Никто нигде 12 страница

— Ты можешь сойти здесь, — повторил он; попросить ему так и не удалось.

Мне было страшно; но в последнюю секунду я решилась — и спрыгнула на перрон.

 

* * *

 

— Ты с ума сошла! — проговорил он; радостное возбуждение его требовало немедленно от меня отдалиться. Тут он задел мое больное место.

— Спасибо, — язвительно ответила я.

— Нет-нет, все хорошо… — проговорил он торопливо и неловко.

Оба мы дрожали, изумленные собственной отвагой.

Мы зашли в кафе. Он сел напротив меня. Ногой случайно задел мою ногу — и я остро, болезненно ощутила это прикосновение. Но, хоть его близость и пугала, сбежать было еще страшнее — ведь бегство ясно дало бы понять, что это для меня значит. Так что я сделала вид, что ничего не заметила. Но меня трясло, и все во мне вопило: «Беги!»

Он предложил меня угостить. Я настояла на том, чтобы заплатить самой. Это избавляло меня от всяких обязательств; а кроме того, мне всегда было тяжело принимать чужую щедрость. Но — ничего не вышло: ведь он жил по тем же правилам. Что ж, сказал он, тогда сегодня вечером приглашаю тебя на рюмку чего-нибудь — и возражений не приму. Мы договорились о времени и месте.

Я нашла себе комнату в мотеле и уединилась там — потрясенная, перепуганная, радуясь, что наконец осталась одна. Всерьез задумалась, не сбежать ли — не потому, что этот человек мне не нравился, а потому, что чувствовала: он слишком хорошо понимает, как я устроена. Он может подойти слишком близко. Однако, дав слово, я всегда должна была его держать — так что вечером отправилась в гостиницу на свидание с ним.

Я была в ужасе. Чтобы успокоиться, выпила два бокала вина. Вокруг сновали люди — и это было невыносимо. К чему тут какие-то посторонние люди?! То, что я чувствовала, было слишком личным, только моим; даже то, что кто-то сейчас смотрит и видит меня такой, страшно меня раздражало. Вдруг мне пришла счастливая мысль — я спросила, есть ли в гостинице фортепиано.

В огромном, сияющем огнями банкетном зале обнаружился рояль. Я села за него, надеясь, что отсюда вовремя замечу приближение незнакомца, и робко начала играть.

Вошел незнакомец. Остро сознавая, насколько личной была сейчас моя музыка, я постаралась как можно убедительнее сообщить, что играть мне наскучило.

— Продолжай, — попросил он.

Я послушно начала заново, забыв, где остановилась, и запинаясь от волнения. Незнакомец слушал, тронутый моей музыкой. Оба мы дрожали, чувствуя, что между нами происходит нечто страшно реальное. Я предложила пойти прогуляться.

На ходу разговаривать оказалось легче. Идти — это ведь почти что бежать. Движение создавало ту самую необходимую мне «открытую дверь».

Несколько часов мы бродили в темноте. Вышли на берег океана — и в уме моем начала складываться песня, обращенная к морю. В отчаянии смотрела я на своего незнакомца и впервые в жизни мечтала о том, чтобы набраться храбрости и разделить свое вдохновение с другим. Но одна мысль об этом пугала почти до обморока. Когда мы повернули назад, я все же набралась храбрости и запела — для себя, только для себя, не желая даже мысленно признаться в том, что пою для другого.

Но незнакомец меня понимал — ведь сам он говорил на том же языке. Он не вторгался в мой мир. Не хвалил. Ничем не давал понять, что слышит меня и понимает. Просто находился рядом. «Просто был».

Мне хотелось плакать; казалось, после долгого тоскливого странствия я наконец вернулась домой. Но, как обычно, слезы даже не подступили к глазам. Вместо этого я засмеялась и начала болтать, скрывая свой страх за обычными банальностями.

