История Грина 40 страницаответа, чуть откинув голову, скосив в его сторону глаза. Но Бунчук прослушал; медленно всходил он по ступенькам, стиснутый сладостно-болезненным чувством. У нее от напряжения (неловко было управляться с волосами, не скинув платка) чуть шевелились просвеченные низким солнцем розовые ноздри. Линии рта были мужественны и в то же время - детски нежны. На приподнятой верхней губе темнел крохотный пушок, четче оттеняя неяркую белизну кожи. Бунчук нагнул голову, будто под ударом, - сказал с пафосной шутливостью: - Анна Погудко... пулеметчик номер второй, ты хороша, как чье-то счастье! - Глупости! - сказала она уверенно и улыбнулась. - Глупости, товарищ Бунчук!.. Я спрашиваю, во сколько мы пойдем на стрельбище? От улыбки стала как-то проще, доступней, земней. Бунчук остановился с ней рядом; ошалело глядя в конец улицы, где застряло солнце, затопляя все багровым половодьем, ответил тихо: - На стрельбище? Завтра. Куда тебе идти? Где ты живешь? Она назвала какой-то окраинный переулок. Пошли вместе. На перекрестке догнал их Беговой: - Бунчук, слушай! Как же завтра соберемся? Дорогой пояснил Бунчук, что собираться за Тихой рощей, туда Крутогоров и Хвылычко привезут на извозчике пулемет; сбор в восемь утра. Ботовой прошел с ними два квартала, распрощался. Бунчук и Анна Погудко шли несколько минут молча. Она спросила, скользнув боковым взглядом: - Вы - казак? - Да. - Офицер в прошлом? - Ну, какой я офицер! - Откуда вы родом? - Новочеркасский. - Давно в Ростове? - Несколько дней. - А до этого? - В Петрограде был. - С какого года в партии? - С тысяча девятьсот тринадцатого. - А семья у вас где? - В Новочеркасске, - скороговоркой буркнул он и просяще протянул руку. - Подожди, дай мне спросить: ты - уроженка Ростова? - Нет, я родилась в Екатеринославщине, но последнее время жила здесь. - Теперь я буду спрашивать... Украинка? Она секунду колебалась, ответила твердо: - Нет. - Еврейка? - Да. А что? Разве меня выдает язык? - Нет. - А почему догадался, что я - еврейка? Он, стараясь попасть в ногу, уменьшая шаг, ответил: - Ухо, форма уха и глаза. А так в тебе мало от твоей нации... - Подумав, добавил: - Это хорошо, что ты у нас. - Почему? - заинтересовалась она. - Видишь ли: за евреями упрочилась слава, и я знаю, что многие рабочие так думают, - я ведь сам рабочий, - вскользь заметил он, - что евреи только направляют, а сами под огонь не идут. Это ошибочно, и ты вот блестящим образом опровергаешь это ошибочное мнение. Ты училась? - Да, я окончила в прошлом году гимназию. А у вас какое образование? Я потому это спрашиваю, что разговор изобличает ваше нерабочее происхождение. - Я много читал. Шли медленно. Она нарочно кружила по переулкам и, коротко рассказав о себе, продолжала расспрашивать его о корниловском выступлении, о настроении питерских рабочих, об Октябрьском перевороте. Где-то на набережной мокро хлопнули винтовочные выстрелы, отрывисто просек тишину пулемет. Анна не преминула спросить: - Какой системы? - Льюис. - Какая часть ленты израсходована? Бунчук не ответил, любуясь на оранжевое, посыпанное изумрудной изморозью щупальце прожектора, рукасто тянувшееся от стоявшего на якоре тральщика к вершине вечернего, погоревшего в закате неба. Проходив часа три по безлюдному городу, они расстались у ворот дома, где жила Анна. Бунчук возвращался домой, согретый неосознанной внутренней удовлетворенностью. "Хороший товарищ, умная девушка! Хорошо так поговорили с ней - и вот тепло на душе. Огрубел за это время, а дружеское общение с людьми необходимо, иначе зачерствеешь, как солдатский сухарь..." - думал он, обманывая самого себя и сам сознавая, что обманывает. Абрамсон, только что пришедший с заседания Военно-революционного комитета, стал расспрашивать о подготовке пулеметчиков; между прочим спросил и об Анне Погудко: - Как она? Если неподходящая, - мы ее можем направить на другую работу, заменить. - Нет, что ты! - испугался Бунчук. - Очень способная девушка! Он испытывал почти непреодолимое желание говорить о ней и сдержался лишь благодаря большому усилию воли.
