Тотемизм сегодня

Язык много чего любопытного может рассказать нам о нас самих — нужно только прислушаться к тому, что он нам позволяет. И присмотреться к буквальному смыслу слов, которые мы используем не по прямому назначению. Называя тещу змеей, приятеля свиньей, а кого-то в сердцах именуя коровой или бегемотом, мы вовсе не имеем в виду, что место всем им в зоопарке. Да и как одновременно можно быть “сукой” и “козлом” — такого животного в зверинец не возьмут, сославшись на отсутствие данной помеси в зоологической номенклатуре.

Обзывательно-выразительные возможности слов — это еще не все. Прозрачная эмблематика анималистичных изображений следует за нами повсюду: олень или ягуар на капоте авто, осовелый лось с клюшкой, простуженный жираф с шарфом, завязанным на длинной шее; беременная женщина — непременно кенгуру. Источник таких образов — вся мифологическая совокупность идей о внешности и характере живых существ. Говоря про людей, мы пользуемся словами про животных. Тут и названия их характерных действий (отсюда метафоры полета и плавания, не говоря уже о тявканье и пресмыкании), их сообществ (стадо баранов, муравейник, волчья стая) и анатомических подробностей (лапы, когти, пасть, хвост, шкура, ласты). Страстный любовник выглядит ястребом, терзающим уточку.

Сегодня всякого младенца в нашей культуре с рождения окружают, словесно и визуально, двое грызунов (зайчик и мышка), а также домашние котик (кошечка) и собачка (в частности, далматинские доги). На особом счету стоит крупное млекопитающее “мишка”. Все это следует иметь в виду, задумываясь об антропологическом смысле дистанции между официальным товарищем Бендером и нежным “Сусликом”. Взрослые участники интимных конвенций ревниво относятся к семейным прозвищам и стесняются посторонних. Несомненно, г-н Воробьянинов претерпел некоторую неловкость, когда его в зрелом уже возрасте назвали Кисой, столь бесцеремонно заглянув в детский уголок души.

В сравнении с интимными прозвищами, отношение к своему знаку Зодиака, тоже мифическому существу, отличается сугубой гласностью. Знак Зодиака не скрывают, а, наоборот, заявляют, что я, дескать, козерог или, там, рак, и добавляют еще: “по году — тигр” или что-нибудь в этом роде. Раки тяготяют к ракам, а тигры — к тиграм, будто однокорытники. Представившись, люди, случается, сразу чувствуют принадлежность к чему-то общему и готовы прийти на помощь даже и малознакомому собрату. Более того, они, бывает, разбираются в тонкостях взаимоотношений между, к примеру, раками и скорпионами — и говорят что-нибудь вроде того, что тельцы им не компания. Все это напоминает тотемизм не в меньшей степени, чем наш сегодняшний предмет — анимализм интимный, более ласковый и чувствительный.

Вообще всякая ласка — по отношению к детям в особенности — трактует свой предмет как беззащитное существо, нуждающееся в протекции. Послушать взрослого, так дети для него сплошные кошечки или собачки, зайчата или гусята. Или поросята, что тоже довольно нежно. Ведь, согласитесь, ругать ребенка за то, что он ведет себя “как поросенок”, все-таки не то же самое, что называть его свиньей. Через языковую игру дети сами себя начинают мыслить соответствующим образом. Они ведут себя так, как принято себя вести, будучи котенком, зависимым от взрослых животных, необязательно при этом мяукать. Взрослый поправляет, если что не так: “Нет, хорошие котята так себя не ведут”. Когда ребенок вырастает из этой игры — а он вырастает из нее быстрее родителя, — игра остается частью его личности. Ребенок вырастает из нее не как вырастают из рубашки, которая затем идет на тряпки, а как взрослые черты лица вырастают из лица ребенка — детское лицо при этом никуда не девается. Поэтому взрослые люди, которые курят и вообще занимаются тем, что свойственно взрослым (некоторым взрослым свойственно рассуждать о высоких материях), наследуют из своего детства среди прочих игр и эту, только осваивают в ней другую роль, роль ласкового взрослого. Ее разыгрывают сначала по отношению к близкому человеку того же поколения, но другого пола, а потом и перед своими детьми.