В темноте мы дошли до крутых холмов. Залезли на чью-то ферму: двое трехлетних детей на детской площадке без взрослых. Он протянул мне руку, чтобы помочь подняться. У меня упало сердце. Я остро сознавала, что сочетание прикосновения и чувства для меня недостижимо.

Мы повернули обратно в город. Идя рядом с ним, я вдруг ощутила нечто странное. По коже пробежал холодок. Оба мы остановились, потрясенно глядя друг на друга.

Словно девочка в театральном магазине год назад, он робко протянул руку и коснулся моей руки.

— Ты настоящая? — спросил он.

И я, пораженная, едва сумела выдавить:

— Да.

— Мне сейчас показалось, будто ты прошла сквозь меня, — проговорил он.

— Знаю, — ответила я, словно в каком-то странном полусне. — Я тоже это почувствовала.

Мне казалось, ветер дует прямо сквозь меня. Я разглядывала свои руки и ноги, изумленная тем, что у меня, оказывается, все-таки есть тело.

Эмоции всегда несли мне угрозу, подобную угрозе смерти. Меня начинало трясти; казалось, смерть подступает, и все, что способно прокричать мое сознание — «Я умираю, спаси меня, бежим отсюда!» Вот и сейчас этот ужас нахлынул на меня, словно океанская волна — но я не бежала. В ушах моих оглушительно ревело молчание: я стояла, объятая смертным страхом, забыв обо всем, потеряв всякое ощущение себя. Я позволила этому чувству охватить меня — не убегая, не прячась. Просто стояла и ждала. И выжила. Никто из моих «персонажей» не выскочил автоматически, чтобы меня спасти. Донна начала выигрывать битву. Только на этот раз билась она не за то, чтобы стать чьим-то отражением. Она сражалась за то, чтобы выйти к человеку, в котором отражалась сама.

Мы сидели и разговаривали — не столько друг с другом, сколько каждый сам с собой, просто позволяя другому слушать — пока не взошло солнце. Мне казалось, этого человека я знаю всю жизнь.

Слова не имели значения: этот незнакомец был мне так знаком, как будто это я сама сидела рядом со мной. На этот раз я не смогла отогнать свой страх, питающийся, словно стервятник, чувством близости. Проиграла ему — и, проиграв, победила.

Мы стояли молча, глядя, как накатываются на берег океанские волны. Был уже полдень; мой поезд отходил через час. За один день знакомства с моим незнакомцем я продвинулась больше, чем за годы встреч с теми, у кого не было надежды до меня достучаться, ибо никто из них не мог меня «отразить».

Мы не обнялись на прощание. Не пожали рук. Даже не смотрели друг на друга — оба чувствовали, что и один взгляд скажет слишком многое. Однако, зная, что боится он, что боюсь я, что обоим нам нужно научиться проходить через свой страх — мы дали друг другу нерушимое обещание не терять связь. А потом я повернулась и, не прощаясь, бросилась бежать вдоль по улице, за поворот, на станцию, к поезду, готовому отвезти меня обратно к моим вещам в Лондоне.

 

* * *

 

Пришло письмо. В словах незнакомца я узнавала собственные чувства и переживания. Трудно было поверить, что все это на самом деле: мне это не почудилось, я не преувеличила, он — действительно отражение меня. Мне нужно было еще раз с ним встретиться, прежде чем исчезнуть в Европе.

Он прислал мне свой адрес, и я приехала без предупреждения. Родные его встретили меня тепло и гостеприимно, казалось, ничуть не удивленные моим неожиданным визитом.

Он сидел у себя в комнате. Я вошла и остановилась на пороге. Тряслась, как осиновый лист — и он тоже. Стремясь бежать — нет, стремясь, чтобы меня заставили бежать, чтобы за меня сделали выбор — я спросила: может быть, мне не стоило приезжать? Он объяснил: если бы я предупредила, что приеду, он непременно сбежал бы, не зная, как с этим справиться. И сказал: оставайся. Я отчаянно боролась с желанием бежать; казалось, я тону в глубине и силе собственных чувств — и все же я осталась.

