Собачьи законы счастья

Скорей, скорей — такой холод, что клейкая лента перестает клеить. Собака, про которую объявления (“найдена…” и т. д.), рыскает неподалеку — ей теплее. Она-то небось не мечтает о чашке чая или чего-нибудь покрепче. Входя наконец в подъезд, я отцепил поводок — как перед тем делал уже не раз. И тут произошло неожиданное: пес стрелой пустился в соседний двор, оттуда — в следующий и далее исчез из виду в метели на пустынной василеостровской линии… Достойный финал, нечего сказать. Я вернулся домой, повесил поводок на спинку стула, но продолжал топтаться в прихожей, не решаясь выбрать между высоким побуждением спуститься во двор еще раз, для очистки совести, и низменным желанием погрузиться наконец в горячую ванну. Было далеко за полночь. Но что, скажите, можно почувствовать, погрузившись в горячую воду, когда животное болтается где-то там, на морозе, проголодалось, наверное… Да и зря, что ли, два дня назад с таким тщанием его мыли в этой же самой ванне? И вообще, Хармс какой-то получается: что ж теперь, идти снимать объявления? А как отменишь те, что уже посланы в газеты? Писать вслед новые: “Найденная собака, о которой вы читали там-то, опять убежала”?

Убежала она не куда-нибудь, а на свободу. Там, на свободе, кое-что такое бывает, чего дома нет. Гуляют пустующие сучки. Бродят бездомные стаи, беспрерывно и привольно предающиеся занятию, называемому в народе “собачьей свадьбой”: их участники, ничуть не стыдясь публики, вступают между собой в беспорядочные половые связи. Всем хорош оказался пес, да только основной инстинкт сильнее всякой культурной хорошести. Этакий маленький гигант большого секса, Джонатан Ливингстон свободной эротики. Пропущу некоторые подробности… во всяком случае, понятно, как и почему он убежал от своего хозяина — того, первого, настоящего, которого он своим темпераментом обрекал на роль тюремщика. Из лучших побуждений тот должен был силой удерживать существо, которое, сколько ни корми, все смотрит куда-нибудь на сторону. Знакомая ситуация, вполне человеческая. Проявляя насилие над ближним даже и человеческой породы, мы убеждены, что несчастный просто не понимает своей пользы. Это мы, умудренные опытом, заботимся о нем: он стремится самому себе причинить вред, а мы его спасаем — посредством, например, порки ремнем (ибо “жалея, губишь”).

Вред — известное дело! — чертовски привлекателен. К нему так и тянет — хотя бы из чувства противоречия. Вы скажете: привить разумные идеи о собственной пользе и о вреде — в том и состоит суть воспитания. Но пользу-то иной раз можно трактовать по-разному, и с вредом не все так уж ясно. Бесполезное, к примеру, не всегда вредно. А иногда и вовсе речь идет скорее о вопросах вкуса.

Скажем, ваш ребенок сообщает вам, что по пути из гимназии задержался, потому что делал пирсинг. Дырки в теле любимого чада, вырвавшегося в этот момент из-под родительской власти, назад не заштопаешь. Что бы вы теперь ни сказали ребенку об этом богомерзком изуверстве, в сущности, ваш праведный родительский гнев касается не вреда собственно пирсинга (тут ведь еще можно поспорить), а длины поводка — то есть радиуса действия вашего авторитета. Теперь вы даже гипотетически не сможете говорить, что “обязательно проткнем тебе уши и пупок в придачу, только получи в четверти пятерку по химии”. Да ведь и пирсинг-то на самом деле нужен был только потому, что вы сами этого никогда бы не сделали ни себе, ни чаду.

Успокойте себя тем хотя бы, что бесполезный укол иглы в косметическом салоне всяко лучше, чем явно вредный укол грязным шприцем в загаженном подъезде.

Как у любого из нас, у меня есть знакомый алкоголик. Он воображает себя человеком искусства и одно время повадился было занимать у меня деньги — разумеется, и не думал отдавать. Иногда мне случалось, однако, вместо того чтобы дать ему денег, звонить его жене и сообщать про очередной запой. Она тут же приезжала, и совместно мы пытались “принимать меры” — отнюдь не находя понимания у предмета нашей заботы. Он глядел на нас с ненавистью и цедил сквозь зубы: “Чип и Дейл спешат на помощь”. Имея в виду, что, дескать, вы вот все обо мне якобы печетесь, а меня-то не слушаете, лучше бы о душе моей подумали, ей, может, не нужны сейчас ни ваше фальшивое сострадание, ни ваши паршивые врачи, а всего-то стаканом поправиться для полного счастья.

Вот и получается, что нищему на улице или соседу-пьянице “на хлеб” мы дадим не раздумывая, а “на опохмел” — откажем. А на каком, собственно, основании? Может, опохмел ему нужнее. Кто дал нам право решать, что для него лучше? Как часто, помогая кому-то, этой своей помощью мы хотим купить у него согласие с нашими принципами. Нам кажется, что мы знаем законы счастья, и выходит, что знание законов счастья выше счастья. Это убеждение даже самых благонамеренных сторонников нравственных истин превращает в надсмотрщиков концлагеря, где они добровольно, по искреннему порыву, берутся осчастливить всех заблудших. Или хотя бы тех, кого приручили, — тех, за кого в ответе. Эх, хорошо бы научиться быть милосердным безо всяких условий, благодетельствовать бескорыстно, любить и ничего не просить взамен.

Но одно дело — человек, а другое — собака. От собаки мы не станем ждать понимания ее собственной пользы, мы возьмем решение на себя. У нас не бродячая какая-нибудь, а культурная собака. Мы заведомо знаем, что гарантированная сосиска в желудке ей нужнее неупорядоченного счастья случайных драк и совокуплений. Если задуматься, довольно эгоистическая позиция. Зато ясное руководство к действию.

