Глава 6. Затерянное среди бескрайних таежных массивов глухое село Покровское дымилось печами

 

Затерянное среди бескрайних таежных массивов глухое село Покровское дымилось печами. По крышам низких бревенчатых домов с резными наличниками на окнах надоедливо стучал затяжной дождь. На улицах было пусто и тихо, лишь слышалось журчание воды, сбегающей по деревянным желобам с крыш хозяйских построек, да за огородами шумела разбухшая от ручьев лесная речка Каменка, прозванная так из-за отполированных черных валунов, бурлящих в ее стремнине.

В тайгу окончательно пришла весна. Во многих дворах уже белели мокрые от дождя низкие развесистые яблони. Совсем скоро в синеве неба выглянет летнее солнце, зазвенят комары, а вечерами возле каждого забора на лавочках будут сидеть мужики и бабы, и дети до самой темноты будут купаться в речке, со смехом и визгом пытаясь удержаться на скользких гладких валунах. Но пока на улицах никого не было. На крыше сельсовета безжизненно свисал с шеста мокрый красный флаг.

– Ты зачем у председателя лошадь просил? В тайгу собираешься? – не поздоровавшись, спросил Степан, зайдя в избу охотника Кузьмича. Сам Кузьмич только что вернулся из сарая, неся в руках охапку сухих просмоленных поленьев. В нетопленной горнице было сыро и неуютно. С неудовольствием поглядывая на непрошеного гостя, охотник с грохотом бросил поленья возле обмазанной глиной печки.

– А тебе-то что? Со мной пойти хочешь?

– Мужики говорят, ты за Петров скит собрался, – не отвечая на вопрос, продолжил Степан, неторопливо опускаясь на лавку.

Сибирские разговоры обычно медленные, неторопливые, как неспешно текущие воды Оби. Все эмоции скрыты в глубине. Кузьмич молча открыл заслонку и поднес к поленьям зажженную спичку. Его лицо и борода на мгновение осветились красным.

Через несколько дней после их возвращения с устья Назино, охотник вдруг проснулся посреди ночи, зачем-то подошел босиком к занавешенному цветной занавеской окну и долго вглядывался в темноту, словно хотел за двести ночных верст разглядеть, что сейчас происходит на далекой речной гряде, которая совсем скоро должна превратиться в огромное кладбище. Как и уполномоченный Сивцов, он не спал до самого рассвета, ворочаясь на скрипучей кровати. Ему казалось, что в горнице кто-то есть, и этот кто-то все время на него смотрит.

Здесь разница, хорошо заметная только Богу. Если уполномоченный поворочался-поворочался до восхода солнца, а затем заснул, утром навсегда забыв о неприятном чувстве, то Кузьмич остался с этим чувством жить дальше.

– Да, за Петров. Пойду, посмотрю, что там, – после долгого молчания нехотя ответил он.

– Так я и думал. Жалеешь всех… А нам от жалости твоей одни убытки. Как им поможешь? Сюда приведешь? Начальство в районе узнает, и нас вместе с ними заберут. Как помощников. Даже думать забудь, – это я тебе от всех мужиков говорю… – Степан замолчал, засопел и полез в карман мокрого ватника, доставая оттуда кисет с самосадом.

– Все равно пойду. Хоть разузнаю, что там и как. Люди же там умирают, – ответил охотник и поднялся от печи, давая понять, что разговора не получилось. Затем помолчал и добавил: – Понятно, что всем не поможешь. Но если хотя бы одного человека удастся живым из болот вывести – разве этого мало?..

«Спасая одного, спасешь весь мир», – так сказано в древней священной книге, которая на несколько тысячелетий была старше самого Кузьмича. Сам охотник никогда не слышал этих слов – наш бедный человеческий разум ограничен суетой своего времени. Но зато это знала его совесть, число дней которой очень велико.

Это трудно объяснить, но иногда молитвы незнакомых людей, отражаясь от неба, становятся без звуков услышанными на другом краю света. Чудеса творятся через людей – пока охотник не принял решения пойти к заброшенной фактории, он не находил себе места, словно кто-то, не переставая, шептался в его сердце. Но как только он решился, сердце замолчало, зато появилось нетерпение. Отвечая на зов своей совести, Кузьмич собрался в дорогу всего за два дня, и уже на следующее утро после разговора со Степаном вышел из Покровского на запад, ведя за поводок навьюченную лошадь. В тот самый момент Алексей и его спутники спустились с гряды и скрылись в камышах.