VI
25 ноября в полдень к Ростову были стянуты из Новочеркасска войска Каледина. Началось наступление. Вдоль линии железной дороги, по обе стороны насыпи, шли жидкие цепи офицерского алексеевского отряда. На правом фланге погуще двигались серые фигуры юнкеров. Добровольцы отряда генерала Попова обтекали красноглинистый ярок на левом фланге. Некоторые, издали казавшиеся крохотными серыми комочками, прыгали в яр, перебираясь на эту сторону, подтягивались, останавливались, вновь текли. В красногвардейской цепи, рассыпавшейся на окраинах Нахичевани, сказывалось суетливое беспокойство. Рабочие, многие в первый раз взявшие винтовки, испытывали боязнь, переползали, пачкая свои черные пальто осенней грязью; иные поднимали головы, рассматривали далекие, уменьшенные пространством фигуры белых. Около пулемета в цепи Бунчук, привстав на колени, глядел в бинокль. Накануне он променял свой несуразный демисезон на шинель, чувствовал себя в ней привычно, спокойно. Огонь открыли без команды. Не выдержали напряженной тишины. Едва лишь жиганул первый выстрел, Бунчук выругался, крикнул, вставая во весь рост: - Пре-кра-тить!.. Крик его захлестнула дробная стукотуха выстрелов, и Бунчук махнул рукой; стараясь перекричать стрельбу, скомандовал Боговому: "Огонь!" Тот припал к замку улыбающимся, но землистым лицом, положил пальцы на ручки затыльника. Знакомая строчка пулемета пронизала слух Бунчука. Минуту вглядывался в направлении залегшей цепи противника, стараясь определить попадание, потом, вскочив, побежал вдоль цепи к остальным пулеметам: - Огонь! - Даем!.. Го-го-го-го! - гремел Хвылычко, поворачивая к нему напуганное и счастливое лицо. Около третьего от центра пулемета были ребята не совсем надежные. Бунчук бежал к ним. На полпути он, пригнувшись, поглядел в бинокль: в запотевших окружьях стекол виднелись шевелившиеся серые комочки. Оттуда ударили четким, сколоченным залпом. Бунчук упал и уже лежа определил, что прицел третьего пулемета не верен. - Ниже! Черти!.. - кричал он, извиваясь, переползая вдоль цепи. Пули тянули над ним близкий смертный высвист. Правильно, как на ученье, стреляли алексеевцы. У пулемета, нелепо высоко задравшего нос, пластами лежали номера: наводчик грек Михалиди, взяв несуразно высокий прицел, жарил без передышки, растрачивая запас лент; около него квохтал перепуганный, позеленевший Степанов; позади, воткнув голову в землю, сгорбясь, как черепаха, чуть приподнявшись на вытянутых ногах, корячился железнодорожник, друг Крутогорова. Оттолкнув Михалиди, Бунчук долго щурился, примеривая прицел, а когда рубанул и, содрогаясь, размеренно зататакал под его руками пулемет, - сказались результаты: перебиравшаяся перебежкой кучка юнкеров сыпанула с пригорка назад, потеряла одного на суглинистой плешине. Бунчук вернулся к своему пулемету. Бледный Боговой (ярче синели пороховые пятна на его щеках) лежал на боку, выхаркивая ругательства, перевязывал раненую в мякоть ногу. - Стреляй, в закон-мать!.. - Становясь на четвереньки, орал лежавший рядом огнисто-рыжий красногвардеец. - Стреляй! Не видишь, что наступают?! Цепи офицерского отряда парадной перебежкой текли вдоль насыпи. Богового заменил Ребиндер. Умело, экономно, не горячась, повел стрельбу. А с левого фланга заячьими скачками вскидывался Геворкянц, падал от каждой