Все было, как и в первый раз. Ничего не изменилось. Снедаемая страхом, я болтала без умолку. Удивительно, но тут он в первый раз меня поцеловал. Я расплакалась. Он спросил, почему я плачу, и я принялась заметать следы. На самом деле плакала я оттого, что в первый раз в жизни «была здесь», когда меня целовали.

Родители его были в восторге. Никогда еще они не видели, чтобы их сын так много разговаривал или так охотно с кем-то общался. Мы смотрели телевизор, играли друг другу музыку. Весь день почти не выходили из безопасного укрытия его комнаты. А ночью отправились гулять по темным холмам Уэльса, так напоминавшим нашу внутреннюю тьму, лишь изредка освещаемую присутствием другого, способного жить в «их мире» и в «нашем мире» одновременно.

Прошло два дня — и мы вместе сели на поезд, чтобы дальше пойти разными дорогами. Он уезжал из дома на три месяца. Я ехала в Европу, как решила еще неделю назад.

Я заколотила ящик со своими сокровищами и уехала, гадая, хватит ли мне по возвращении храбрости встретиться с валлийцем снова.

Продолжительные отношения всегда меня пугали — люди, с которыми долго общаешься, могут загнать тебя в угол, наговорить тебе с три короба и заманить в какое-нибудь такое положение, из которого не будешь знать, как выбраться.

Но сейчас мысль о том, чтобы ездить по всей Европе в одиночестве, рождала во мне чувство страшной уязвимости. Незнакомец предложил мне пожить у его родителей, пока он не вернется. Мне было страшно, отчаянно хотелось спрятаться в безопасном убежище его комнаты. Но неспособность принимать дары все еще уродовала меня — принять его предложение было для меня невозможно.

 

* * *

 

Мне всегда хотелось побывать в Голландии; я представляла себе, как ношусь на коньках по бескрайним ледяным полям. Но паром, идущий в Голландию, я пропустила, а следующий шел в Бельгию. Название «Бельгия» я слышала впервые; однако в противном случае пришлось бы ночевать в порту — так что я села на последний паром, прибывающий в Бельгию почти в полночь.

На прощание незнакомец подарил мне пустую бутылочку, полную невидимых объятий — на случай, если мне вдруг станет одиноко. Расставшись с ним и бросившись в толпу чужих людей, я не перестала чувствовать — и это оказалось слишком страшно. В 11:55 я вошла в свой номер. Одна в гостиничном номере, в первую свою ночь в континентальной Европе, открыла бутылочку — и позволила себе вновь насладиться тем чувством безопасности, что ощущала, когда мы запирались в его комнате вдвоем. Я обвила себя руками и принялась раскачиваться взад-вперед. По лицу моему беззвучно текли слезы; внутри себя я выла и вопила — но ни звука не вылетало наружу. Бутылочка с объятиями словно издевалась над моей неадекватностью. Я не хотела, чтобы ее кто-то увидел. Я спрятала ее в самый дальний и темный угол огромного темного шкафа. Эта пустая бутылочка означала меня саму. Оставлю ее здесь — и буду путешествовать одна, без назойливых эмоций, преследующий меня, словно призраки. Совсем одна.

 

* * *

 

Я проснулась и вышла в туманное утро, на мощенные камнем улицы Остенде. Утки в подмерзших прудах, тележка с лошадью, кружева и старомодные вязаные салфетки в витринах магазинов. Я перешла через канал по узкому мосту, смеясь тому, как стены прибрежных строений уходят прямо в воду. А где же сваи? Ведь они наверняка стоят на сваях! — думала я. Как вообще живут здесь люди? На каком языке говорят? С какими странами граничит эта Бельгия?