***

На третьи сутки пути Санька, проснувшись, не узнал окружающего мира. Пока они спали, над болотами пошел мокрый снег, перед рассветом повалив густыми хлопьями. Все видимое пространство до горизонта стало белым, снег наглухо, как погребальным саваном, покрыл высокие мшистые кочки, камыш и заросшие озера с черной водой. Костер давно потух, снег залепил остывшую золу белыми мокрыми хлопьями. Было тихо и безветренно.

– Вот тебе и месяц май, – громко произнес папа, с трудом поднимаясь на ноги. – Давайте-ка огонь заново разводить.

Сразу после его слов на охапках камыша зашевелились все остальные, приподнимая головы из-под курток и пальто, накрытых слоем снега. Угрюмая речная долина словно показывала людям, посмевшим нарушить ее вечный покой, что здесь будет зимой, когда от мороза при дыхании у человека сходит эмаль с зубов.

– Никогда не буду больше пешком ходить, – через силу шутил папа, опускаясь на корточки возле потухшего костра. От постоянной сырости все суставы распухли и стали чужими, а при дыхании в спине под лопатками отдавало острой болью. От голода постоянно кружилась голова. Остальные чувствовали себя не лучше, актриса задыхалась от сухого кашля, но от жалости к себе никто не ныл. Ведь они еще были живы.

Начало пути обнадеживало. В первый день, не успели они пройти в камышах и сотни метров, как из-под самых ног художника вдруг с хлопаньем вылетела небольшая птица с ярко-белыми пятнышками оперения. Словно давая себя внимательно рассмотреть, птица села на кочку в нескольких метрах от замерших людей и, поблескивая черными бусинками глаз, принялась что-то ковырять в сером мокром лишайнике.

– Кедровка, – замирая на месте, тихо ахнул папа. – Санька, помнишь?

Мальчишка молча кивнул головой.

Еще в другой, похожей на сон, жизни в их книжном шкафу, за стеклом, стоял том «Мира животных» Брема – любимой книги Санькиного детства. Каждый вечер, перелистывая на коленях ее страницы, он словно покидал двор их дома, где водились лишь коты да голуби, и путешествовал по всему свету, познавая его многообразие на пестрых картинках с животными из далеких загадочных стран. Сидящая на кочке темно-бурая птица с запоминающимися яркими белыми пятнышками на оперении и вправду как-будто только что слетела с рисунка Брема.

– Точно кедровка, – уверено сказал папа. И замечая, что остальные не разделяют его радостного возбуждения, быстро пояснил. – Она прячет во мхах тайники с орехами. А значит, совсем рядом здесь должны расти кедры!

Еще одна загадка речной долины. До ближайшего кедрача, растущего за Петровым скитом, было пятьдесят с лишним верст по мертвым марям, где в черной воде между кочками не откладывают свои личинки даже комары. Но, к счастью, Алексей и его спутники об этом не знали. Воодушевленные добрым знаком, раздвигая руками камыши, они медленно пошли дальше, с каждым шагом ожидая, что вот сейчас, за этим просветом, покажется зеленая стена тайги, и они будут спасены.

Но прошел час, затем еще час, невидимое за тучами солнце по короткой дуге переместилось на запад, а признаков твердой суши все не было. Дождь перестал, но зато появился туман.

На любой географической карте все болота мира окрашены в веселый, зеленый, как травка, цвет, с тоненькими продольными штрихами. Ничего примечательного. Но если кому-то придется пересекать эти места не взглядом, а своими ногами, остается только искренне пожалеть этого человека. Тонкие безобидные штрихи мгновенно превращаются в разводы черной воды, а нарисованные веселые зеленые пятна колыхаются под ногами, словно живое существо. В болотах даже два метра пути даются с трудом и страхом – лицо и спину заливает липкий пот, от напряжения в глазах начинает двоиться, а сам человек через каждый шаг проваливается по пояс в мокрый мох. Но карта про это молчит.

Можно полюбить море, можно полюбить горы, можно влюбиться даже в пустыню и остаться в ней жить, но болота всегда будут восприниматься человеком как призрачное, порожденное туманами царство умершей природы, которое живым лучше не тревожить.

За первые сутки нечеловеческих усилий путники прошли под проливным дождем на восток всего две версты, но так и не нашли никаких следов твердой земли. Высокие камыши скрывали за собой панораму огромной долины, и было совершенно невозможно понять, в какую сторону следует идти дальше. Заросли тростника сменялись густой осокой, изредка путникам встречались одинокие деревья: низкорослые лиственницы, осины, или корявые рямовые сосны, каким-то чудом пустившие корни в жидком перегное.