пролетавшей над ним пули, - охая, прыгал к Бунчуку. - Не виходит!.. Не стреляет!.. Бунчук, почти не прикрываясь, бегом скользил вдоль изломисто легшей цепи. Еще издали увидел: Анна на коленях стоит возле пулемета, из-под ладони, отводя нависающую прядь волос, смотрит на вражескую цепь. - Ложись!.. - чернея от страха за нее, наливаясь кровью, крикнул Бунчук. - Ложись, тебе говорят!.. Она глянула в его сторону - и осталась так же стоять. С губ Бунчука просилось тяжелое, как камень, ругательство. Он добежал до нее, с силой пригнул к земле. За щитом сопел Крутогоров. - Заело! Не идет! - дрожа, прошептал он Бунчуку и, ища глазами Геворкянца, поперхнулся криком: - Сбежал, проклятый! Ихтизавр твой допотопный сбежал... Он мне душу разодрал своими стонами!.. Работать не дает!.. Геворкянц подполз, извиваясь по-змеиному. На черной щетине его небритой бороды засохла грязь. Крутогоров секунду смотрел на него, повернув бычью потную шею, - завопил, покрывая гром стрельбы: - Ленты куда задевал?.. Ископаемый!.. Бунчук! Бунчук! Убери его - я его уничтожу!.. Бунчук копался над пулеметом. Пуля с силой цокнула в щит - и он отвернул руки, как от горячего. Наладив, сам повел стрельбу. Заставил лечь перебегавших бесстрашно алексеевцев и отполз, разыскивая глазами прикрытие. Цепи противника подвигались ближе. В бинокль видно было, как добровольцы шли - винтовки на ремнях, редко ложась. Огонь их стал жестче. В красногвардейской цепи у троих уже, подползая, взяли товарищи винтовки и патроны, - мертвым оружие не надобно... На глазах Анны и Бунчука, лежавшего рядом с пулеметом Крутогорова, в цепи сразила пуля молоденького парнишку-красногвардейца. Он долго бился и хрипел, колотил землю ногами в обмотках и под конец, опираясь на разбросанные руки, привстал, покряхтел, ткнулся лицом, в последний раз выдохнув воздух. Бунчук смотрел сбоку на Анну. Из огромных, расширенных глаз девушки сочился текучий ужас. Она, не мигая, глядела на ноги убитого парня в солдатских, измочаленных временем обмотках, не слышала, как Крутогоров в упор кричал ей: - Ленту!.. Ленту!.. Давай!.. Девка, давай ленту! Глубоким фланговым охватом калединцы оттеснили красногвардейскую цепь. По улицам предместья Нахичевани мелькали черные пальто и шинели отступавших красногвардейцев. Крайний с правого фланга пулемет попал в руки белых. Грека Михалиди в упор застрелил какой-то портупей-юнкер, второго номерного искололи штыками, как учебное чучело; из номерных уцелел один лишь наборщик Степанов. Отступление приостановилось, когда с тральщиков полетели первые снаряды. - В цепь!.. За мной!.. - крикнул, выбегая вперед, знакомый Бунчуку член ревкома. Качнулась и, ломаясь, пошла в наступление красногвардейская цепь. Мимо Бунчука и жавшихся к нему Крутогорова, Анны и Геворкянца прошли трое - почти рядом. Один курил, другой на ходу стукал по колену затвором винтовки, третий сосредоточенно разглядывал измазанные полы своего пальто. На лице его, в кончиках усов, путалась виноватая усмешка - словно не на смерть шел он, а возвращался с товарищеской пирушки домой и, глядя на измазанное пальто, определял степень наказания, которому подвергнет его сварливая жинка. - Вот они! - крикнул Крутогоров, указывая на дальнюю изгородь и копошившихся за ней серых человечков. - Устанавливай! - Бунчук