Подойдя к одному магазинчику (по крайней мере, мне показалось, что это небольшой магазин), я осмотрелась в поисках двери. Но двери не было — только окно, а в нем множество разной еды непривычного вида. Продавец обратился ко мне через окно на языке, которого я не понимала; вдруг я сообразила, что не могу даже спросить его, где дверь, чтобы войти и что-нибудь купить. Потом мне пришло в голову, что по каким-то странным причинам в этом странном месте дверей для покупателей у магазинов нет. Все покупки делаются через окно. Рассматривая незнакомые банки и упаковки, я раздумывала, что может быть внутри и каковы шансы, что мне, с моими-то аллергиями, от всего этого станет плохо. Впрочем, если совсем не есть, от этого сделается еще хуже — так что в ответ на непонятную болтовню продавца я ткнула пальцем в первую попавшуюся упаковку и протянула ему горсть мелочи, полученной при покупке билета на паром.

Не зная, куда идти, я отправилась на вокзал. Здесь можно было сесть на поезд и куда-нибудь уехать. Путешествие — универсальный язык. Здесь не нужно говорить — достаточно двигаться. Поеду в Голландию, где лед.

Прислушавшись к голосам вокруг, я выхватила упоминание поезда, идущего в город, название которого было мне знакомо — Амстердам.

В Амстердам я приехала уже в сумерках. Какие-то потертые мужички совали мне в руки листовки с рекламой хостелов. Я купила себе хот-дог и остановилась, чтобы его съесть; подошел фотограф и начал меня снимать. Я бросила на него свирепый взгляд из-под черной шляпы. В черном пальто с высоким воротом, черной шляпе и с рюкзаком за плечами я напоминала квакера. Чем во мне заинтересовался фотограф, я не понимала, пока он не перевел свою камеру на играющих неподалеку детей. Что он увидел во мне? Может быть, невинность.

Мне показали, как пройти к христианскому хостелу, и дали несколько добрых советов о том, где в Амстердаме останавливаться не стоит и в каких районах лучше не гулять одной по вечерам.

У дверей своего номера я застыла, потрясенная тем, что мне предстоит делить комнату примерно с двадцатью женщинами.

На следующий день я отправилась искать работу. Почему-то мне не приходило в голову, что в других странах правила могут отличаться от английских. Мне казалось, найти временную работу секретаря или уборщицы — проще простого. Но я сильно ошибалась. В хостел я вернулась угнетенной и разочарованной. Для австралийцев в Амстердаме работы — по крайней мере, подходящей для меня работы — не было. Оставшихся денег хватило только на обед. Надо было найти банкомат и снять с карточки наличность. Но тут меня ожидало новое потрясение!

Я спросила, где тут можно снять деньги с банковской карты — и, когда услышала ответ, у меня упало сердце и подкосились ноги. Ни в Амстердаме, ни вообще в Нидерландах банкоматов нет. Ближайшее отделение моего банка — в Париже, но на то, чтобы доехать до Парижа, наличных мне точно не хватит. На последние деньги я бросилась звонить в свой банк в Англию: слезы, ругань и взаимное непонимание сожрали оставшуюся у меня мелочь — и так я оказалась в чужой стране абсолютно без гроша в кармане.

В хостел я вернулась в истерике. Работники хостела сумели меня успокоить и предложили помочь. Номер они мне предоставят бесплатно, а кроме того, готовы меня кормить в обмен на работу на кухне, пока мои деньги не придут из Англии. Еще они одолжили мне денег на новый звонок в банк.

На этот раз мне удалось объяснить, чего я хочу. В банке ответили: порядок есть порядок, чтобы они могли отправить мне перевод в Амстердам, я должна отослать им свое письменное согласие. Это займет несколько дней; кроме того, пересылать таким образом разрешается лишь ограниченные суммы.