Но деревья и высокие волнообразные кочки только обманывали, создавая иллюзию твердой поверхности. В этих широтах кочки представляют собой ядра вечной мерзлоты, над которыми веками разрастались мхи. Стоило только ступить на эту призрачную твердь, как кочка с бульканьем уходила в бездонную пустоту, выпуская из-под себя пузыри реликтового воздуха, которым здесь дышали еще огромные, обросшие шерстью, носороги. В отсутствии опыта, Алексею и его спутникам пришлось изучать все ловушки долины Оби на себе. Медленно, один за другим, проваливаясь по пояс в мокрый тяжелый мох, они продвигались вперед, перед каждым шагом проверяя прочность ложной суши длинными слегами.

– Ищем место посуше – и привал, – сказал первым Алексей, понимая, что они давно перешли все положенные человеку пределы усталости. Все мышцы рвала боль, в висках пульсировала кровь, а во рту почему-то чувствовался легкий привкус ацетона. Если организм оставить без пищи, он начинает поедать самого себя: рези в желудке тогда становятся не такими острыми, но зато сердце начинает биться часто-часто, и в глазах при любом усилии плавают красные круги. Услышав его слова, актриса без сил опустилась на корточки, а затем села прямо в воду.

Через десять минут на небольшой, заросшей мхом возвышенности уже дымился костер, а в котелке закипала дождевая вода. Все опустошенно молчали. Немая бродяжка, сильнее остальных привыкшая цепляться за жизнь – какой бы она ни была – положила свою голову Мише на плечо.

– Попробуем утром поискать птичьи гнезда. Будем, конечно, надеяться, что завтра мы куда-нибудь выберемся. Судя по камышу, мы все еще на береговой линии Оби, – обращаясь сразу ко всем, предложил папа. Он зачерпнул ладонями пригоршню воды, протер заросшее густой щетиной лицо, и вдруг замер, оборвав себя на полуслове.

В просвете камышей, едва различимая в тумане, виднелась воткнутая в кочку веха, с повязанной на конце выцветшей тряпкой. Цепочка независящих друг от друга случайностей, которая привела их в затерянную сибирскую долину, теперь отматывалась назад. Рассеянный взгляд совершенно случайно наткнулся на веху, которую по рассеянности оставил здесь топограф, забыв о приказе уполномоченного уничтожать за собой все знаки, ведущие к Петрову скиту, и которые Алексей безуспешно искал с самого первого дня. Если бы он не заметил едва различимый в зарослях камыша березовый шест со свисающей тряпкой, путники бы навсегда заблудились в бескрайних пространствах огромной речной долины, где нет ничего, кроме призраков, порожденных вечными белыми туманами.

Но что-то на небе неуловимо изменилось, словно в глухой стене приоткрылась дверь. На следующий день они сумели пройти вглубь торфяников сразу на пятнадцать верст. Найденное направление было правильным. За время пути Миша нашел еще одну торчащую во мху жердь, обозначающую границы заросшего озера. Надежда сменялась уверенностью. Следуя по цепочке, друг за другом, путники уже не отрешенно молчали, а переговаривались и даже шутили, с каждым шагом ожидая увидеть вдалеке полоску настоящего, а не призрачного, леса и крыши домов таежного поселка.

Только до одинокой, вросшей в землю избушки Петрова скита им было идти наперегонки с голодом тридцать с лишним верст, которые с каждым днем будут растягиваться все длиннее и длиннее, постепенно превращаясь в бесконечность. К счастью, в нас еще с рождения заложена вера в чудо, и хочется думать, что это не просто вера, а знания нашей вечной души, для которой нет границ между мирами, и которой все давным-давно известно.

Утром третьих суток, когда все видимое пространство до горизонта залепило снегом, с путниками случилась первая беда.

До находки створов они, сами того не подозревая, шли вдоль одной из проток речки Назино, густо поросшей болотной растительностью. За створами заросли заснеженного камыша закончились, а впереди до горизонта просматривалась рыжеватая безжизненная равнина торфяников, с редкими чахлыми деревьями, мхом и черной водой между кочками. Сейчас все вокруг стало белым.

Огромная долина Оби словно накрыла забредших в ее края людей своим пространством и космической тишиной. Они были одиноки в этом заснеженном царстве умершей природы, и даже фактория воспринималась теперь как полузабытый сон из другой жизни. Одиночество давило.

– Сейчас кипятку напьемся, чтобы согреться, и пойдем. Не может быть поселок так далеко. Кто-то же здесь прошел, значит, и мы пройдем, да Санька? – приговаривал папа, только для того, чтобы слышать в этой неестественной тишине природы звуки своего голоса. За три дня пути он сильно изменился, голод словно стер с его лица все живые краски, оставив только нездоровые ярко-красные пятна на обтянутых кожей скулах и решительный блеск во впавших до предела глазах. Мама выглядела точно так же, она все время прятала свои руки в рукава мокрого пальто и сухо кашляла. Каждый шаг по болоту требовал огромного напряжения, организм съедал сам себя, чтобы дать человеку силы для следующего шага. Но хуже всех было актрисе, за последние сутки пути она несколько раз теряла сознание, ее приходилось поднимать со мха и, поддерживая, вести дальше.