по-медвежьи крутнул пулемет. Бодрый говор пулемета заставил Анну заткнуть уши. Она присела, увидела, как за изгородью стихло движение, а через минуту оттуда размеренно забились залпы, и, высверливая невидимые дыры в хмарной парусине неба, потекли над головами пули. Колотилась барабанная дробь пачечной стрельбы, сухо выгорали змеившиеся у пулеметов ленты. Одиночные выстрелы лопались полнозвучно и зрело. Давил скрежещущий, перемешанный с визгом вой пролетавших через головы снарядов, посылаемых черноморцами с тральщиков. Анна видела: один из красногвардейцев, рослый, в мерлушковой шапке, с усами, подстриженными по-английски, встречая и невольным поклоном провожая каждый пролетавший снаряд, кричал: - Сыпь, Семен, подсыпай, Семен! Сыпь им гуще! Снаряды в самом деле ложились гуще. Моряки, пристрелявшись, вели комбинированный огонь. Отдельные кучки медленно отходивших калединцев покрывались частыми очередями шрапнели. Один из снарядов орудия, бившего на поражение, разорвался среди отступавшей неприятельской цепи. Бурый столб разрыва разметал людей, над воронкой, опадая, рассасывался дым. Анна бросила бинокль, ахнула, грязными ладонями закрыла опаленные ужасом глаза - она видела в близком окружье стекол смерчевый вихрь разрыва и чужую гибель. Горло ее перехватила прогорклая спазма. - Что? - крикнул Бунчук, наклоняясь к ней. Она стиснула зубы, расширенные зрачки ее помутились: - Не могу... - Мужайся! Ты... Анна, слышишь? Слышишь?.. Нель-зя так!.. Нель-зя!.. - стучался ей в ухо властным окриком. На правом фланге, на подступах небольшой возвышенности, в балке накапливалась пехота противника. Бунчук заметил это: перебежав с пулеметом на более удобное место, взял возвышенность и балку под обстрел. "Та-та-та-та-та!.. Та-та-та-та-та-так!" - неровно, обрывисто работал пулемет Ребиндера. Шагах в двадцати кто-то, охриплый, сердитый, кричал: - Носилки!.. Нет носилок?.. Носилки!.. - Прице-е-ел... - тягуче пел голос взводного из фронтовых солдат, - восемнадцать... Взвод, пли! К вечеру над суровой землей, снижаясь, завертелись первые снежинки. Через час мокрый, липкий снег притрусил поле и суглинисто-черные комочки убитых, никло полегших везде, где, наступая и отходя, топтались цепи сражавшихся. К вечеру отошли калединцы. В ту мутно белевшую молодым снегом ночь Бунчук был в пулеметной заставе. Крутогоров, накинув на голову где-то добытую богатую попону, ел мокрое волокнистое мясо, плевал, ругался вполголоса. Геворкянц здесь же, в воротах окраинного двора, грел над цигаркой синие, сведенные холодом пальцы, а Бунчук сидел на цинковом патронном ящике, кутая в полу шинели зябко дрожавшую Анну, отрывал от глаз ее плотно прижатые влажные ладони, изредка целовал их. Непривычные, туго сходили с губ слова нежности: - Ну, как же это так?.. Ты ведь твердая была... Аня, послушай, возьми себя в руки!.. Аня!.. Милая... дружище!.. К этому привыкнешь... Если гордость не позволяет тебе уйти, то будь иной. А на убитых нельзя так смотреть... Проходи мимо, и все! Не давай мыслям воли, взнуздывай их. Вот видишь: хотя ты и говорила, а женское одолевает тебя. Анна молчала. Пахли ладони ее осенней землей и теплом женщины. Перепадающий снежок крыл небо тусклой, ласковой поволокой. Хмельная дрема стыла над двором, над близким полем, над притаившимся городом.
