История Грина 28 страница

воронку.

- Темно-то... - слышалось слева.

Минуту шли, невидимые друг другу, и неожиданно у самого уха Валета тот

же сипящий голос проговорил:

- Пойдем рядом! Не так страшно...

Опять молчали, переставляя по влажной земле набухшие сапоги.

Ущербленный пятнистый месяц вдруг выплеснулся из-за гребня тучи, несколько

секунд, блестя желтой чешуей, нырял, как карась, в текучих тучевых волнах

и, выбравшись на чистое, полил вниз сумеречный свет; фосфорически блеснули

мокрые иглы сосен - казалось, сильнее при свете запахла хвоя, жестче

дохнула холодом мокрая земля. Валет глянул на соседа. Тот внезапно

остановился, мотнул головой, как от удара, разжал губы.

- Гляди! - выдохнул он.

В трех шагах от них у сосны, широко расставив ноги, стоял человек.

- Че-ло-век, - сказал или только подумал сказать Валет.

- Кто таков? - вдруг вскидывая к плечу винтовку, крикнул шедший рядом с

Валетом солдат. - Ктой-та? Стреляю!..

Стоявший под сосной молчал. Голова его, как шляпка подсолнуха, висела,

склонившись набок.

- Он спит! - заскрипел смехом Валет и, сотрясаясь, бодря себя

насильственным смехом, шагнул вперед.

Они подошли к стоявшему. Валет, вытянув шею, глядел. Товарищ его тронул

прикладом недвижимую серую фигуру.

- Эй, ты, пензинска-а-ай! Спишь? Земляк!.. - насмешливо говорил он. -

Чудила-а-а, ты что же?.. - Голос осекся. - Мертвец! - крикнул он,

отступая.

Валет, клацнув зубами, отпрыгнул, и на то место, где секунду назад

стояли его ноги, спиленным деревом упал стоявший под сосной человек. Они

перевернули его лицом вверх и тут только догадались, что под сосной нашел

себе последний приют этот отравленный газами, бежавший от смерти, которую

нес в своих легких, солдат одного из трех батальонов 256-го пехотного

полка. Рослый, широкоплечий парень, он лежал, вольно откинув голову, с

лицом, измазанным при падении клейкой грязью, с изъеденными газом,

разжиженными глазами; из стиснутых зубов его черным глянцевитым бруском

торчал пухлый, мясистый язык.

- Пойдем. Пойдем, ради бога! Пусть себе лежит, - шептал товарищ, дергая

Валета за руку.

Они пошли и сейчас же наткнулись на второй труп. Мертвые стали

попадаться чаще. В нескольких местах отравленные лежали копешками, иные

застыли, сидя на, корточках, некоторые стояли на четвереньках - будто

паслись, а один, у самого хода сообщения, ведущего во вторую линию окопов,

лежал, скрючившись калачиком, засунув в рот искусанную от муки руку.

Валет и солдат, приставший к нему, бегом догнали ушедшую вперед цепь;

опередив ее, шли рядом. Они вместе спрыгнули в темную щель окопов,

зигзагами уходившую в темноту, разошлись в разные стороны.

- Надо пошарить по землянкам. Жратва, может, осталась, - нерешительно

предложил Валету его товарищ.

- Пойдем.

- Ты - вправо, я - влево. Пока наши подойдут, мы проверим.

Валет чиркнул спичкой, шагнул в раскрытую дверь первой землянки,

вылетел оттуда, будто кинутый пружиной: в землянке крест-накрест лежали

два трупа. Он в безрезультатных поисках пролез три землянки, пинком

растворил дверь четвертой и едва не упал от чужого металлического оклика:

- Wer ist das? [Кто это? (нем.)]

Осыпанный огненным жаром. Валет молча отскочил назад.

- Das bist du Otto? Weshalb bist du so spat gekommen? [Это ты, Отто?

Отчего ты так поздно? (нем.)] - спросил немец, шагнув из землянки и

ленивым движением плеча поправляя накинутую внапашку шинель.

- Руки! Руки подыми! Сдавайся! - хрипло крикнул Валет и присел, как по

команде "к бою!".