На востоке за облаками вставало сибирское солнце. Когда вода в котелке закипела, художник Миша Беленький достал из заплечного мешка свой альбом с рисунками и зачем-то отдал его в руки немой бродяжке. Никто тогда не понял смысл его поступка – мы ведь не ощущаем чужих предчувствий, как и не чувствуем чужую боль, если не сделаем ее своей. Альбом с эскизами, в которых отражалось странное, но светлое восприятие увиденного им мира, остался за пазухой вязаного жакета девушки-принцессы из нарисованного им самим бумажного царства. Он не хотел видеть ее другой.

Есть в нашей жизни нечто такое, что не вписывается в четкую, построенную материалистами систему вселенной. Какое-то смутное, как сквозь дымчатое стекло, видение будущего. В то утро Миша первым пошел по снежной равнине, проверяя березовой жердью прочность мха на шаг впереди себя. За ним, след в след, проваливаясь по колено в мох, медленно брела Вера, затем Алексей, актриса с Санькой и немая девушка. Кругом властвовала тишина, лишь похрустывали под ногами кристаллики снега на побелевших кочках да слышалось тяжелое дыхание идущих. Облака на горизонте постепенно растворились в синеве, вместе с заморозками на бескрайнее приполярное небо вернулось яркое солнце, и снег вокруг сверкал и искрился, слепя глаза. Не успели они пройти и полверсты, как цепочка растянулась.

Все плохое всегда происходит очень быстро. В какой-то момент бредущая позади художника Вера подняла голову, и ее глаза расширились. Впереди была привычная картина весенних болот, белел снег, чуть слева от Миши росла одинокая чахлая осина, журчала подо мхом вода, но было в этой картине что-то пугающе знакомое, словно она видела именно этот момент когда-то в другой жизни, и точно знает, что будет через секунду.

Словно почувствовав ее напряженный взгляд, Миша обернулся, и Вера вспышкой вспомнила, что видела это место на рисунке самого художника, подсмотренного им в своих снах. Миша еще не закончил движения головы, как она закричала.

В то же мгновение кругом забулькало, на снегу в разных местах проступили черные пятна воды, и художник, как стоял, с головой провалился под мох. В этом было что-то нереальное – только что он стоял в двух шагах от Веры, она слышала его дыхание и при желании могла дотронуться до его худого плеча в студенческой шинели со споротыми петлицами, как вдруг его не стало. Не понимая, как это все может быть, Вера еще бы долго стояла, растерянно озираясь по сторонам, но кочка под ее ногами внезапно поехала вниз, и рядом с сапогами зажурчала вода из-под разорванного мха. Не успев даже крикнуть, она обязательно бы провалилась вслед за Мишей в трясину, если бы кто-то не рванул ее за пальто и не повалил всем телом на колышущуюся кашу изо мха, воды и снега.

Все произошло так быстро, что она не успела даже испугаться. Страх – естественная реакция на опасность, придет позднее, а пока никаких эмоций не было. Была лишь пустота, замершее время и распластанная рядом фигура мужа, пытающегося просунуть свою жердь как можно дальше, прямо к голове вынырнувшего из снежной грязи художника.

– За слегу, за слегу хватайся! Не сдавайся! – кричал Алексей, пытаясь подползти еще ближе. Трясина засасывала, с бульканьем заполняя пустоты между пластами торфа. Миша еще успел взмахнуть рукой, пытаясь зацепиться за протянутый шест. В какое-то мгновение он посмотрел Алексею прямо в глаза, и ничего больше во всей вселенной не было, кроме этого безмолвного взгляда и протянутой вперед березовой слеги. Затем потревоженная трясина вздохнула, Мишу потащило в глубину, и он, с поднятой рукой, навсегда скрылся в жидком снежном перегное.

Через минуту на поверхности топи всплыли пузырьки газа, а еще через минуту тяжелые зеленые мхи снова сомкнулись.

Когда, задыхаясь и падая, проваливаясь по колено в мокрый мох, туда подбежала немая бродяжка, она увидела обычную равнину с пятном черной воды возле чахлой осины, в котором еще плавал талый снег…

Вечером, когда небо на западе осветилось красным, Измайлов сделал из березовой слеги Миши крест и воткнул его в кочку, в нескольких метрах от того места, где сейчас подо мхом находился художник.