VII
Шесть дней под Ростовом и в самом Ростове шли бои. Дрались на улицах и перекрестках. Два раза красногвардейцы сдавали Ростовский вокзал и оба раза выбивали оттуда противника. За шесть дней не было пленных ни с той, ни с другой стороны. Перед вечером 26 ноября Бунчук, проходя с Анной мимо товарной станции, увидел, как двое красногвардейцев пристреливают офицера, взятого в плен; отвернувшейся Анне сказал чуть вызывающе: - Вот это мудро! Убивать их надо, истреблять без пощады! Они нам пощады не дадут, да мы в ней и не нуждаемся, и их нечего миловать. К черту! Сгребать с земли эту нечисть! И вообще - без сантиментов, раз дело идет об участи революции. Правы они, эти рабочие! На третий день он заболел. Сутки держался на ногах, ощущая постоянную нарастающую тошноту, слабость во всем теле, - чугунным звоном и непреодолимой тяжестью наливалась голова. Растрепанные красногвардейские отрядики уходили из города на рассвете 2 декабря. Бунчук шел за повозкой с пулеметом и ранеными, поддерживаемый Анной и Крутогоровым. Он с величайшим трудом нес свое обмякшее, бессильное тело, как во сне переставлял железно-неподатливые ноги, встречал далекий призывно-встревоженный взгляд Анны, и словно издалека слух его воспринимал ее слова: - Сядь на повозку, Илья. Слышишь? Ты понимаешь меня, Илюша? Прошу тебя, присядь, ведь ты болен! Но Бунчук не понимал ее слов, не понимал и того, что, надломив, борет и уже одолел его тиф. Где-то снаружи бились, не проникая в сознание, чужие и странно знакомые голоса, где-то, удаленные расстоянием, горели исступленным, тревожным огнем черные глаза Анны - чудовищно раскачиваясь, клубилась борода Крутогорова. Бунчук хватался за голову, прижимал к пылающему, багровому лицу свои широкие ладони. Ему казалось, что из глаз его сочится кровь, а весь мир, безбрежный, неустойчивый, отгороженный от него какой-то невидимой занавесью, дыбится, рвется из-под ног. Бредовое воображение его лепило невероятные образы. Он часто останавливался, сопротивлялся Крутогорову, хотевшему усадить его на повозку. - Не надо! Подожди! Ты кто такой?.. А где Анна?.. Дай мне земли комочек... А этих уничтожай - под пулемет по моей команде! Наводка прямая!.. Постой! Горячо!.. - хрипел он, выдергивая из рук Анны свою руку. Его силой уложили на повозку. Минуту он еще ощущал резкую смесь каких-то разнородных запахов, со страхом пытался вернуть сознание, переламывал себя - и не переломил. Замкнулась над ним черная, набухшая беззвучием пустота. Лишь где-то в вышине углисто горел какой-то опаловый, окрашенный голубизною клочок да скрещивались зигзаги и петли червонных молний.
VIII
С крыш падали пожелтевшие от соломы сосульки, разбивались со стеклянным звоном. В хуторе лужинами и проталинами цвела оттепель; по улицам, принюхиваясь, бродили невылинявшие коровы. По весеннему чулюкали воробьи, копошась в кучах сваленного на базах хвороста. На площади Мартин Шамиль гонялся за сбежавшим с база сытым рыжим конем. Конь, круто поднимая мочалистый донской хвост, трепля по ветру нерасчесанную гриву, взбрыкивал, далеко кидал с копыт комья талого снега, делал круги по площади, останавливался у церковной ограды, нюхал кирпич; подпускал хозяина, косил фиолетовый глаз на уздечку в его руках и вновь вытягивал спину в бешеном намете. Пасмурными теплыми днями баловал землю январь. Казаки, глядя на Дон, ждали преждевременного разлива. Мирон Григорьевич в этот день долго стоял на заднем базу, глядел на взбухший снегом луг, на ледяную сизо-зелень Дона, думал: "Гляди, накупает и в нынешнем году, как в прошлом. Снегов-то, снегов навалило! Небось, тяжело под ними землице - не воздохнет!" Митька в одной защитной гимнастерке чистил коровий баз. Белая папаха чудом держалась на его затылке. Мокрые от пота, прямые волосы падали на лоб. Митька отводил их тылом грязной, провонявшей навозом ладони. У ворот база лежали сбитые в кучу мерзлые слитки скотиньего помета, по ним топтался пушистый козел. Овцы жались к плетню. Ярка, переросшая мать, пыталась сосать ее, мать гнала ее ударами головы. В стороне, кольцерогий черный, чесался о соху валух. У амбара с желтой, окрашенной