Никто нигде 11 страница

Мне удалось обратиться к Тиму и позвать его на помощь. Тим пришел вместе со своей девушкой. Какая-то жестокая ирония судьба виделась в том, что еще один взрослый так боится близости ребенка; ведь хотя я и сама была взрослой — я оставалась заперта в ловушке детских страхов и детской беспомощности.

Тим разговаривал со мной, словно полицейский, вынужденный разбираться в семейном скандале. Дэвид сказал, что я совершенно с ума сошла. Я пыталась объяснить, что происходит. Бесполезно: все они были от меня словно за тысячу миль — и я не могла издать ни звука.

Я снова устроилась на фабрику, а на заработанные деньги купила фургон.

Дэвид давно уже разрушил мою дружбу с Тимом: Тим, жизнь которого кое в чем шла параллельно моей, долго пытался ее восстановить, но наконец начал сдаваться, убежденный в том, что, как видно, он значил для меня совсем не так много, как ему казалось.

Мы с Дэвидом переселились в фургон и снова отправились в путь.

Теперь, когда отдаленность расстояния смягчила мой страх перед близостью, я начала тайком писать и звонить Тиму. Письма его были так же уклончивы, как мои. Это были послания о верности кому-то, и в них не было обвинений, что кто-то навязчиво стремится убежать. Я выучивала эти письма наизусть. В конце концов именно та сила, которую они мне давали, надежда на то, что, несмотря на мое навязчивое стремление делать совсем не то, чего я хочу и что мне на самом деле нужно, все еще остается человек, помнящий обо мне, верящий в меня, почти что борющийся за возможность увидеть меня такой, какова я на самом деле — все это помогло мне принять решение. И однажды, глубокой ночью, я воплотила это решение в жизнь. Я ушла от Дэвида.

Я бежала в ночь — в чужом городе, среди чужих. Позвонила по телефону доверия, и незнакомка на другом конце провода сделала то, что нужно было сделать — усомнилась в том, что мне хватит решимости уйти от Дэвида. Именно это мне и требовалось — вступить в борьбу, кому-то что-то доказать. Я вернулась к фургону и просунула под дверь записку.

В записке я просила Дэвида встретиться со мной днем в городе — в определенное время, в определенном месте. Затем прокралась обратно в машину, которая была припаркована рядом, с выключенными фарами и работающим мотором. Уехала на другой конец этого чужого города, остановилась и заснула — голодная, замерзшая, бездомная.

На следующий день я вернулась в фургон — именно тогда, когда Дэвид ждал меня в другом месте. Забрала все свои личные вещи, а все остальное оставила, вместе с самим фургоном: только бы он оставил меня в покое. На этого скота я потратила полтора года жизни — и готова была заплатить любую цену, лишь бы от него отделаться.

Я ехала в ночи, пока у меня не начало двоиться в глазах. Я страшно устала, проголодалась, а денег было в обрез — только-только, чтобы добраться до своего штата. Уснула в машине, на стоянке, возле трейлера, полного лающих собак — и была счастлива. Так счастлива, как со мной не случалось с ранних дней нашей жизни с Тимом. Наконец-то я ощущала настоящее «счастье». Я чувствовала его внутри себя — и, для разнообразия, в кои-то веки оно отражалось на моем лице, мирном и спокойном.

 

* * *

 

К Тиму я приехала без предупреждения. Девушка Тима вошла в мое положение — она знала, через что мне пришлось пройти и как сильна связывающая нас с Тимом дружба. Я оставалась у них, пока не нашла себе работу и жилье, а потом так же тихо съехала.

Комнату себе я сняла в живописном пригороде, как можно дальше от Тима. У хозяйки дома была маленькая дочка, двух лет: она мной заинтересовалась, а я начала открываться и выходить из своей скорлупы. Я стала выходить из дома и встречаться с людьми именно как «я». Прежде я никогда этого не делала — в отличие от Кэрол, я не стремилась общаться во что бы то ни стало.

 

* * *

 

Несколько молодых людей сели напротив меня и попытались меня разговорить. Они были ирландцами; из того, что они говорили, я не понимала ни слова — и, увидев, что они не отстают, так им и сказала. Лишь один из них молчал и смотрел мне в глаза. Потом показал взглядом в сторону танцпола. Я молча согласилась.