– Ну вот… Бросил ты меня, брат… – не замечая, что говорит вслух, шептал Алексей, связывая перекладину креста шнурками, снятыми со своих разбухших туфель. – Как мы теперь дойдем? Нам, брат, дойти надо. Мы же не одни, женщины здесь за два часа погибнут. Не можем мы их бросить…

Как-то так получилось, что за последние дни Миша стал для него одним из самых близких и родных людей. На удивление, вытащенный жестокой реальностью из своего воображаемого мира, художник оказался настоящим мужчиной, на протяжении всего пути он не ныл, не бодрился сверх меры, не учил других терпению, а молча помогал вымотанным женщинам и Саньке, улыбаясь так, словно это они ему помогали. Его полюбили все, не только немая девушка; доброта и отзывчивость молодого художника покорила даже оставшегося на гряде инженера. И здесь, в болотах, Миша был единственным человеком, который продолжал улыбаться. Без него путь становился в тысячу раз тяжелей.

– Не довел бы их я, довел бы ты… Это главное. А ты нас бросил… – с какой-то непонятной обидой бормотал Алексей, теряя ускользающую реальность. Он обращался к Мише, как к живому, как-будто его товарищ с набитыми грязью легкими сейчас внимательно прислушивался к его словам из глубины трясины.

Немая девушка неподвижно сидела на коленях на заснеженном мху и смотрела, как Алексей устанавливает крест. Она так и не заплакала. Позже, когда все решили остаться здесь на ночь, отойдя от трясины подальше, она молча легла на охапку срезанных камышей и, по-детски сжав согнутые колени руками, не мигая смотрела в какую-то точку на темном горизонте. Вера осторожно накрыла ее до подбородка своим пальто, но девушка даже не пошевелилась. Она не заплакала и после, когда Алексей на рассвете тронул ее за плечо и сказал, что им нужно уходить.

– Он сейчас где-то рядом с нами, – сказал ей тогда Измайлов, внутренне морщась от своей беспомощности. Если бы девушка заплакала, зарыдала в крик, то всем сразу стало бы легче. Это было бы понятно и естественно – все знали, что значил для нее художник. Но она покорно встала на ноги, подняла со мха свою жердь и медленно побрела по торфяникам вслед за остальными, прижимая за пазухой жакета его альбом. До конца своих дней девушка больше никогда не будет плакать. Все ее слезы выплакались раньше, когда еще было что терять.

Если бы на месте Алексея оказался мудрый Аркадий Борисович, он бы сказал, что настоящую боль можно победить только смирением. Любовь не заканчивается со смертью, она просто переносится на небо. Тот, кого мы любили, к нам уже не вернется, но мы к нему придем обязательно. И надо-то всего лишь подождать…

Но, наверное, девушка не услышала бы и его слов. Вся мудрость мира сейчас для нее была пустотой.

***

На седьмые сутки Измайлов понял, что им никуда не дойти. Голод догнал их. От истощения у него кружилась голова, все движения были слабыми, неуверенными, но сознание работало с потрясающей ясностью. Нестерпимые рези в желудке давно прекратились, вместе с ними исчезли навязчивые галлюцинации, и теперь даже сами мысли о еде были ему неприятны. За шесть дней пути по болотам все суставы отекли так, что при надавливании на коже надолго оставались белые ямки, но никакой боли не было, вся боль тоже куда-то ушла. Оставалась только огромная слабость, бешеное сердцебиение и незнакомые, яркие, странные мысли, словно в его сознании поселился кто-то чужой. Еще его мучил сухой кашель, но больше всего на свете доктор боялся упасть и не найти силы встать, или провалиться в воду, покрытую тонкой коркой льда и скрытую под снегом.

Страх был таким сильным, что у него потели ладони. Стараясь не думать о плохом, он растирал мокрым снегом лицо и в бессильной тоске смотрел на темную полоску тайги, в ясную погоду простирающуюся по всей линии горизонта на востоке. Это был не призрачный заболоченный таежный участок, за которым снова шли безжизненные торфяники, а самый настоящий кедровый лес, но добраться туда люди уже не могли.

Вчера утром они похоронили в болоте актрису. Она умерла так же незаметно, как и жила в последние дни, голод превратил ее в тень, в какой-то момент она просто легла на талый снег и отказалась вставать. Вера просидела возле бывшей актрисы всю ночь, а утром своей рукой закрыла ее глаза, неподвижно смотрящие на этот подлый мир, которому она раньше так мечтала подарить ребенка. Оглушенный сразу двумя смертями, Санька утром помог взрослым раскопать во мху неглубокую могилу, разрывая руками жидкую грязь, проросшую какими-то серыми волокнами. Актриса была не первая, кого он хоронил в болоте. Еще десять дней назад, в заброшенной фактории, которая теперь воспринималась как сумеречный сон, он точно так же закапывал в пропитанной водой грязи женщину в желтом берете. Она умирала слишком долго. Смерть не любит, когда люди забегают вперед, и перед тем как умереть, женщина все хватала Саньку за руку, в тумане ускользающего сознания принимая его за своего взрослого сына, который отказался от нее сразу после ареста.