Тем временем соседка по хостелу предложила мне пойти вместе посмотреть город. Может быть, это меня чуть-чуть приободрит? Обе мы хотели есть, и мне опротивело пользоваться чужой помощью. Я сняла шляпу, положила ее на тротуар у своих ног и запела. Словно манна небесная, в шляпу посыпались деньги. Не так уж много — но на бутерброд и чашку чая хватит.

Подвалил какой-то ушлый тип, явно с большим опытом уличной жизни, и принялся давать нам советы. Он поднял шляпу и сунул ее в руки моей подруге.

— Вот, смотри, как надо! — сказал он — и объяснил, что, пока я пою, надо подходить к прохожим и совать шляпу им под нос. Сам он давал уличные концерты уже года три и счастлив был похвастаться своими умениями и успехами. Я попела еще немного, а потом мы вместе пошли пить кофе.

С этого дня, пока мои деньги не пришли из Англии, я пела на улице по несколько часов каждый день. Изучила лучшие места для уличных концертов на улицах и площадях Амстердама. Каждый день покупала бутерброды и чай для себя и соседки, платила за место в хостеле и даже купила для себя кое-что такое, что всегда хотела — тамбурин.

Наконец пришли деньги — и у моей соседки появилась отличная мысль о том, как их потратить. Она предложила мне поехать с ней в Германию. Мы сели на поезд и отправились в Берлин, где жила какая-то подруга подруги ее подруги.

Эта девушка, студентка медицинского института, немало удивилась, когда столь отдаленная знакомая появилась у нее на пороге — и удивилась еще сильнее, когда вслед за ней на пороге возникла я. Но она оказалась очень милым человеком и не возражала, что мы свалились на нее, как снег на голову. Моя спутница с гордостью демонстрировала всем мои музыкальные таланты (хоть и не забывала предупредить, что я малость странновата); она решала, куда сегодня идти, а я охотно полагалась на ее решения. Мы вместе бродили по Берлину, я пела и угощала всех чаем с бутербродами. Видели мы и Берлинскую стену: я слышала о ней в новостях и рада была увидеть что-то знакомое. В то время с восточной стороны стену еще охраняли вооруженные пограничники — а с западной от нее уже отбивали осколки и продавали туристам.

Однажды вечером, когда я никуда не пошла, а сидела в квартире нашей гостеприимной хозяйки, слушая, как Крис де Бург поет «Borderline», моя амстердамская соседка познакомилась с двумя немками-путешественницами, направляющимися в сторону Австрии. Вернувшись, она рассказала мне об этом. К тому времени деньги у меня снова заканчивались, и я с облегчением узнала, что на дорогу много тратить не придется. На следующий день мы встретились с этими женщинами и вместе с ними двинулись на юг. Во Фрайбурге моя бывшая соседка решила поехать вместе с одной из этих женщин к ней на родину, в Чернолесье. Другая ехала в какую-то сказочную деревушку в земле Гессен. Средневековый замок, нависающий над узкими улочками — для меня это звучало, как мечта.

 

* * *

 

В это место я влюбилась с первого взгляда. Все улицы — узкие, мощенные камнем, все на разной высоте, так что с одной на другую нужно попадать по ступенькам. А вокруг — крутые холмы, и с каждого холма открывается вид на много миль вокруг. Смотришь — и кажется, что летишь.

Однако здесь мне негде было остановиться. Я стала ловить попутку; молодой немец остановился и подсадил меня. По-немецки я не говорила и чувствовала себя в безопасности, полагая, что и он не говорит по-английски. Однако выяснилось, что английский он знает, как родной. Он работал в детском доме, там же и жил — и сейчас как раз туда направлялся. Он предложил мне поселиться там, в свободной комнате. Меня поразила такая ирония судьбы: по собственной воле оказаться в стенах детского дома — в страшнейшем из моих кошмаров! Однако выбора не было, и я согласилась.

Юлиан оказался человеком мягким, но проницательным и настойчивым. Как и я, он писал стихи и музыку — и, как и я, именно в искусстве становился самим собой.

