных». Напротив, поскольку обитатели клеток считались врагами Господа, мучительство разрешалось и даже поощрялось. Один из самых распространенных сюжетов у писателей и драматургов шестнадцатого‑семнадцатого веков – психически нормальный человек, которого объявляют сумасшедшим и поэтому подвергают всяческим оскорблениям и издевательствам. Можно вспомнить Мальволио, доктора Маменте или персонажа из «Симплициссимуса» Гриммельсхаузена. В жизни же все происходило еще страшнее, чем в литературе.

Луиза дю Тронше оставила воспоминания о том, как ее содержали в парижском сумасшедшем доме Салпетрьер, куда она попала в 1674 году после того, как ее нашли на улице бессвязно кричащей и хохочущей, причем за сумасшедшей почему‑то следовала огромная стая бродячих кошек. Из‑за этого Луизу заподозрили в том, что она ведьма. В больнице ее держали в клетке, на цепи, и публика приходила поглазеть на нее. Зрители тыкали в нее тростями, мяукали по‑кошачьи и рассказывали, какие страшные кары уготованы колдуньям. Поскольку Луиза лежала на грязной соломе, посетители обсуждали, как чудесно эта солома будет гореть в день казни. Раз в несколько недель грязную солому сжигали во дворе, и Луизу приводили посмотреть на костер, причем все вокруг кричали: «В огонь ведьму! В огонь!» Однажды, в воскресенье, при ней прочли проповедь, в которой священник, указывая на узницу, говорил пастве, что именно так Господь карает грешников. В этом мире они сидят в клетке, а в следующем будут гореть в аду. Несчастная жертва всхлипывала и рыдала, а проповедник сладострастно расписывал огненные муки, серное зловоние, бурление кипящего масла и бичевание раскаленным железом – причем во веки вечные, аминь.

Естественно, находясь в таких условиях, Луиза опускалась все ниже и ниже. Излечилась она благодаря истинному чуду – нашелся один добрый священник, который обращался с ней ласково и научил ее молиться.

Примерно то же самое происходило с Суреном. Правда, он был избавлен от нравственных и физических мук заточения в сумасшедшем доме, но и в больнице иезуитского коллежа, среди высокоученых мужей и истовых христиан, было достаточно людей жестоких. Например, послушник, приставленный к Жан‑Жозефу, безжалостно избивал его. Школяры, завидев сумасшедшего монаха, визжали и улюлюкали. Но это еще ладно. Хуже то, что немногим лучше вели себя собратья Сурена – священники и монахи. Они оказались на диво бесчувственными и черствыми. Среди них были энергичные здоровяки, уверявшие Жан‑Жозефа, что с ним все в порядке, что не нужно раскисать; они заставляли его делать то, на что у него не было сил, хохотали, когда он вскрикивал от боли, и говорили, что боль – плод его воображения. Были там и злостные моралисты, садившиеся у его изголовья и изводившие его длинными проповедями о том, как он сам заслужил свои страдания. Некоторые приходили к нему из любопытства и вели себя так, словно имели дело с ребенком или идиотом. Другие упражнялись за его счет в остроумии, пользуясь тем, что он не может ответить, поскольку лишился дара речи. Однажды «святой отец немалого звания пришел в больницу, где я лежал в полном одиночестве, сел ко мне на кровать, долго смотрел на меня, а потом – хотя я ничего дурного ему не сделал – вдруг влепил мне пощечину; после этого встал и вышел».

Сурен изо всех сил старался обратить все эти испытания на пользу своей душе. Господу угодно, чтобы его унижали, считали сумасшедшим и обращались с ним, как с преступником. У него нет права на уважение людей, на их жалость. Жан‑Жозеф смирился со своей судьбой. Более того, он жаждал еще больших унижений. Однако покорности судьбе было недостаточно для того, чтобы исцелиться. Как и в случае с Луизой дю Тронше, Сурену помогла людская доброта. В 1648 году отец Бастид, единственный из монахов, утверждавший, что Сурен вовсе не безумец, был назначен ректором Сентского коллежа. Бастид попросил разрешения взять с собой больного. Разрешение было дано. В Сенте, впервые за десять лет, к Сурену стали относиться с сочувствием и вниманием. Его воспринимали там как тяжело больного человека, выдерживающего духовный искус, а вовсе не как преступника, наказанного Господом, потому заслуживающего кары от людей. Сурен по‑прежнему не мог покидать свою темницу и общаться с внешним миром, но зато теперь сам внешний мир проявлял к нему куда больше дружелюбия и понимания.

Первые симптомы новой жизни проявились в сфере физиологии. В течение многих лет Сурен страдал от удушья. Хроническая тревога привела к тому, что его легкие почти не расширялись, и ему все время не хватало кислорода. Теперь же диафрагма стал