– Юра, – шептала она прозрачными губами, держа ладонь Саньки в своих порезанных руках. – Папа меня бросил, да?.. А я сама что-то… – она обводила мутными глазами еловые лапы настила и ветки, на которых лежала. – Я не помню…Что-то изменилось… Я не дома, да?..

– Юрочка, – перед самой смертью прошептала она последние затухающие слова. – Сынок, любимый, принеси маме из кухни примус… Что-то мне холодно…

Раны на ее руках загнили, запах гноя пробивался в гаснущее сознание, разбавляя реальностью миражи прошлого. Женщина, наверное, понимала, что от нее пахнет, и, умирая, все равно стеснялась, все пыталась подтянуть к подбородку влажное от изморози пальто. На ее могиле поставили крест из двух жердей, точно такой же, какой сейчас поставили рожденной под самой несчастливой звездой актрисе.

В тот день Алексей и его спутники, стараясь не думать о том, кто будет следующим, удалились от берегов Оби еще на пять верст и на закате увидели далекие очертания сопок на горизонте. Но каждый уже начал понимать, что им туда никогда не добраться. Сил идти больше не было.

Наступившая ночь, наверное, была самой тяжелой. Алексей разжег костер и неподвижно смотрел на мерцающее пламя, подсовывая поближе к огню ледяные ноги в городских осенних туфлях, так нелепо смотревшихся здесь, на краю света. Вера и Санька лежали рядом на охапке камыша. После полуночи туман игольчатым инеем осел на мох, покрывая бескрайние болота белой изморозью. Высоко в небе загорелись звезды.

Прижимая к себе сына, Вера выбрала взглядом одну из мерцающих звезд и, всматриваясь, словно именно в этой звезде стараясь разглядеть далекое лицо Бога, беззвучно шептала ей свои молитвы. С дыханием изо рта поднимался пар, а вместе с паром к небу уходили никогда раньше не сказанные спрятанные слова, и имена мужа и сына. Временами женщине казалось, что звезда ее слышит и отвечает ей мерцанием своего синего неземного света. Тогда ее сознание светлело, словно кто-то зажигал в нем маленький огонек, и на душе становилось немного легче.

Голод и нечеловеческая усталость брали свое, иногда Вера на несколько минут впадала в забытье. Тогда черное звездное небо уходило куда-то в сторону, а на смену приходил колышущийся заснеженный мох, из которого, булькая, проступала вода. Еще она видела затушеванное дымкой лицо Миши, сумевшего заранее оставить на бумаге момент собственной смерти и печальную фигуру актрисы. Тогда женщина сразу вздрагивала, призраки исчезали, и над ее головой, требуя все новых и новых слов, вновь загоралась далекая незнакомая звезда. Звезда мерцала, сжималась, разжималась – слушала… Под утро Вера потеряла сознание.

– Вер, вставай, надо идти! – на рассвете потряс ее за плечо Алексей, но она не открыла глаза. Все, что она могла сделать, она уже сделала. Санька тоже не смог подняться, молча смотря на отца мутным отстраненным взглядом. И, может быть, сдался бы Алексей, без сил опустившись на мох рядом со своей семьей, если бы не немая бродяжка.

Девушка оказалась сильнее всех. Казалось, она первая должна была перестать сопротивляться, но то, главное, что заложено в нас от рождения и скрыто в обычной жизни, заставило девушку встать и взять в руки слегу. Она, пошатываясь, стояла возле потухшего костра, смотрела на Измайлова и молча ждала, когда взрослый и решительный мужчина, который уговорил всех идти за собой, возьмет себя в руки и справится с собственным бессилием.

Весь следующий день стерся из памяти, растворяясь в каком-то беспросветном тумане, смешивающем воедино миражи и обрывки ускользающей действительности. Алексей взваливал на плечи впавшего в забытье сына, пошатываясь и падая, проходил с ним сотню шагов. Затем оставлял его на снегу и возвращался за Верой. Перед глазами постоянно кружились какие-то красные искры, сердце колотилось, легким не хватало воздуха. Иногда Вера открывала помутневшие глаза, опиралась на его руку и пыталась самостоятельно подняться на ноги, но затем снова бессильно валилась на мох. Голод ее больше не тревожил, но зато мучили видения, словно душа уже отделилась от тела и блуждала где-то в других мирах.