Изумленный до немоты, немец медленно вытягивал руки, поворачивался

боком, завороженными глазами глядя на остро сверкающее жало направленного

на него штыка. Шинель упала у него с плеч, под мышками морщился рябью

однобортный серо-зеленый мундир, поднятые большие рабочие руки тряслись, и

пальцы шевелились, словно перебирая невидимые клавиши. Валет стоял, не

меняя положения, оглядывая высокую, плотную фигуру немца, металлические

пуговицы мундира, короткие сшивные по бокам сапоги, бескозырку, надетую

чуть набок. Потом он как-то сразу изменил положение, качнулся, как

вытряхиваемый из своей нескладной шинели; издал странный горловой звук -

не то кашель, не то всхлип; шагнул к немцу.

- Беги! - сказал он пустым ломким голосом. - Беги, немец! У меня к тебе

злобы нет. Стрелять не буду.

Он прислонил к стене окопа винтовку, потянулся, приподнимаясь на

цыпочки, достал правую руку немца. Уверенные движения его покоряли

пленного; тот опустил руку, чутко вслушиваясь в диковинные интонации

чужого голоса.

Валет, не колеблясь, сунул ему свою черствую, изрубцованную

двадцатилетним трудом руку, пожал холодные, безвольные пальцы немца и

поднял ладонь; на нее, маленькую и желтую, испятненную коричневыми

бугорками давнишних мозолей, упали сиреневые лепестки ущербленного месяца.

- Я - рабочий, - говорил Валет, дрожа как от озноба. - За что я тебя

буду убивать? Беги! - И он легонько толкал немца правой рукой в плечо,

указывая на черную вязь леса. - Беги, дурной, а то наши скоро...

Немец все смотрел на откинутую руку Валета, смотрел, остро напрягаясь,

чуть наклонившись вперед, разгадывая за непонятными словами их затаенный

смысл. Так длилось секунду-другую; глаза его встретились с глазами Валета,

и взгляд немца вдруг дрогнул радостной улыбкой. Отступив шаг назад, немец

широким жестом выбросил вперед руки, крепко стиснул руки Валета, затряс

их, сверкая взволнованной улыбкой, нагибаясь и засматривая Валету в глаза:

- Du entlasst mich?.. О, jetzt hab ich verstanden! Du bis-t ein

russischer Arbeiter? Soziel-Demokrat, wie ich? So? О! O! Das ist wie im

Traum... Mein Bruder, wie kann ich vergessen? Ich finde keine Worte. Nur

du bist ein wunderbarer wagender Junge... Ich... [Ты меня отпускаешь? О,

теперь я понял! Ты - русский рабочий? Социал-демократ, как и я? Да? О! О!

Это - как во сне... Мой брат, как я могу забыть... Я не нахожу слов... Но

ты чудесный, храбрый парень... Я... (нем.)]

Во вскипающем потоке чуждых по языку слов Валет уловил одно знакомое,

вопрошающее - "социал-демократ?".

- Ну да, я - социал-демократ. А ты беги... Прощай, браток. Лапу-то дай!

Чутьем понявшие друг друга, они смотрели друг другу в глаза, - высокий

статный баварец и маленький русский солдат. Баварец шепнул:

- In den zukunftigen Klassenkampfen werden wir in denselbcn

Schutzengraben sein, nicht wahr, Genosse? [В будущих классовых битвах мы

будем в одних окопах. Не правда ли, товарищ? (нем.)] - и большим серым

зверем вспрыгнул на бруствер.

По лесу зачмокали шаги подходившей цепи. Впереди двигалась команда

чешских разведчиков со своим офицером. Они чуть не застрелили вылезавшего

из землянки солдата, который шарил там в поисках съестного.

- Свой! Не видишь... в рот те, в душу!.. - испуганно вскрикнул тот,

увидя направленный на него черный глазок винтовочного дула.

- Свои тута, - повторил он, прижимая к груди, как ребенка, черную

буханку хлеба.

Унтер, опознав Валета, перепрыгнул через окоп, с усердием толкнул

Валета в спину прикладом:

- Изуродую! Кровь из носу! Ты где был?

Валет шел, размякший, обессилевший, даже удар не произвел на него

должного воздействия. Качнувшись, он поразил унтера несвойственным ему

добродушным ответом:

- Вперед шел. А ты не дерись.

- А ты не болтайся собачьим хвостом! То он отстанет, то вперед уходит.

Службу не знаешь? Первый год, что ли? - Помолчав, спросил: - Табачок есть?

- Помятый только.

- Тряхни.

Унтер закурил, отошел к концу взвода.