Мы поехали на вечеринку к его другу. Оказалось, что быть в компании и не общаться — для меня вполне приемлемо. Я молча осматривалась, если меня о чем-то спрашивали — отвечала коротко и не выказывала желания продолжать беседу. Наконец его друзья оставили попытки завязать со мной разговор. Сам он тоже по большей части молчал; моя молчаливость и отстраненность, казалось, интригует его, но не смущает.

Серьезных отношений не хотели ни я, ни он. Просто хотели быть рядом — и нас обоих это вполне устраивало. Мы знали, что не стремимся к привязанности или какой-то интеллектуальной близости друг с другом. Это были самые равные, нетребовательные, комфортные отношения в моей жизни. В молчании, с незнакомцем я смогла, не чувствуя угрозы, получать удовольствие от прикосновений.

У этого человека была дислексия и проблемы в общении, схожие с моими. Все прочие обстоятельства его жизни меня не волновали. В любом случае, много общего у нас бы не нашлось. Мы свели все разговоры к минимуму, а общались в основном при помощи осязания. Из-за нашей чрезвычайной чувствительности наши отношения были не столько сексуальными, сколько чувственными. Мы встречались три месяца. Дальше он начал по-своему пытаться узнать меня получше — и это стало началом конца.

 

* * *

 

Я снова начала болеть. Вернулась астма и мышечные боли, мучившие меня, когда я жила с Дэвидом. Я начала засыпать средь бела дня — беспробудным сном, на несколько часов. И снова начала ловить себя на том, что часами сижу, ничего не делая, уставившись в пространство.

Мне было очень сложно на чем-то сосредоточиться. Я смотрела телевизор, не имея понятия, что происходит на экране — лишь ради мелькания цветов, фигур, движений. Единственное, что выводило меня из этого состояния — телевизионная реклама: ее простенькие мелодии и песенки привязывались ко мне и звучали в ушах еще часами, днями, порой и неделями.

Однажды я вышла из здания через ту же дверь, в которую вошла, но вдруг увидела, что здание каким-то образом переместилось. Теперь оно стояло на другой стороне улицы. Я снова вошла, повернувшись к улице спиной, и снова вышла. Но здание по-прежнему стояло не на той стороне улицы, где было, когда я вошла туда в первый раз.

Я испугалась. Спросила у кого-то, как называется эта улица. Улица была та же самая. Где-то здесь была припаркована моя машина, но теперь, потеряв чувство направления, я не понимала, где ее искать.

— Извините, не подскажете, где Митчелл-стрит? — спросила я, хотя выросла в этом городе и знала здешние улицы, как свои пять пальцев.

— Вон там, — проговорил голос, и рука указала куда-то в сторону.

Я двинулась в указанном направлении, все больше тревожась.

Как, ради всего на свете, Митчелл-стрит оказалась в той стороне?

Мне стало страшно, я заплакала. Незнакомый голос спросил, что у меня стряслось.

— Я заблудилась, — объяснила я. — Не знаю, где искать свою машину.

— А какая у вас машина? — спросил голос.

Я объяснила, добавив, что припарковала ее на той улице, где сейчас стою, но не понимаю, в каком направлении идти. Человек, вызвавшийся помочь, показал мне мою машину, и я бросилась к ней.

Казалось, весь мир вывернулся наизнанку и перевернулся вверх тормашками. Все вокруг превратилось в зеркальное отражение того мира, в котором я жила лишь несколько минут назад.

Я забралась в машину и сидела там, растерянная и испуганная. Названия улиц были мне знакомы; до сих пор я всегда без труда находила дорогу. Но теперь оставалось только ехать туда, куда указывали знакомые названия.

Я двинулась вперед — и, как будто в зазеркалье, скоро обнаружила, что каждый раз сворачиваю не туда и еду не в том направлении. В результате я оказалась совершенно на другом конце города. Вместо того чтобы ехать домой, я, как в зеркале, ехала прочь от дома. Все вокруг перевернулось вверх дном.

Еще два дня после этого я то и дело оказывалась «в зазеркалье». Я страшно боялась, что схожу с ума. В конце концов решила: сумасшедшая я или нет, во всяком случае, мне нужна такая работа, где можно будет весь день сидеть на одном месте.