глиной дверью валялся на сугреве брудастый желтобровый кобель. Снаружи под навесом, на стенах амбара висели вентери; на них глядел дед Гришака, опираясь на костыль, - видно, думал о близкой весне и починке рыболовных снастей. Мирон Григорьевич прошел на гумно, хозяйским глазом обмерял прикладки сена, начал было подгребать граблями раздерганную козами просяную солому, но до слуха его дошли чужие голоса. Он кинул на скирд грабли, пошел на баз. Митька, отстранив ногу, вертел папироску, богато расшитый любушкой кисет держал меж двух пальцев. Около него стояли Христоня и Иван Алексеевич. Со дна голубой атаманской фуражки Христоня доставал замусоленную курительную бумажку. Иван Алексеевич, прислонясь к плетеным воротцам база, распахнув шинель, шарил в карманах ватных солдатских штанов. На глянцево выбритом лице, с глубокой, черневшей на подбородке дыркой, тенилась досада: видимо, забыл что-то. - Здорово ночевал, Мирон Григорьевич! - поздоровался Христоня. - Слава богу, служивые! - Иди под общий кур. - Спаси Христос. Недавно покурил. Поручкавшись с казаками, Мирон Григорьевич снял красноверхий треух, погладил торчмя стоявшие белесые волосы и улыбнулся: - Из чего доброго пожаловали, братцы-атаманцы? Христоня сверху вниз поглядел на него, ответил не сразу: сначала долго слюнил бумажку, елозил по ней большим, шершавым, как у быка, языком и, уже скрутив, пробасил: - К Митрию, стал быть, дельце есть. Мимо прошаркал дед Гришака. Ободья вентерей нес держа на отлет. Иван Алексеевич и Христоня, здороваясь с ним, сняли шапки. Дед Гришака отнес к крыльцу вентери, вернулся. - Вы чего же это, вояки, дома сидите? Пригрелись возля баб? - обратился он к казакам. - А что? - спросил Христоня. - Ты, Христошка, замолчь! Кубыть, и не знаешь? - Ей-богу, не знаю! - забожился Христоня. - Вот те крест, деданя, не знаю! - Человек надысь ехал с Воронежа, купец, знакомец Сергея Платоныча Мохова, али сродствие ему какое доводится, - не знаю. Ну, так вот, ехал и гутарит, что на Чертковой стоит чужая войска - болшаки эти самые. Русь на нас войной идет, а вы - по домам? И ты, поганец... слышишь, Митька? Ты-то чего молчишь? Чего вы думаете? - А ничего мы не думаем, - улыбнулся Иван Алексеевич. - То-то и беда, что ничего не думаете! - горячился дед Гришака. - Вас, как куропатей, в осилки возьмут! Вот заполонят вас мужики, набьют вам сопелки... Мирон Григорьевич сдержанно улыбался; Христоня, проводя по щекам рукой, шуршал щетиной давно не бритой бороды; Иван Алексеевич, покуривая, глядел на Митьку, а у того в торчевых кошачьих зрачках толпились огоньки, и нельзя было понять - смеются зеленые его глаза или дымятся несытой злобой. Поговорив немного, Иван Алексеевич и Христоня попрощались, отозвали к калитке Митьку. - Ты почему вчера не пришел на собрание? - строго спросил Иван Алексеевич. - Время не указало. - А к Мелеховым было время ходить? Митька кивком головы кинул на лоб папаху, сказал, скрытно злобясь: - Не пришел - и все тут. Об чем будем гутарить? - Были все хуторные фронтовики, Петро Мелехов не был. Ты знаешь... решили делегатов посылать от хутора в Каменскую. Там десятого января съезд фронтовиков. Жребий трясли, досталось нам троим ехать: мне, Христану вот и тебе. - Я не поеду, - решительно заявил Митька. - Ты что? - Христоня нахмурился и взял его за пуговицу гимнастерки. - Отбиваешься от своих? Не с руки? - Он с Мелеховым Петькой... - Иван Алексеевич тронул рукав Христониной шинели, сказал, заметно бледнея: - Ну, пойдем. Тут, видно, делать нам нечего... Не поедешь, Митрий? - Нет... Сказал "нет" - значит, нет. - Прощевай! - Христоня скособочил голову. - Час добрый! Митька, отводя взгляд, протянул ему горячую руку, пошел к куреню. - Гад! - вполголоса сказал Иван Алексеевич и коротко подрожал ноздрями. - Гад! - звонче повторил он, глядя в широкую спину уходившего Митьки. Дорогой, заходя попутно, уведомили кое-кого из фронтовиков, что Коршунов отказался ехать и что завтра они вдвоем выезжают на съезд. 