Дети, как и везде, сразу ко мне потянулись. Они всюду водили меня с собой, показывали разные вещи и говорили, как они называются по-немецки — а я, к их восторгу, повторяла незнакомые слова, прислушиваясь к тому, как они звучат.

Я наблюдала за детьми — а Юлиан незаметно наблюдал за мной. Он изучал меня.

— Перестань на меня пялиться! — огрызалась я, как обычно, когда замечала, что меня пытаются изучить.

Юлиан только понимающе улыбался в ответ. Мое поведение его не удивляло — должно быть, что-то похожее он встречал у кого-то из детей. Он не отвечал — но продолжал наблюдать, и в самые неожиданные моменты я ловила на себе его пристальный задумчивый взгляд.

Он взял гитару, предложил мне спеть — и начал играть, не дожидаясь ответа. Как будто ему было все равно, присоединюсь я к нему или нет. Правильная тактика. Я запела.

— Потрясающе, — проговорил он, склонив голову. А потом позвал друга послушать, как я пою.

Быть может, присутствие друга его приободрило; вдруг он посмотрел долгим взглядом прямо мне в глаза. У меня екнуло сердце: все мои «персонажи» меня покинули — я сидела перед ним, беззащитная.

Должно быть, мой испуганный вид подтвердил какие-то его предположения: он протянул руку и тыльной стороной ладони легко, осторожно погладил меня по щеке, словно приручая хрупкую перепуганную птичку. Я бросила на него полный ужаса взгляд и отодвинулась. Он шел по минному полю — на цыпочках, шажок за шажком. Я была легкой добычей. По счастью, Юлиан хищником не был — и становиться им не собирался.

Его поразило и заинтриговало то, что в разные моменты я веду себя совершенно по-разному; будучи проницательнее большинства людей, он догадался, что эти изменения — не столько истинные проявления моей личности, сколько реакции, вызванные страхом. Проведя со мной несколько дней — и все это время общаясь только с Кэрол — он однажды взглянул мне прямо в глаза и спросил, мягко и как ни в чем не бывало:

— Ты когда-нибудь сходишь со сцены?

Его проницательность меня поразила.

— Как ты догадался? — воскликнула я.

— Никогда еще не встречал человека, которому хватает сил на такие долгие представления. Откуда у тебя столько энергии? — продолжал спрашивать он, молчаливо приняв правоту своего наблюдения.

— Как ты узнал, что на самом деле это не я? — повторила я.

— Я тоже разыгрываю роли, — ответил Юлиан. — Но ты… знаешь, у тебя столько энергии. Это даже пугает.

Он все заглядывал мне в глаза — а я все отворачивалась. Наконец решилась: взглянула прямо на него. И постаралась не бежать.

— Там кто-то есть, — сказала я, имея в виду того человека, которого я видела в его глазах. А потом спросила: — Я здесь?

— Да, ты здесь, — ободряюще ответил Юлиан.

Он погладил меня по голове. Я отстранилась.

— Больно, — объяснила я. — Любое прикосновение — как будто жжет.

— Я не хочу причинять тебе боль, — мягко ответил он.

Юлиан начал расспрашивать о моем детстве. Я пыталась что-то ему объяснить — но о тех секретах, что стали стенами моего убежища-тюрьмы, рассказывать не могла. Сперва я пыталась что-то объяснить кружным путем, символами и образами, потом бросила эту затею и принялась вместо этого рассказывать о трагических событиях своего раннего детства, к которым ничего не чувствовала. Так, сама того не желая, я направила его на ложный путь в его поисках ответов.

 

* * *

 

Юлиан пал жертвой моей беды: он чувствовал, что я сижу в какой-то черной яме, видел, что не могу из нее выбраться, и не знал, где искать ответы, которые помогут мне выйти на свет. Его забота обо мне и досада на свою беспомощность смущали меня и раздражали.