Уже перед рассветом чехи-разведчики в упор напоролись на немецкий

наблюдательный пост. Немцы раскололи тишину залпом. С ровными промежутками

дали еще два залпа. Над окопами взвилась красная ракета, зазвучали голоса,

не успели затухнуть в воздухе багряные искры ракеты, как со стороны немцев

начался артиллерийский обстрел.

- Бум! бум! - и, догоняя первые гулкие удары, еще два: бум! бум!

Кле-кле-кле-кле-вззи-и-и! - заквохтали с нарастающей силой снаряды, как

буравом выстреливая воздух, со скрежетом проносясь над головами солдат

первой полуроты; мгновение тишины - и далеко, возле переправы через

Стоход, облегчающий гул разрывов: бах!.. бах!..

Цепь, шедшая в сорока саженях позади чехов-разведчиков, после первого

же залпа залегла. Ракета вскинула алое зарево; при свете его Валет видел,

как солдаты муравьями ползали меж кустов и деревьев, уже не брезгая

грязной землей, а прижимаясь к ней, ища защиты. Люди копошились у каждой

рытвинки, никли за каждой крохотной складкой земли, совали головы в каждую

ямку. И все же, когда майским ливнем буйно брызнул и затопотал по лесу

стрекочущий пулеметный огонь, - не выдержали: ползли назад, до предела

втягивая головы в плечи, гусеницами влипали в землю, передвигались, не

сгибая ни рук, ни ног, ползли по-змеиному, влача за собою по грязи след...

Некоторые вскакивали и бежали. По лесу, осекая хвою, щепя сосны, с

гадючьим шипом зарываясь в землю, скакали и, чмокая, рвались разрывные

пули.

Семнадцати человек недосчитались в первой полуроте, когда вернулись ко

второй линии окопов. Неподалеку перестраивались казаки особой сотни. Они

шли правее первой полуроты, шли осторожно и, возможно, застали бы немцев

врасплох, предварительно сняв часовых, но, когда по чехам-разведчикам дали

залп, немцы встревожились на всем участке. Бесцельно стреляя, убили двух

казаков, одного ранили. Казаки принесли с собой раненого и убитых -

выстраиваясь, переговаривались:

- Похоронить надо своих.

- Без нас похоронят.

- Тут об живых надо думать, а мертвякам мало надо.

Из штаба полка через полчаса был получен приказ: "После артиллерийской

подготовки приказываю батальону, совместно с особой казачьей сотней,

атаковать противника и выбить его из первой линии окопов".

Жиденькая подготовка длилась до двенадцати дня. Казаки и солдаты,

выставив посты, отдыхали в землянках. В полдень пошли в атаку. Левее, на

главном участке, громыхала канонада - там наступали вновь.

На самом конце правого фланга были забайкальские казаки, левее -

Черноярский полк с особой казачьей сотней, за ними - Фанагорийский

гренадерский полк, дальше - Чембарский, Бугульминский, 208-й пехотный,

211-й пехотный, Павлоградский, Венгровский; полки 53-й дивизии развивали

наступление в центре; весь левый фланг охватывала 2-я Туркестанская

стрелковая дивизия. Гремело на всем участке - русские наступали повсюду.

Сотня шла негустой цепью. Левое крыло ее смыкалось с правым черноярцев.

Едва показался хребет бруствера, немцы открыли ураганный огонь. Сотня

перебегала без крика; залегали, опорожняли магазинные коробки винтовок и

вновь бежали. Окончательно легли в пятидесяти шагах от окопов. Стреляли,

не подымая голов. Немцы выбросили по всей линии окопов рогатки с сетчатой

проволокой. Две гранаты, кинутые Афонькой Озеровым, разорвались, отскочив

от сетки. Он чуть приподнялся, хотел метнуть третью, но пуля вошла ему

ниже левого плеча, вышла у крестца. Иван Алексеевич, лежавший неподалеку,

видел, как Афонька мелко засучил ногами и затих. Убили Прохора Шамиля -

брата безрукого Алешки; третьим лег бывший атаман Маныцков, и сейчас же

подцепила пуля колченогого чубатого соседа Шамилей - Евлантия Калинина.

Из второго взвода за полчаса выбыло восемь человек. Убили есаула -

командира сотни, двух взводных офицеров, и сотня без команды отползла

назад. Очутившись вне действия огня, казаки стеклись кучкой, недосчитались

половины людей. Отошли и черноярцы. В первом батальоне урон был еще

значительней, но, не глядя на это, из штаба полка - приказ: "Атаку

немедленно возобновить, во что бы то ни стало выбить противника из первой

линии окопов. От успехов восстановления исходного положения зависит

конечный успех операции по всей линии".