Я не стал снимать ботинки. Надел вместо перчаток варежки потеплее и все-таки отправился на улицу еще раз. Чип и Дейл не теряют надежды. И точно: в соседней подворотне стоял беглец. Увидев меня, он завилял хвостом и бросился мне навстречу.

Календарь закроет этот лист…

Недавно в одной газете удобного формата, охотно консультирующей читателей по животрепещущим вопросам жизненных обстоятельств, были приведены телефоны Минобразования РФ в ответ на запрос буквально следующий: “Учитель назвал меня дебилом и идиотом. Могу ли я куда-нибудь пожаловаться?” О, жалоба, этот прелестный жанр народной словесности, “наивной литературы”, как теперь выражаются. И не умеющий писать школьные сочинения и тот порой напишет жалобу — да какую! Трепещите, тираны! По телефону скажут, куда написать, там разберутся. Да ведь несдержанность учителя и впрямь достойна порицания: из его уст столь прямолинейная характеристика учащегося выглядит непедагогично, даже если это, увы, чистая правда. Обозванный это прекрасно понимает. И чувствует свое право отомстить: ужо найдется на него управа, попридержит свой язык! Так и представляешь себе юнца, обводящего ручкой заветный номер на долгожданной газетной странице и протягивающего недрогнувшую руку к телефонной трубке. Однако пытливый ум обывателя не может не волновать, чем же это стервец так довел педагога. Интересно, задал ли этот вопрос мстительному юноше его министерский собеседник? И учитывала ли высокая комиссия обстоятельства, приведшие к столь постыдному инциденту, когда лишала преподавателя премии и устраивала ему выговор с занесением? Самое же пикантное — заставят ли педагога извиняться, устроят ли этот сладкий миг торжества чувствительному сердцу юноши.

В нашу эпоху всеобщей учтивости и изящного друг с другом обхождения вспыльчивое юношество все менее склонно терпеть притеснения своей личности от кого бы то ни было — того и гляди, посыплются в Европейский суд по правам человека жалобы на папу, применившего физическое насилие с использованием поясного ремня, и на маму, имевшую неосторожность в излишне резкой форме напомнить отпрыску о необходимости выполнить в срок домашнее задание. Причем оскорбленный зачастую готов признать правоту оскорбителя в части содержания — но форма, форма! Что там ремень — ведь даже одни и те же слова можно сказать по-разному, с разной интонацией; вот на интонацию-то вся и обида.

Обида ослепляет и побуждает сказать в ответ что-нибудь такое, чтобы обидчик оторопел. Родители склонны относить говоримое им в таких случаях на счет переходного возраста, а все прочие — на счет недостатков домашней педагогики: не научили, дескать, ребенка держать свое хамство за зубами. Но проблема еще и в том, по отношению к какому обидчику употреблено это самое хамство. Ведь еще от родителя бы он стерпел, подумал бы и сдержался, а обида от постороннего — вы права не имеете оскорблять меня как личность! Получайте! В такой момент от собственной наглости кружится голова.

Вот тут-то, как можно предположить, он и получил дебила и идиота — и был выставлен из класса. Вряд ли какой-нибудь предосудительный поступок — разбитое окно, переговоры во время урока, кнопка на стуле — мог исторгнуть столь истеричный аккорд из струн учительских нервов; причиной был не просто поступок — это был жест. Скорее всего, словесный. Конечно, встречаются несдержанные, предвзятые и просто неумные учителя, которые сыплют ругательствами по любому поводу. Но для большинства случаев наша гипотеза, кажется, все-таки верна. И задумайтесь, сколько учеников ежедневно оказываются обзываемы кто дебилами, кто идиотами — так не все же на пустом месте, многие из них если не заслужили, то уж сами нарывались.

Здесь нам придется обратиться — ибо нельзя не обратиться — к предмету самому острому и неоднозначному, к последствиям, к самому, как Достоевский непременно бы заметил, развращающему душу — к извинениям. Чтобы вернуться к нормальной жизни, рано или поздно обидчикам приходится прибегнуть к извинениям. Не переходить же каждый раз в другую школу, чтобы избавиться от притеснителя — а учителю, как и родителям от детей, и вовсе некуда деться, не может же учитель отказаться учить этого нахамившего. Альтернатива извинению людям нервным и принципиальным видится как проглатывание обиды, вещь мало того что неприятная, так и еще менее педагогичная, нежели ругань. Так что выбирать не приходится.

Младший по званию, то есть ученик, может быть, начинающий завзятый кляузник. А может быть, и нет. Но если, будучи доведен до крайности, он вынужден искать правды в министерстве или в Страсбурге, то старшему, то есть, например, учителю, чтобы добиться извинений, ничего искать не приходится: на его стороне авторитет его положения. Поэтому младший обязан извиниться (а в обоюдоострой ситуации — извиниться первым), как бы недемократично это ни выглядело. Старший считается вправе требовать извинений, но возможно ли это вообще — “требовать извинений”, вынуждать просить прощения? Ведь пружина всех недоразумений — гордость. Признав свою неправоту лишь отчасти, затаив в сердце обиду, принуждаемый к извинению не желает идти наперекор себе и “целовать злодею ручку”. Неискренние же извинения — а именно их в итоге чаще всего и получают — имеют не только тот недостаток, что преступник остается нераскаянным, — главное, что его лукавство становится для него средством самоограждения от любых педагогических потуг. Кроме того, он в ответ сам научается тешить свою гордыню и требовать извинений при первой возможности — хотя бы через министерство.