 

* * *

 

Я отправилась в театральный магазин. Ряды бархатных масок с перьями и блестками, парики всех возможных стилей и размеров, костюм медведя в натуральную величину, свисающий с потолка на шнурке или угрожающе скалящийся у кассы — все очаровало меня с первого взгляда. Я поняла: здесь я смогу работать.

Хозяйка магазина искала продавца с пятилетним опытом работы. У Кэрол пятилетнего опыта не было — но она покорила хозяйку своей непосредственностью и нескрываемым восхищением перед ее товарами. Было решено: если что-то способно увеличить продажи — то это энтузиазм Кэрол.

Кэрол надевала кроличьи уши или костюмы зверей и работала в таком виде — не только в магазине, но и перед входом в него. Дети из любопытства затаскивали в магазин родителей и часто уговаривали их купить то, что видели на мне. Однажды я надела очень дорогой костюм медведя и танцевала в нем у крыльца. К нам зашел какой-то человек и купил себе такой костюм: сказал, что хочет удивить друзей и развлечь детишек у себя дома, в маленьком городке.

Продажи удвоились, хотя я постоянно слышала совет уделять побольше внимания покупателям и поменьше — бесконечным перестановкам и укладкам товара. Однажды ко мне подошла маленькая девочка, заинтригованная моей молчаливостью и отстраненностью.

— Ты фея? — спросила она.

— Да, — ответила я.

— А можно тебя потрогать? Чтобы убедиться, что ты настоящая? — добавила она.

— Извини, — ответила я. — Если ты до меня дотронешься, я могу исчезнуть.

Я обожала этот магазин.

Крыша его ярко сверкала неоновыми огнями. Я болела все сильнее и сильнее — порой мне недоставало сил поднять руку. Я начала носить солнцезащитный козырек: без него от этих огней меня клонило в сон.

Хозяйка считала меня совершенно сумасшедшей — но для работы в театральном магазине я подходила, моя эксцентричность привлекала покупателей.

У меня начались ревматические боли, а мускулы были так напряжены, что, просто протягивая руку за чем-нибудь, я чувствовала, как рвутся мышцы. Под глазами у меня вечно были темные круги. Начались приступы резкой бледности, слабости и дрожи во всем теле. Я стала принимать витамины, но они что-то не слишком помогали.

Те же симптомы были у меня в детстве: тогда у меня кровоточили десны, и даже от самого легкого прикосновения появлялись синяки. В отчаянии я снова начала искать какой-то витамин, которого мне не хватает — и который сможет поставить меня на ноги.

 

* * *

 

Врач-натуропат не стала впаривать мне очередные витамины — вместо этого спросила, ем ли я постоянно одни и те же блюда. Этот вопрос меня удивил, и она объяснила: возможно, мои симптомы вызваны недостатком витаминов, однако этот недостаток может быть связан с тем, что витамины не усваиваются. Вполне возможно, продолжала она, что я страдаю от аллергии на какие-то питательные вещества — в том числе, быть может, те, что содержатся в витаминных препаратах. Кроме того, добавила она, вполне возможно, что те немногие витамины, которые мне удается усвоить, организм тратит в попытках избавиться от токсинов, скапливающихся в нем из-за неусвоенной пищи. Я рассказала ей, что, как только избавилась от ламп дневного света, под которыми приходилось работать, мне стало намного легче. Она объяснила: аллергические реакции порой вызываются комплексом причин — и, возможно, искусственный свет стал для меня тем перышком, что сломало спину верблюда. Она дала мне карточку с телефоном — визитку клиники, специализирующейся на пищевых аллергиях.

Для начала я «слезла» с некоторых продуктов, которые ела каждый день. Отказалась от картошки и помидоров — и в первый раз за много месяцев ревматизм стих и мышечные боли меня оставили.

Отказалась от молочных продуктов — ушла астма и темные круги под глазами. Урезала потребление сахара-рафинада — почти прошла дрожь и приступы слабости. Но в то же время я «пересела» на навязчивое потребление других продуктов — и ко дню первого визита в клинику пищевых аллергий у меня уже начались другие проблемы.

Я ходила сначала в одну клинику, затем в другую. Обе были созданы медиками, ведущими собственные исследования в области здорового питания.

Первая клиника использовала в работе принципы западной медицины, вторая ориентировалась на медицину Востока. Поскольку очень немногие врачи специализируются на пищевых аллергиях, лечение оказалось очень дорогим и лишь частично покрывалось государственной страховкой.