Сотня рассыпалась реденькой цепью. Пошли опять. Под сокрушительным

огнем немцев залегли в ста шагах от окопов. Опять стали таять части, и

обезумевшие люди врастали в землю, лежали, не поднимая головы, не

двигаясь, опоенные ужасом смерти.

Перед вечером вторая полурота черноярцев дрогнула и побежала. Крик

"обошли!" донесло до казаков. Поднялись, катились назад, ломая кустарник,

падая, теряя оружие. Выбежав на безопасное место, Иван Алексеевич упал под

сломленной снарядом сосной, отдышался и тут увидел подходившего к нему

Гаврилу Лиховидова. Шел тот, пьяно кидая ногами, уронив глаза, что-то

хватал в воздухе рукой, другой словно смахивал с лица невидимую паутину.

При нем не было ни винтовки, ни шашки, над глазами низко свисали прямые,

мокрые от пота темно-русые волосы. Околесив прогалину, он подошел к Ивану

Алексеевичу. Стал, вонзив косой, неуловимо плывущий взгляд в землю. Ноги

его в коленях мелко дрожали, подгибались, и Ивану Алексеевичу казалось,

что Лиховидов приседает будто для того, чтобы взлететь.

- Вот... видишь как... - начал Иван Алексеевич, пытаясь что-то сказать,

но лицо Лиховидова пронизала судорога.

- Стой! - вскричал тот и присел на корточки, топыря пальцы, испуганно

оглядываясь. - Слухай! Я зараз песню заиграю. Прилетела господня пташка к

сове, гутарит:

 

Скажи, моя совушка,

Скажи, Купреяновна,

Кто ж тебя больше,

Кто ж тебя старше?

Вот орел - государь.

Вот и коршун - майор,

Вот и лунь - есаул,

И витютени - удальцы,

А голуби - атаманцы,

Клиндухи - линейцы,

Скворцы - калмыки,

Галки - цыганки,

Сороки - дворянки,

Сера уточка - пехота,

А казарки - молдаванки...

 

- Погоди! - Иван Алексеевич побледнел. - Лиховидов, да чтой-то ты?.. Ты

захворал? А?

- Не мешай! - Он побагровел и, вновь вытягивая голубые губы в

бессмысленную улыбку, тем же жутким речитативом продолжал:

 

А казарки - молдаванки,

Дудаки - дураки,

Кваки - забияки,

Вот грачи - антилерия,

Вороны - волохи,

Рыбники - скрыпники...

 

Иван Алексеевич вскочил:

- Пойдем, пойдем к своим, а то немцы заберут нас! Слышишь?

Вырывая руку, торопясь, роняя с губ теплую слюну, Лиховидов продолжал

выкрикивать:

 

Соловушки - музыканты,

Касатушки - великанты,

Чернопуз - голопуз,

Синичка - сборщик,

Воробей - десятник...

 

И, неожиданно оборвав голос, запел тягуче-хрипло. Не песня, а волчий

нарастающий вой рвался из его оскаленного рта. На острых клыковатых зубах

переливалась перламутром слюна. Иван Алексеевич с ужасом смотрел в

безумно-раскосые глаза недавнего товарища, на голову его с плотно

прилегшими волосами и восковым слепком ушей. Уже с каким-то ожесточением

Лиховидов выл:

 

Вот гремит слава трубой.

Мы за Дунаем-рекой

Турк-салтана победили,

Християн освободили.

Мы по горочкам летали

Наподобье саранчи.

Из берданочков стреляли

Все донские казачки.

Как курей, ваших индюшек,

Перведем всех до пера.

А детей ваших, марушек

Заберем всех во плена.

 

- Мартин! Мартин, поди ко мне! - закричал Иван Алексеевич, увидя

ковылявшего по прогалине Мартина Шамиля.

Тот, опираясь на винтовку, подошел.

- Помоги мне его отвесть. Видишь? - Иван Алексеевич указал глазами на

сумасшедшего. - Дошел до краю. Кровь в голову кинулась.

Шамиль перевязал раненую ногу рукавом, оторванным от исподней рубахи;

не глядя на Лиховидова, взял его под руку с одной стороны, Иван Алексеевич

- с другой, пошли:

 

Мы по горочкам летали

Наподобье саранчи...