Я скрылась в городе в двух часах езды. Два дня спустя вернулась и позвонила Юлиану.

— Где ты? — воскликнул он.

— Здесь, на твоей улице, — ответила я; потом рассказала о своей поездке и о том, что нашла себе жилье — чердак общежития местной языковой школы, в обмен на преподавание студентам английского.

Мне нужно было побыть одной — и я заперлась на своем новообретенном чердаке. Здесь меня снова начали мучить кошмары: я просыпалась, но комната вокруг меня не сразу возвращалась к своему реальному облику. Перед глазами, словно в 3D-кинотеатре, продолжали разворачиваться сцены из снов. Я была в ужасе. Но страх застревал у меня в горле — и вырывался наружу лишь тихим жалобным хныканьем, которого никто, кроме меня, не слышал.

Мне приснилось, что мой младший брат связал семерых котят. Он связал им лапки, чтобы они не могли убежать, а потом притянул каждому голову к лапам, так что они не могли ни шевельнуться, ни вздохнуть. Я пыталась его остановить — но он, смеясь, перекинул первого котенка через высокую кирпичную стену, туда, где я не могла до него добраться. Кто-то схватил меня и не давал к нему подойти. Это мать держала меня за волосы и тянула назад. Я отчаянно боролась с ней, чтобы спасти котят, но тщетно — и, проснувшись, обнаружила, что бьюсь головой о стену.

Всякий раз, когда я становилась Кэрол, мое истинное «я» начинал символизировать котенок. Именно так я себя ощущала, когда реальная Кэрол привела меня к себе домой, словно бездомного котенка, найденного в парке. Однажды на берегу ручья я нашла пакет с семью котятами, принесла их домой и спрятала в гараже — так же, как сама пару лет спустя начала ночевать в чужих гаражах. Каждого из семерых я мысленно связывала с одним из цветов радуги, а каждый цвет радуги означал для меня определенные человеческие чувства, для меня самой такие далекие и недоступные.

Первым человеком, к которому я ощутила какие-то чувства как к отдельной личности, был мой младший брат. Во сне Том связывал котят и бросал через стену, где я не могла до них дотянуться — в этом отражалось то, как страх перед чувствами вынуждал меня сковывать себя. Всю жизнь я только и делала, что выбрасывала свое беспомощное «я» за стену, в «их мир», под маской Кэрол.

Защитником моего «я» был Уилли: это он рвался на защиту беспомощных котят. Однако спасти их не мог — сильнее его оказалась моя мать, которая позволила выбросить котят в «их мир», не думая о том, были ли они к этому готовы.

Я была в ярости на то, что Юлиан разбудил во мне чувства. Все эти эмоции в больших дозах слишком опасны — решила я и постаралась как можно больше времени проводить в одиночестве.

Однако способность чувствовать ко мне вернулась — «отменить» ее было уже невозможно. Все труднее и труднее было мне держаться за своих «персонажей», Кэрол и Уилли. Специальная диета, призванная избежать пищевых и химических аллергенов и поддерживать постоянный уровень сахара в крови, стабилизировала мое физическое состояние. Но из-за этого утратилась часть энергии, необходимой для поддержания «персонажей»: ведь эта энергия отчасти порождалась тревогой, связанной с аллергическими реакциями организма. Играть я еще могла, но закрываться от мира мне уже не удавалось. Гипогликемия, хоть и частично поставленная под контроль, по-прежнему оставалась тесно связана с моими эмоциями. И все же невозможно было повернуть время назад и сделать обретенное — необретенным. Я начала понимать, что мой страх — уже не страх перед тем, что эмоции могут появиться, а реакция на их появление.

Чувства, которые пробудил во мне и вывел на поверхность незнакомец из Уэльса, отказывались ложиться и умирать. Огонь уже разгорелся — и Юлиан помог его раздуть. Обратной дороги не было.