Предыдущие несколько лет я тщетно пыталась «слезть» с анти-астматических препаратов — бросала пить лекарства, но врачи называли меня дурой и снова сажали на таблетки.

В прошлые годы так называемые больничные специалисты делали мне кожные аллергические пробы: наносили на кожу разные вещества и смотрели, возникнет ли аллергическая реакция. На основе этих проб они сделали вывод, что никаких аллергий у меня нет. Однако меня проверяли только на ингаляционные аллергены.

Непереносимость различных видов пищи способна вызвать аллергические реакции в самых разных органах. В моем случае аллергические реакции проявлялись не на коже. Только после анализов в клинике, где мне впрыскивали различные пищевые продукты, выяснилось, что я в самом деле страдаю от множественной и тяжелой пищевой аллергии.

В первой клинике врачи при помощи серии слепых тестов обнаружили, что у меня аллергия на любое мясо, кроме говядины, на все молочные продукты, яйца, соевые продукты, картофель, томаты и кукурузу. Кроме того, я прошла шестичасовое исследование на уровень сахара в крови — и обнаружилось, что я страдаю тяжелой гипогликемией.

На практике это означало, что мне необходимо перекусывать каждые два часа, чтобы избежать внезапного и резкого падения уровня сахара в крови. Любое волнение усиливало эффект: меня начинало трясти, я слабела и бледнела до синевы — так реагировала моя нервная система на внезапные и опасные падения уровня сахара. Шаг за шагом вниз — и с каждым шагом уменьшалась моя способность сознавать окружающее. Мало того: в ответ на это состояние мое тело начинало усиленно выделять адреналин, что внешне выражалось в возбуждении и лихорадочной деятельности — в роли Кэрол.

До сих пор я потребляла очень много сахара. Теперь мне предписали диету для диабетиков. Я три дня не ела сахара. Реакцией был резкий и драматический уход от контактов с людьми.

От хронического ревматизма и астмы я избавилась, однако перепады настроения и резкие перемены в поведении сохранились. Я услышала о другой клинике и решила сходить туда.

В другой клинике использовался метод тестирования, разработанный согласно принципам акупунктуры. При помощи электронного оборудования врачи проверяли воздействие различных пищевых веществ на электромагнитное поле организма. Выяснилось, что у меня аллергия на группу веществ, а именно, производные фенола и салициловой кислоты, которые содержатся во многих овощах, фруктах, травах, зелени, приправах и почти в любой консервированной пище. В особенности резко проявлялась у меня непереносимость фенолов — значения ее оказались в два раза выше, чем при обычной сильной аллергии.

Во многих из этих продуктов содержатся вещества, для большинства людей благотворные — однако меня те же самые вещества медленно отравляли и крали у моего тела витамины, уходившие на попытки справиться с их вредным воздействием. В этой клинике меня проверили как на недостаток витаминов, так и на аллергические реакции на них — несмотря на все их благотворные свойства.

Придерживаться такой диеты было почти невозможно — но и работать из-за своих болезней я тоже почти не могла и всерьез опасалась, заболев, оказаться без крыши над головой.

Год я просидела на диете, избегая любой пищи, содержащей протеины и другие аллергические для меня вещества. Это означало, что есть мне приходилось почти исключительно домашнюю еду, в основном из зерновых продуктов.

Прошло несколько недель — и начальница изумленно сообщила, что меня не узнает. Я начала разговаривать с покупателями спокойно и вежливо, не срываясь даже в ответ на грубость. Сгладились перепады настроения — а вместе с этим улучшилась способность ладить с окружающими. Я сделалась намного спокойнее, стала тихой, даже застенчивой — никакого сравнения с прежней суетливостью, раздражительностью и агрессивностью. Физическое здоровье мое сильно улучшилось, психическое состояние стало намного стабильнее — и все же глубоко укорененная эмоциональная нестабильность и проблемы с социальной коммуникацией оставались при мне.