 

- уже тише вскрикивал Лиховидов. Шамиль, болезненно морщась, упрашивал

его:

- Брось ты шуметь! Брось, ради Христа. Ты теперь отлетался вовзят.

Брось!

 

Как курей, ваших индюшек,

Перведем всех до пера...

 

Сумасшедший вырывался из рук казаков, петь не переставал и лишь изредка

стискивал ладонями виски, скрипел зубами и, дрожа отвисшей челюстью,

кособочил голову, опаленную горячим дыханием безумия.

 

IV

 

 

Верст на сорок ниже по Стоходу шли бои. Две недели неумолчно стонал

сплошной орудийный гул, по ночам далекое фиолетовое небо кромсали отсветы

прожекторных лучей, они сияли радужно-тусклыми зарницами, перемигивались,

заражали необъяснимой тревогой тех, кто отсюда наблюдал за вспышками и

заревами войны.

На участке, болотистом и диком, разместился 12-й казачий полк. Днем

изредка постреливали по перебегавшим в неглубоких окопах австрийцам,

ночью, защищенные болотом, спали или играли в карты; одни часовые

наблюдали за оранжевыми жуткими всплесками света там, где шли бои.

В одну из морозных ночей, когда далекие отсветы особенно ярко мережили

небо, Григорий Мелехов вышел из землянки, по ходу сообщения пробрался в

лес, торчавший позади окопов седой щетиной на черном черепе невысокого

холма, и прилег на просторной духовитой земле. В землянке было накурено,

смрадно, бурый табачный дым бахромчатой скатертью висел над столиком, за

которым человек восемь казаков резались в карты, а в лесу, на вершине

холма, наплывает ветерок, тихий, как от крыльев пролетающей невидимой

птицы; неизъяснимо грустный запах излучают умерщвленные заморозками травы.

Над лесом, уродливо остриженным снарядами, копится темнота, дотлевает на

небе дымный костер Стожаров, Большая Медведица лежит сбоку от Млечного

Пути, как опрокинутая повозка с косо вздыбленным дышлом, лишь на севере

ровным мерцающим светом истекает Полярная звезда.

Григорий, щурясь, глядел на нее, и от ледяного света звезды, неяркого,

но остро коловшего глаза, под ресницами выступали такие же холодные слезы.

Лежа здесь, на холме, он почему-то вспомнил ту ночь, когда с хутора

Нижне-Яблоновского шел в Ягодное к Аксинье; с режущей болью вспомнил и ее.

Память вылепила неясные, стертые временем бесконечно дорогие и чуждые

линии лица. С внезапно забившимся сердцем он попытался восстановить его

таким, каким видел в последний раз, искаженным от боли, с багровым следом

кнута на щеке, но память упорно подсовывала другое лицо, чуть склоненное

набок, победно улыбающееся. Вот она поворачивает голову, озорно и любовно,

из-под низу разит взглядом огнисто-черных глаз, что-то

несказанно-ласковое, горячее шепчут порочно-жадные красные губы, и

медленно отводит взгляд, отворачивается, на смуглой шее два крупных

пушистых завитка... их так любил целовать он когда-то...

Григорий вздрагивает. Ему кажется, что он на секунду ощутил

дурнопьяный, тончайший аромат Аксиньиных волос; он, весь изогнувшись,

раздувает ноздри, но... нет! это волнующий запах слежалой листвы. Меркнет,

расплывается овал Аксиньиного лица. Григорий закрывает глаза, кладет

ладони на шероховатую землю и долго, не мигая, глядит, как за поломанной

сосной на окраине неба голубой нарядной бабочкой трепещет в недвижимом

полете Полярная звезда.

Отдельные куски несвязанных воспоминаний затемняли образ Аксиньи. Он

вспомнил те недели, которые провел на хуторе Татарском, в семье, после

разрыва с Аксиньей; по ночам - жадные, опустошающие ласки Натальи, словно

старавшейся вознаградить за свою прежнюю девическую холодность; днями -

внимательное, почти заискивающее отношение семьи, почет, с каким встречали

хуторные первого георгиевского кавалера. Григорий всюду, даже в семье,

ловил боковые, изумленно-почтительные взгляды - его разглядывали так, как

будто не верили, что он - тот самый Григорий, некогда своевольный и

веселый парень. С ним, как с равным, беседовали на майдане старики, при

встрече на его поклон снимали шапки, девки и бабы с нескрываемым

восхищением разглядывали бравую, чуть сутуловатую фигуру в шинели с

приколотым на полосатой ленточке крестом. Он видел, что Пантелей

Прокофьевич явно гордился им, шагая рядом в церковь или на плац. И весь

этот сложный тонкий яр лести, почтительности, восхищения постепенно губил,

вытравляя из сознания семена той правды, которую посеял в нем Гаранжа.