Репетиция взрослости начинается уже в игре с мягкими игрушками. Мягкие игрушки изображают не людей, а зверей. Взрослые непонятны, а знакомые звери — свои. Приключениям взрослых в детских книжках, комиксах и мультфильмах нет места — они были бы чужими, не то что приключения животных, мир которых построен по модели человеческого. В теперешней мультмифологии есть рестораны, лотереи, банки и бандиты. Животная сущность персонажей как бы затмевается, от нее остается только характерная внешность и привычки. При примерке таких героев на себя мяукать противопоказано. Смена детских героев на взрослых в дальнейшем не составит проблемы: детские и взрослые сказки имеют разные акценты и детали, но одну схему. Да и чтение детских комиксов вполне совместимо с полноценной взрослой жизнью по мотивам телесериалов.

У животного кода в общении близких людей есть биологическая подоплека. Так, например, пропорции головы младенца — животного и человеческого — и вообще “детское” поведение вызывают у взрослой особи запрограммированное природой эмоциональное воздействие: тормозят агрессию. Но есть и собственно культурный компонент. Противопоставляя два вида поведения — “как человек” и “как животное”, — мы считаем человечность безусловно лучшей, чем порицаемая скотская животность. И тут же мы проводим еще одно различие — например, между “козликом” и “козлом”: мы прощаем козлику — за то, что он еще маленький, — его животность и принимаем его в круг семьи. Маленький еще не вполне человек, а потому и не вполне животное, он не способен на скотство.

Мы ведем себя “по-человечески” прежде всего для других, обернувшись к ним нашей публичной, общественно-человеческой стороной. Обернись мы к публике стороной приватной — например, нашими физиологическими актами, которым культура скромно отводит специальное место в сторонке, — публика станет активно порицать нас за скотство. Близкие люди разделяют с нами нашу домашнюю повседневность, где волей-неволей проявляется и животно-физиологическая ипостась. Отсюда не следует, что скотство по отношению к близким не скотство. Это лишь значит, что сама идея близкого человека как животного воспринимается не в рамках противопоставления человеческого и скотского, а через призму знакомых с детства ласковых ролевых игр, где и у тебя самого есть животная роль в звериной семье. Только у взрослых эта роль имеет отчетливую эротическую окраску, тогда как детей наша культура стремится видеть асексуальными.

Анимализм — прежде всего способ осмыслить освоение собственного тела: дети неуклюжи. Сказочные животные тоже: вот, скажем, Винни-Пух никак не вылезет из кроличьей норы, поддавшись порочной страсти к обжорству. Тело выходит из-под контроля, случайно бьет тарелки, писает в штаны и засовывает ножницы в розетку, побуждаемое любопытством. Проще всего объяснить это на примере симпатичного зверя-недоумка, у которого некая телесная особенность вроде длинного слоновьего носа гипертрофирована от природы — ему с ней не справиться. Но бог с нею; какой бы птицей ты ни оказался, важно ведь не кто ты, а какой.

Животные (вместе с маленькими детьми, иностранцами и игрушками) входят в особый класс непонятливых существ — с ними общаются на особом языке. За них проговаривают то, что они не могут сказать, на место их мыслей подставляют свои слова. Кроме того, животные не работают — их жизнь происходит как бы на чудо-острове, где ешь кокосы и жуй бананы. Это называется счастливым детством — и весьма актуально для постиндустриальной цивилизации, где досуг — перманентное детство — выходит на первый план.

В любом крупном европейском городе есть если не отдельный “медвежий” магазин, то хотя бы отдел “медвежьих” подарков — тут будут одежда, посуда, собственно, целый дом можно обставить так, чтобы повсюду были изображены медведи. Знакомые нам отечественные календарики с кошечками или собачками, разные там котятки с бантиком, пушистое очарование — все это жалкая пародия на культ медведя. Не религиозный, а сугубо светский и бытовой — оттого ничуть не менее дорогой сердцу приверженцев разной степени оголтелости. Для культа не нужен медведь, живой или мертвый, достаточно его икон и идолов. На ощупь идолы мягкие и шерстяные, что выдает связь с глубинным младенческим побуждением вцепиться во что-нибудь мягкое и шерстяное. Надо полагать, что вскоре этот культ в полном объеме докатится и до нас — чем не символ национальной идеи? Слабo нам, что ли, поменять на косолапого невразумительную двухголовую птицу?