 

* * *

 

Я сделалась намного спокойнее, и это «новое я» меня пугало. Как будто я вошла в новую реку — и все же было в ней что-то странно и пугающе знакомое. Я еще не вполне понимала, что Донна наконец вышла на дорогу, ведущую в «их мир». Мне отчаянно хотелось бежать обратно, скрыться за своими личинами. Нужно было разрушить построенный мною безопасный мирок — снова испытать стресс, чтобы высвободить тревогу, наделявшую моих «персонажей» неутомимостью и неисчерпаемой энергией. Одна моя подруга собралась в Англию — и я, кем бы эта «я» ни была, решила ехать с ней. Я собрала вещи и сказала Тиму и Мэри, что уезжаю за границу.

Я уже бывала в гостях у Мэри, но она у меня — никогда. Я решила преодолеть страх и наконец пригласить ее к себе.

Мэри пришла ко мне. Я металась по комнате, словно нервный щенок — за весь вечер, кажется, ни разу не присела. А ведь к этому времени я знала Мэри уже девять лет: и все же немало мужества потребовалось мне, чтобы пригласить ее к себе домой — пусть и в опустевшую, оголенную квартиру — и дать увидеть краешек моей личной жизни. Быть самой собой все еще оставалось для меня почти невозможно: мои «персонажи» производили куда более сильное впечатление, чем я сама.

Совсем по-другому прошло прощание с Тимом. С той своей девушкой он давно расстался. Сейчас он был близок мне, как никогда.

Мы довольно долго не встречались — и он понимал: позвонив сейчас, я на свой лад даю понять, что он мне небезразличен. Проблема в том, что он был мне слишком небезразличен — и мне снова приходилось бежать. Если бы не скорый и неизбежный отъезд в Англию, я бы не вынесла встречи с Тимом. Мне всегда требовалась открытая дверь — путь к бегству.

И Тиму, и Мэри я сказала, что провожать меня в аэропорт не нужно — а Тиму добавила, чтобы и домой ко мне прощаться не приходил.

Но Тим не обратил на это внимание. Он единственный понимал, что на самом деле Донна не хочет уезжать. Во многом Тим был похож на меня; он знал, что я не хочу уезжать — но не могу иначе.

Он зашел ко мне в день отъезда. Появился на пороге с готовым завтраком в коробочке и с болью в глазах. Я чувствовала себя пойманной, разоблаченной. Уилли гавкал на него — но Тим его не слушал. Он понимал: то, что происходит, слишком важно.

Меня восхитило мужество, с каким Тим переносил злые и ядовитые нападки Уилли. Он слышал, что его сюда никто не звал, что его не хотят здесь видеть — и молчал в ответ. Потом взял меня за руку и нежно поцеловал. Уилли оттолкнул его. Тим молча стоял и смотрел на меня — смотрел, как я веду войну с самой собой, все потому, что близость для меня — это всегда слишком больно. Потом он ушел. А я уехала в Англию.

 

* * *

 

Я раздобыла большой ящик и стала упаковывать в него коробочки и свертки со своими сокровищами. Обрывки цветной фольги, пуговицы, ленты, блестки, цветные стеклышки — все то, что я хранила всю жизнь.

В конце концов обнаружилось, что крышка у ящика не закрывается. Что-то придется оставить. Несколько раз я перебрала все свое достояние — и отложила в сторону те вещи, что больше всего любила, с которыми были связаны самые дорогие воспоминания. Оставшиеся аккуратно сложила в дорожную сумку и задумалась о том, кому бы их отдать на хранение.

Места, переживания, люди, к которым я была привязана, мое чувство безопасности, моя способность понимать взаимоотношения вещей — все находилось в этой коллекции. Я могла рассортировать эти вещички — и обнаружить в них порядок, последовательность, чувство причастности, которых так не хватало мне самой. Я точно знала, какую роль играет каждая вещь в отношениях с другими вещами — в отличие от моих собственных отношений с людьми. Каждое из моих «сокровищ» занимало собственное неоспоримое место в общей картине — и это было совсем непохоже на мою жизнь.

Сколько бы люди ни говорили, что принимают меня, что со мной все в порядке, сама я этого так и не чувствовала. Однажды я написала: «Слова на ветру / Они зовут тебя с собой / У слов нет смысла, / Когда у мыслей нет чувств». Раскладывая по порядку свои «сокровища», я видела воочию ускользающее чувство причастности — и это дарило мне надежду, что когда-нибудь оно станет доступно для меня и в отношениях с людьми. Передо мной лежали вещи, разложенные по категориям; категории медленно и плавно переходили одна в другую — конкретным, наблюдаемым, абсолютно упорядоченным образом.