В какой-то момент, когда он снова наклонился, чтобы ее поднять, женщина пришла в себя и отрицательно покачала головой.

– Леша, не надо. Это бесполезно. Уходи с сыном, – разлепив покрытые коркой губы, попросила она чуть слышно. – Иногда лучше оставить…. Не хочу видеть, как он умрет. Итак, все из-за меня…

Алексей, будто не слыша, потянул ее за рукав пальто.

Так они прошли еще две версты. Потом уже вдвоем с немой девушкой, по очереди, волоком тащили за собой по снегу два неподвижных тела, рывками дергая их за воротники пальто и полушубка. А к вечеру Алексей увидел сквозь плавающие перед глазами обрывки красного тумана близкую полоску тайги и маленькую избушку с дымом над трубой, стоящую на самой границе двух вселенных. Тогда они остановились. Затем он сломал две оставшиеся березовые слеги, нарезал камыша и развел большой костер. Это было спокойное, рассудочное решение – им оставалось дойти до избушки не более, чем полверсты, но они не смогли бы пережить наступающую ночь.

В строгом спокойствии, словно подводил итоги своей жизни, Измайлов подкинул в разгорающийся костер пласт срезанного мокрого мха, чтобы сильнее дымило, протер снегом черные от болотной грязи лица неподвижно лежащих жены и сына и сел рядом с ними, найдя в себе силы улыбнуться немой бродяжке. Видения больше его не тревожили, сознание работало с потрясающей ясностью, он все понимал и все принимал, без грусти прощаясь с прошлым и уже не боясь будущего. Обыкновенный доктор, каких тысячи, он и так сделал намного больше своих сил и теперь ждал только чуда. Последнее, что четко осталось в его ускользающей памяти, был огонь разгоревшегося костра.

В жизни все устроено правильно, на этом стоит мир. Безмолвно летит где-то в небе всадник на вороном коне, имеющий меру в своей руке, и в этой мере наши слезы. Вышедший к Петрову скиту на день раньше, Кузьмич, собирая дрова для печки, заметил далеко в болоте мерцающий огонек их костра, вернулся в избушку, взял ружье, проверил, надежно ли привязана лошадь, и через два часа нашел в тумане неподвижно лежащих на снегу мужчину, женщину и маленького мальчишку. Еще одна девушка, почти подросток, сидела возле костра и без всяких эмоций смотрела на появившегося из другого мира человека, блестя белками глаз на истощенном, черном от болотной грязи лице. Она не плакала и не радовалась, словно все ее чувства давно закончились, исчерпав себя за коротенький отрезок прожитой ей жизни. Их путь к этой встрече был отмечен двумя березовыми крестиками, и она решила жить только для того, чтобы помнить об одном из них. Ведь пока мы помним, ушедшие живут вместе с нами.

– Вы из фактории? – не узнавая своего голоса, тихо спросил Кузьмич, пораженный страшными следами голода и чудом появления этих людей за пятьдесят верст от места их высадки. – Еще кто-нибудь спасся?

Девушка отрицательно покачала головой, и вдруг, впервые за много дней, в ее зеленых глазах блеснули слезы. Но она так и не заплакала. Мы такие, какими нас видят другие, и если она для кого-то представлялась принцессой, то значит, она была ей, а принцессы никогда не плачут.

К утру охотник перетащил всех в скит, жарко натопил печь и приготовил отвар из вяленого мяса. Алексей еще раз пришел в себя, когда охотник нес его на плечах в темноте по самой кромке последнего болота. Верхняя пуговица пропитанного грязью пальто больно врезалась в горло. Да еще какая-то липкая мокрота наглухо обложила легкие, от полного истощения они распускались, как нитки, и совершенно не давали дышать. Он попытался что-то сказать, хрипнул и снова потерял сознание.

Если человек не помнит, как он рождается, кто сказал, что он будет помнить момент своей смерти? Когда Алексей открыл глаза, он увидел низкий закопченный потолок, мерцающий по бревенчатым стенам огонь печи, и топчан, на котором лежали его жена с сыном, и еще кто-то знакомый, с закрытым пальто лицом. Возле каменной печки, согнувшись, сидел незнакомый бородатый человек в овчинной безрукавке и шевелил поленом пылающие дрова. В углу тускло светилась позолотой старая икона с темным ликом неизвестного святого, там же находились немая девушка, имени которой он почему-то не помнил. Приподнявшись на локтях, Алексей без усилий встал с топчана и вышел в темноту за дверь. На его душе было светло, строго и немного грустно, словно туда пришло утро ранней осени. Страха за родных больше не было. Откуда-то он знал, что с ними все будет хорошо, потому что только на этом и стоит мир.