Во втором сне я увидела дедушку.

Еще до того, как дедушка умер, мне много раз снился один и тот же сон. Я иду одна по голой земле, в долине, окруженной холмами. Вдруг слышу страшный рев — и огромные океанские волны внезапно, без предупреждения, скатываются с холмов и накрывают меня со всех сторон. Из голой земли торчит какая-то палка, и я отчаянно вцепляюсь в нее. Я зажмуриваю глаза. Не могу дышать. Не могу крикнуть. Огромный океан сокрушил меня и поглотил. А затем прилив сменяется отливом — и волна отступает назад, в холмы, так же внезапно, как и появилась. А я в ужасе цепляюсь за свою палку, напуганная так, что не могу сдвинуться с места. Видимо, именно так большую часть жизни воспринимало эмоции мое истинное «я».

В этом втором сне меня окружала высокая стена. Дедушка уходил от меня через дыру в стене, а я пыталась его остановить. Я дождалась, пока он ушел, и пошла за ним.

Я пролезла через дыру — и вдруг оказалась на знакомом пустыре среди холмов. Начала звать дедушку. Голос мой звучал слабо и отдаленно, словно эхо. Никто не откликнулся.

Я вернулась за стену. Здесь меня схватила мать. Я знала: она хочет, чтобы я осталась на этой стороне, за стеной. Мне отчаянно нужно было назад, но я оказалась в ловушке и не могла найти выход.

Я проснулась, не в силах стряхнуть с себя невероятное чувство уязвимости. Теперь даже одиночество не сулило мне безопасности. Хотела я этого или нет — в двадцать шесть лет мне наконец пришлось выйти в «их мир» и в нем остаться.

 

* * *

 

В доме мне было страшнее, чем на улице — особенно по ночам, когда начинались кошмары. Ночами я выходила и бродила по холмам, по снегу и палым листьям.

Зимней ночью в лесу совсем не так темно, как можно подумать. Снег словно источает слабое сияние, и атмосфера напоминает не столько ночь, сколько раннее-раннее утро — те предрассветные часы, когда я приходила в гости к дедушке.

В своем непромокаемом пальто я ложилась прямо на снег. Ботинки у меня были дырявые, в них набивался снег, и ноги вечно промокали. Свернувшись калачиком на снежной постели, я тихонько пела себе — и мечтала о том, чтобы набраться храбрости позвонить Юлиану, попросить его прийти и посидеть со мной, защищая меня от кошмаров. Я думала о незнакомце из Уэльса и спрашивала себя: решусь ли я вернуться к нему после этого долгого странствия по собственной душе? Я напевала собственные песни и наслаждалась чувством безопасности.

Настало время прощаться с Юлианом. Я позвонила ему поздно вечером, вдруг — и сообщила, что завтра с утра уезжаю.

— Будь там, я сейчас за тобой приеду, — сказал он.

Он привез меня в детский дом, где я прожила несколько дней почти два месяца назад. Я не снимала пальто, не ставила на пол сумку — мне было не по себе. Как обычно, нужна была открытая дверь. Нужно было знать, что в любой момент я смогу убежать — только на таких условиях я могла попробовать быть собой.

Юлиан взял меня за руку. Я сплела свои пальцы с его пальцами — также, как когда-то просовывала пальчики в вязаную бабушкину кофту. Он все старался заглянуть мне в глаза. Оба мы были здесь. Были там и какие-то другие люди, но они словно исчезли. Наши ноги соприкоснулись. Я болезненно ощущала его близость — но успокаивала себя, мысленно твердя себе, что все под контролем и опасности нет.

Такое самоуспокоение было для меня чем-то новым. Уилли бывал при мне надзирателем, затем психиатром — но, кажется, в первый раз стал настоящей матерью, говорящей на моем собственном языке. Наконец-то я вышла в «их мир», оставаясь самой собой — и чувствовала себя здесь, как дома.