Я только что отметила свой двадцать шестой день рождения. Как обычно, в одиночестве — и снаружи, и внутри. Мои «сокровища» прибыли в Англию лишь через три месяца после моего приезда. Некоторое время я их перебирала и разглядывала, а потом снова сложила в коробку и защелкнула крышку. Доставать и раскладывать их по комнате не стала — тогда их увидели бы другие, и мне пришлось бы объяснять, что это. Объяснять свой язык. Я жила не столько в собственном теле, сколько в вещах. Пусть стоят нераспакованными, нетронутыми — достану их как-нибудь потом, когда будет безопасно вернуться к себе и к своим чувствам.

Сознание мое было так устроено, что даже мысль о прямом высказывании наполняла меня ужасом. Чтобы как-то общаться с другими, я пускалась на невероятные трюки — и обрекала себя на то, что по этим трюкам судили обо мне.

Я играла на публику, изображая из себя нечто совершенно противоположное тому, чем была на самом деле. То, что им казалось мелким, я воспринимала как глубокое. То, что они считали умным, мне не составляло никакого труда, поскольку для меня было лишено всякого личного значения. Люди вокруг судили обо мне по тому, что видели и слышали — а я беззвучно вопила из-под своей пустой оболочки, требуя, чтобы они закрыли глаза, заткнули уши и постарались меня почувствовать.

Но оказалось, что собственные страхи, самолюбие, эгоизм ослепляют людей. С упорством невежд цеплялись они за свои черно-белые представления о «нормальности». И все же часто случалось, что, заметив мою «инаковость», другой человек старался меня понять и, быть может, чему-то научиться у меня. Некоторые люди чувствовали, какое мужество мне требовалось, чтобы научиться многому — хотя бы музыке, которую я писала с такой страстью и глубиной. Такими были Мэри и Тим.

 

* * *

 

Я увидела объявление — приглашение на курсы актеров-эстрадников разговорного жанра. В этом жанре я уже немного пробовала свои силы — сочиняла комические сценки о том, что происходило вокруг. Я встретилась с антрепренером, который организовал курсы в поисках новых талантов. Он счел, что я забавна от природы — хоть я совсем не старалась его рассмешить. Мы вместе поработали над текстами нескольких моих монологов, и он предложил мне пройти курсы бесплатно, если я соглашусь заполнять паузы между платными комиками.

В комических монологах я могла рассказать людям о своем мире. Пусть лучше смеются над ним, чем плачут. О чем рассказывает комедия? Прежде всего — о том, как люди не слышат и не понимают друг друга. Кэрол и Уилли, воплощенные механизмы моего страха, о глухоте и непонимании знали все. Я боялась выставлять себя напоказ — и от этого страха, идущего изнутри, ожидала какого-то благотворного потрясения. И вот, вооруженная лишь улыбкой и комическим скетчем, написанным по воспоминаниям моего детства, на сцену вышла Кэрол.

Публика охотно смеялась. Женщина перед ними, в образе наивной девочки, рассказывала, как о чем-то само собой разумеющемся, об ужасных и трагических событиях моей жизни — без малейших чувств по отношению к той, что была их жертвой; ведь у Кэрол не было чувств. Она проговаривала все, как было, прямолинейно и жестоко. Большую часть того, что происходило со мной, в чем я, казалось бы, участвовала — я не могла ощутить и пережить; но сейчас и другие слушали меня так же отчужденно и безучастно.

Они не могли поверить, что все это всерьез. То, что я рассказывала — и как рассказывала — казалось им гротескной выдумкой. Однако каждое мое слово было тесно связано с той реальностью, в которой я взаправду жила. Я старалась показать им лживость и лицемерие жизни без чувств — и в то же время подтверждала, что у меня уже нет надежды, что я когда-нибудь начну по-настоящему переживать свою жизнь.

Попросту говоря, стены «их мира» для меня так и не рухнули. Кэрол в одиночестве стояла на сцене — а где-то вдалеке дружно покатывалась со смеху публика, и в этой мизансцене идеально воплощалась моя трагедия: «мой мир» против «их мира».

Получалось не так уж плохо. Один антрепренер, имевший собственную площадку, предложил мне выступить у него за деньги. Так я впервые получила за свое выступление гонорар.