Не заметив порога, Измайлов спокойно вышел на крыльцо и долго смотрел на западную часть неба, словно хотел в последний раз увидеть затерянную среди речных пространств пологую гряду с часовней на вершине, где сейчас умирали знакомые и незнакомые люди. Не отмеченная ни на одной карте мира, гряда темной стеной встала на их жизненном пути, но почему и зачем все так получилось, уже было неважно.

Если бы он был одним из героев, о которых читал в детстве, он бы уговорил монаха Досифея и многих других пойти с ними, он бы обязательно сделал так, чтобы Миша и несчастливая актриса, оставленные на вечное одиночество где-то в болотах, остались живы. Но он был обычным человеком, кого не заметишь в толпе, обычным доктором без места, которого забывают, как только больше не болит. Что он вообще знал об этой жизни, кроме того, что своих не бросают? Ничего.

Рядом с вековым дубом появилась фигура человека с расшитым крестами куколем на голове, и Алексей понял, что ему надо идти вместе с ним.

Санька тоже на минутку пришел в себя и сквозь пелену сумрачного тумана увидел склоненное над собой незнакомое бородатое лицо. Через два дня он узнает о смерти отца и будет, воя, как волчонок, раскапывать руками его могилу. Но Кузьмич уведет его обратно в скит и уложит на топчан рядом с мамой. Мама тоже поправится, спустя неделю они вместе с охотником покинут торфяники и, в конце концов, их отправят по месту высылки в Иркутск. Немая бродяжка куда-то исчезнет. По правилам того времени, их всех, вместе с охотником, проще было бы расстрелять как ненужных свидетелей, но не мерой Господь творит чудеса. Один из чекистов, к которому попадут их документы, то ли от жалости, то ли от занятости, не станет докладывать своему начальству, и просто выпишет Измайловым новые проездные документы. Потом будет война, много всего еще будет, и воспоминания о детстве потускнеют и станут потихоньку опускаться в глубины памяти, оставляя на поверхности только самое важное. Но это все будет потом. А пока он видел склоненное над собой бородатое лицо и слышал чужой рокочущий голос, звучащий откуда-то из другого мира.

– Оно и понятно, привезли сотни, а вышли вчетвером… Как же вы смогли по болотам пробраться?.. Ты попей отвара, попей… Как-будто чувствовал, что вы к скиту выйдете, прямо места себе не находил, пока сюда не пришел… Словно в душе стучался кто-то. Вот чудо, так чудо, что вас живыми нашел… Эх, сейчас бы свеклы отварить, чтобы кровь восстановилась…

***

Дней жизни нового поселения в районе устья Назино было всего три месяца. Мелькнуло и исчезло в грозах короткое сибирское лето, над болотами полосами пошли осенние дожди, а потом полетел и мокрый снег. В северных широтах весна всегда приходит поздно, а осень наступает рано. К сентябрьским морозам, когда вода в реке стала молочно-белой от шуги, а над бескрайними болотами замели метели, на гряде не осталось ни одного поселенца.

Сильный ветер с Оби насыпал сугробы, заметая поземкой черный пепел потухших костров, бревенчатые стены часовни и объеденные песцами трупы людей. В ясную морозную погоду в шапках сверкающего на солнце снега неподвижно стояли сосны, повсюду виднелись цепочки лисьих следов, и иногда, в звенящей тишине, возле пустых шалашей слышался скрип снега, словно призраки лежащих под сугробами поселенцев до сих пор ходили смотреть, не видно ли дымков на замерзшей Оби.

А когда на реке отгремел весенний ледоход, в заброшенную факторию на двух баржах приехала комиссия из краевой администрации. Еще с палубы представители разных ведомств пытались разглядеть на берегу пологой возвышенности хоть какие-то признаки жизни, но ничего не заметили. Черно-белый от снега угрюмый холм был пуст.

На кладбище непроизвольно стараются не шуметь. Члены комиссии тихо, стараясь даже не скрипеть снегом, обходили развалины старых построек, с удивлением рассматривая пустые шалаши, вырытые на берегу землянки и следы обложенных камнем кострищ. Один из приехавших, одетый в белый полушубок мужчина с кобурой на портупее, нашел развешенные на ветвях деревьев заскорузлые от крови тряпичные узелки. В них раньше хранилось человеческое мясо, которое людоеды старались подвесить повыше от земли, чтобы оно не досталось песцам.

– Да, весело здесь было… – негромко сказал он, показывая остальным свою находку.

Почти повсюду комиссия находила оттаявшие от снега и льда человеческие останки. Время и лисы сделали их неузнаваемыми, и уже невозможно было различить, где находятся кости жены инженера, которая сразу после ухода Измайловых начала заговариваться, словно ее