Пришел с фронта Григорий одним человеком, а ушел другим. Свое, казачье,

всосанное с материнским молоком, кохаемое на протяжении всей жизни, взяло

верх над большой человеческой правдой.

- Я знал, Гришка, - подвыпив, на прощанье говорил Пантелей Прокофьевич

и, волнуясь, гладил серебряные с чернью волосы, - знал давно, что из тебя

добрый казак выйдет. Год от рождения тебе сравнялся, и по давнишнему

казачьему обычаю вынес я тебя на баз - помнишь, старуха? - и посадил

верхом на коня. А ты, сукин сын, цап его за гриву ручонками!.. Тогда ишо

смекнул я, что должон из тебя толк выйтить. И вышел.

Добрым казаком ушел на фронт Григорий; не мирясь в душе с бессмыслицей

войны, он честно берег свою казачью славу...

Тысяча девятьсот пятнадцатый год. Май. Под деревней Ольховчик по

ярко-зеленой ряднине луга наступает в пешем строю 13-й немецкий Железный

полк. Цикадами звенят пулеметы. Тяжеловесно стрекочет станковый пулемет

залегшей над речкой русской роты. 12-й казачий полк принимает бой.

Григорий перебегает в цепи вместе с казаками своей сотни и, оглядываясь,

видит расплавленный диск солнца на полуденном небе и другой такой же в

речной заводи, опушенной желтобарашковой лозой. За речкой, за тополями

скрываются коноводы, а впереди - немецкая цепь, желтый глянец медных орлов

на касках. Ветер шевелит сизый, полынный, дымок выстрелов.

Григорий не спеша стреляет, целится тщательно и между двумя выстрелами,

прислушиваясь к команде взводного, выкрикивающего прицел, успевает

осторожно ссадить выползшую на рукав его гимнастерки рябую божью коровку.

Потом атака... Григорий окованным прикладом валит с ног высокого немецкого

лейтенанта, берет в плен трех немецких солдат и, стреляя над их головами

вверх, заставляет их рысью бежать к речке.

Под Равой-Русской со взводом казаков в июле 1915 года отбивает казачью

батарею, захваченную австрийцами. Там же во время боя заходит в тыл

противника, открывает огонь из ручного пулемета, обращая наступление

австрийцев в бегство.

Пройдя Баянец, в стычке берет в плен толстого австрийского офицера. Как

барана, вскидывает его поперек седла, скачет, все время ощущая противный

запах человеческого кала, исходивший от офицера, и дрожь полного, мокрого

от страха тела.

И особенно выпукло вспомнил Григорий, лежа на черной плешине холма,

случай, столкнувший его с лютым врагом - Степаном Астаховым. Это было,

когда 12-й полк сняли с фронта и кинули в Восточную Пруссию. Казачьи кони

копытили аккуратные немецкие поля, казаки жгли немецкие жилища. По пути,

пройденному ими, стлался рудный дым и дотлевали обугленные развалины стен

и черепичные потрескавшиеся крыши. Под городом Столыпином полк шел в

наступление вместе с 27-м Донским казачьим полком. Григорий мельком видел

похудевшего брата, чисто выбритого Степана и других

казаков-однохуторянцев. В бою полки понесли поражение. Немцы окружили их,

и когда двенадцать сотен, одна за другой, устремились в атаку с целью

прорвать сомкнувшееся вражеское кольцо, Григорий увидел, как Степан

спрыгнул с убитого под ним вороного коня и закружился волчком. Григорий,

обожженный внезапной и радостной решимостью, с трудом удержал коня и,

когда последняя сотня, едва не растоптав Степана, промчалась мимо,

подскакал к нему, крикнул:

- Хватайся за стремя!

Степан сжал ремень стремени в руке, с полверсты бежал рядом с конем

Григория.

- Не скачи шибко! Не скачи, ради Исуса Христа! - просил он, задыхаясь.