Это было как пощечина. Я ведь хотела просто рассказывать о себе. Кричать со сцены о том, каково мне жить в этой безысходной лжи. Превратить это в работу, брать за это деньги? — нет, это было бы совсем невыносимой пошлостью. Я позвонила антрепренеру и оставила на автоответчике сухое сообщение о том, что выступать больше не смогу, потому что… и, подумав секунду, нашла объяснение: потому что уезжаю в Европу.

 

* * *

 

Ехать в Европу не было никаких причин — разве только та, что там я еще не была. Моя работа временного секретаря подошла к концу; все вокруг было чужое, ничто меня не удерживало. Перед отъездом я вдруг решила побывать на берегу океана. Выскочила из комнаты, захватив с собой только зубную щетку, и отправилась на вокзал.

Много лет меня преследовали страшные сны об океане. Смысла их я не понимала — но, должно быть, что-то в подсознании толкало меня навстречу этому символическому воплощению моей драмы.

— Куда лучше поехать к океану? — поинтересовалась я у девушки за стойкой.

— Хотите, чтобы я решила, куда вам ехать? — удивленно переспросила она.

— Да, выберите место, — потребовала я.

Она выбрала город в Южном Уэльсе, и я купила билет.

— Куда едете? — спросила симпатичная пожилая дама, сидевшая на платформе со мной рядом.

— Не знаю, — ответила я. — Какое-то валлийское название, понятия не имею, как оно произносится.

То, что я не могу произнести название, меня смутило, и я повернулась к другому соседу, сдвинувшемуся на дальний край скамьи. Он произнес название, и я постаралась его запомнить. Пришел поезд, и все мы сели в один вагон. Мне нравилось сидеть у дверей. Незнакомец тоже сел у дверей, напротив меня, и оба мы уставились в окно.

Этот человек держался как-то по-особенному. Он явно очень робел и смущался из-за того, что сидит напротив меня — и это заставляло меня страшно нервничать. Я слишком хорошо понимала его поведение. Не произнося ни слова, он говорил на знакомом мне языке — и я чувствовала себя обнаженной и беззащитной, с тревогой осознавая, что и ему мой язык должен быть понятен.

Наконец незнакомец из Уэльса решился заговорить — утвердительными фразами, обращаясь не столько ко мне, сколько к самому себе. Он меня заинтересовал, но и внушил тревогу: смущало то, насколько «голой» и уязвимой я себя чувствовала, когда ко мне обращались в моей собственной манере. Уже много лет, со времен дружбы с Брюном, я не встречала никого, кто так хорошо владел бы уклончивым языком умолчаний.

Поезд шел три часа. Мы сидели друг напротив друга, смущаясь, нервничая, чувствуя себя непривычно обнаженными. Оба заинтересовались друг другом — и оба были готовы сбежать, едва представится случай. Однако сбежать по собственной воле было невозможно — ведь это означало бы сделать выбор и раскрыть свои чувства. Для тех, кто знаком с нашим языком, это значило бы: контакт между нами реален, и он пугает. Так что мы продолжали сидеть, обмениваясь банальностями — общались при помощи вещей и событий, блуждали в уклончивом жаргоне и сложных поэтических образах, из-за которых обычные наши слушатели так часто не могли взять в толк, что им хотят сказать.

Удивительно, но мы понимали друг друга. Оба мы были «другими» — и в этой инаковости вдруг обнаружилась схожесть.

Дорога заняла почти три часа. Валлиец выходил на одну станцию раньше меня. Он ни о чем не спрашивал — и я понимала, каково ему сейчас.

— Можешь сойти здесь, если хочешь, — сказал он.

Я была потрясена — ему хватило смелости это сказать! Сама я ни за что бы не решилась. Я сидела молча, пораженная тем, что встретила человека, который так хорошо меня понимает — потому что он сам такой же.

— Брошу монетку, — сказал он.

Бросил — и выпала решка.

— Брошу другую, — проговорил он с отчаянной решимостью. Подбросил — монетка упала на пол и укатилась. Поезд уже тормозил, подъезжая к станции.

Он остановился в дверях, глядя на меня. Уклончивый взгляд, старательно-вежливая улыбка, а за ними — молчаливое и отчаянное желание.