8 января с рассветом Христоня и Иван Алексеевич выехали из хутора. Вез их по собственной охоте Яков Подкова. Пара добрых коней в дышловой запряжке быстренько миновала хутор, выбралась на бугор. Оттепель оголила дорогу. Местами, где слез снег, полозья липли к земле, сани двигались толчками, лошади налетали, натягивая постромки. Казаки шли позади саней. Подкова, красный от легкого утренника, шагал, с хрустом дробя сапогами звонистый ледок. На лице его полыхал румянец, лишь овальный шрам трупно синел. Сбоку от дороги, по зернистому осевшему снегу, поднимался в гору Христоня, хватая легкими воздух, задыхаясь, потому что пришлось в 1916 году понюхать под Дубно немецких удушливых газов. На бугре широко гуляли ветры. Было холодней. Казаки молчали. Иван Алексеевич кутал лицо воротником тулупа. Дальний приближался лесок. Дорога, прокалывая его, выходила на курганистый гребень. В лесу ручьисто журчился ветер. На стволах сохатых дубов золотою прозеленью узорились чешуйчатые плиты ржавчины. Где-то далеко стрекотала сорока. Она пролетела над дорогой, косо избочив хвост. Ветер сносил ее, и в стремительном полете летела она, накренившись, мелькая рябым опереньем. Подкова, молчавший от самого хутора, повернулся к Ивану Алексеевичу, сказал раздельно (наверное, давно заготовив в уме эту фразу): - На съезде постарайтесь, чтобы было без войны дело. Охотников не найдется. - Понятно, - согласился Христоня, завистливо глядя на вольный полет сороки, и в мыслях сравнил бездумно-счастливую птичью жизнь с людской. В Каменскую они приехали к вечеру 10 января. По улицам большой станицы шли к центру толпы казаков. Чувствовалось заметное оживление. Разыскав квартиру Мелехова Григория, Иван Алексеевич и Христоня узнали, что его дома нет. Хозяйка, дородная белобрысая женщина, сказала, что квартирант ушел на съезд. - Где он, этот самый, стал быть, съезд? - спросил Христоня. - Наверное, в окружном управлении или на почте, - ответила хозяйка, равнодушно захлопывая дверь перед носом Христони. Съезд был в полном разгаре. Большая многооконная комната едва вместила делегатов. Казаки толпились на лестнице, в коридорах, в соседних комнатах. - Держи за мной, - закряхтел Христоня, работая локтями. В узкую щель, образовавшуюся за ним, устремился Иван Алексеевич. Почти у самого входа в комнату, где происходил съезд, Христоню остановил один из казаков, - судя по выговору, низовской. - Ты бы потише толкался, чебак! - язвительно сказал он. - Пусти, что ль! - Постоишь и тут! Видишь - некуда! - Пусти, комарь, а то - к ногтю. Раздавлю, стал быть! - пообещал Христоня и, легко приподняв, передвинул мелкорослого казака, шагнул вперед. - Ай да ведмедишше! - Здоров, атаманец! - Трясило добрый! На нем бы четырехдюймовые возить! - Как он его посунул-то! Казаки, стоявшие тесным гуртом, заулыбались, с невольным почтением разглядывая Христоню, бывшего на голову выше всех. Григория нашли у задней стены. Сидя на корточках, он курил, беседовал с каким-то казаком - делегатом 35-го полка. Он увидел хуторян - и вислые воронено-черные усы его дрогнули в улыбке: - Тю... каким вас ветром занесло? Здорово, Иван Алексеевич! Здорово живешь, дядя Христан! - Здорова, да, стал быть, не дюже семенна, - посмеивался Христоня, забирая в свою полуаршинную ладонь всю руку Григория. - Как там наши? - Слава богу. Поклон прислали. Отец наказывал, чтоб приехал проведать. - Петро как? - Петро... - Иван Алексеевич неловко улыбнулся. - Петро с нашим братом не якшается. - Знаю. Ну, а Наталья? Детишки? Припадало видеть? - Все здоровы, кланялись. Батюшка-то обиду держит... Христоня, поводя головой, разглядывал сидевший за столом президиум. Ему и сзади было видней всех. Григорий продолжал расспрашивать, пользуясь небольшим перерывом в заседании. Рассказывая про хутор, хуторские новости, Иван Алексеевич кратко передал о собрании фронтовиков, пославших его с Христоней сюда. Он начал было разузнавать, что и как происходит в Каменской, но в это время кто-то из сидевших за столом объявил: - Зараз, станишники, скажет делегат от рабочих шахтеров. Просьба - слухать со вниманием, а также порядок блюсть. Среднего роста человек поправил зачесанные вверх русые волосы, заговорил. Сразу, как обрубленный, смолк пчелиный гул голосов.
|