Прорыв они миновали благополучно. До леса, где спешивались вырвавшиеся

сотни, оставалось не больше ста саженей, но тут пуля хлестнула Степана по

ноге, и он, оторвавшись от стремени, упал навзничь. Ветер сорвал с

Григория фуражку, кинул на глаза чуб. Григорий отбросил волосы, оглянулся.

Степан, хромая, подбежал к кусту, швырнул в него казачью фуражку, сел,

торопливо стягивая алевшие лампасами шаровары. Из-под бугра перебегали

звенья немецкой цепи, и Григорий понял: хочет Степан жить - для того рвет

с себя казачьи шаровары, чтобы сойти за солдата - казаков не брали тогда

немцы в плен... Подчиняясь сердцу, Григорий крутнул коня и подскакал к

кусту, на ходу спрыгнув:

- Садись!..

Не забыть Григорию короткого взмаха Степановых глаз. Помог Степану

сесть в седло, сам бежал, держась за стремя, рядом с облитым потом конем.

Цьююууу... - цедила горячий свист пуля и, вылетая из слуха, рвала

свист: юууть!

Над головой Григория, над меловым лицом Степана, по бокам - этот

нижущий, сверлящий высвист: цьююуууть, цьюуу-уть, а сзади - хлопки

выстрелов, как треск перезревших стручков акации:

- Пук-пак! Пук-пак! Та-тах-ах-ах!

В лесу Степан слез с седла, кривясь от боли, кинул поводья, захромал в

сторону. Через голенище левого сапога текла кровь, и при каждом шаге,

когда наступал на раненую ногу, - из-под отставшей подошвы била

вишнево-красная тонкая струя. Степан прислонился к стволу разлапистого

дуба, поманил Григория пальцем. Тот подошел.

- Полон сапог натекло крови, - сказал Степан.

Григорий молчал, глядел в сторону.

- Гришка... как шли мы нынче в наступление... Слышишь, Григорий? -

заговорил Степан, ища ввалившимися глазами глаза Григория. - Как шли, я

сзади до трех раз в тебя стрелял... Не привел бог убить.

Они столкнулись глазами. Из запавших глазниц нестерпимо блестел остро

отточенный взгляд Степана. Степан говорил, почти не разжимая стиснутых

зубов:

- Ты меня от смерти отвел... Спасибо... А за Аксинью не могу простить.

Душа не налегает... Ты меня не неволь, Григорий...

- Я не неволю, - ответил тогда Григорий.

Они разошлись по-прежнему непримиренные...

И еще... В мае полк, вместе с остальными частями брусиловской армии,

прорвал у Луцка фронт, каруселил в тылу, бил и сам принимал удары. Под

Львовом Григорий самовольно увлек сотню в атаку, отбил австрийскую

гаубичную батарею вместе с прислугой. Через месяц ночью как-то плыл через

Буг за "языком". Сбил с ног стоявшего на посту часового, и он, здоровый,

коренастый немец, долго кружил повисшего на нем полуголого Григория,

порывался кричать и никак не хотел, чтобы его связали.

Улыбаясь, вспомнил Григорий этот случай.

Мало ли таких дней рассорило время по полям недавних и давнишних боев?

Крепко берег Григорий казачью честь, ловил случай выказать беззаветную

храбрость, рисковал, сумасбродничал, ходил переодетым в тыл к австрийцам,

снимал без крови заставы, джигитовал казак и чувствовал, что ушла

безвозвратно та боль по человеку, которая давила его в первые дни войны.

Огрубело сердце, зачерствело, будто солончак в засуху, и как солончак не

впитывает воду, так и сердце Григория не впитывало жалости. С холодным

презрением играл он чужой и своей жизнью; оттого прослыл храбрым - четыре

Георгиевских креста и четыре медали выслужил. На редких парадах стоял у

полкового знамени, овеянного пороховым дымом многих войн; но знал, что

больше не засмеяться ему, как прежде; знал, что ввалились у него глаза и

остро торчат скулы; знал, что трудно ему, целуя ребенка, открыто глянуть в

ясные глаза; знал Григорий, какой ценой заплатил за полный бант крестов и

производства.

Он лежал на холме, подвернув под бок полу шинели, опираясь на локоть

левой руки. Память услужливо воскрешала пережитое, и в скупые отрывочные

воспоминания войны тонкой голубой прядью вплетался какой-нибудь далекий

случай из детства. На минуту Григории с любовью и грустью останавливал на