Остров удовольствий

 

Путешествие к центру земли. (Стоимость такси от дома Вины четыре доллара с чаевыми.)

Первая остановка сразу за углом от центра земли — студия художника Амоса Войта[224], известная под названием «Бойня номер двадцать два». По рождению Амос был Войтылой, и много лет спустя, после появления польского Папы, будучи уже в летах, он всерьез заявлял, что подаст на Иоанна Павла II в суд за плагиат[225].

В «Бойне» среди эстампов и фотографий, как жаждущие дождя горгульи, торчат по углам стайки миллиардеров, наблюдая за входящими и выходящими с киностудии фигуристыми девицами в сопровождении крутых мачо. У Амоса ни один миллиардер не забыт, ни одного из них он не игнорирует дольше, чем нужно, так что они довольны. В данный момент Амос плачет Вине в жилетку — у него умер друг, Эрик. Приятель был найден голым в пустой ванне в убогой квартирке в Верхнем Уэст-Сайде. «Как Марат Давида[226]. Убит жестоким героином», — безжалостный голос Войта звучит как женский вздох. «Плохи дела, — говорит он. — Когда ушел Король-ящерица[227], его ванна была, по крайней мере, полна воды». Вина обнимает его. «Я туда ездил, — добавляет он. — Это было ужасно. Одиннадцать долларов с чаевыми».

Чтобы немного подбодрить Войта, Вина ведет его в центр земли выпить шампанского и апельсинового сока и съесть сандвич с мясом (тридцать шесть долларов девяносто три цента, включая налоги). Это лишь в паре кварталов от студии. Место называется «Остров удовольствий Сэма». Никакого Сэма не существует, но если удовольствие доставляет вам удовольствие, то вы не ошиблись, придя сюда.

(Даже те, кто никогда не посещает подобные места, испытывают некое нездоровое, можно сказать даже низменное, удовлетворение — не от себя, а от других, от самого факта их существования, который подтверждает, что важнейшая часть контракта Америки с ее гражданами выполняется. Стремление к счастью — и к смерти.)

— Ну и ну, — входя, удивляется Амос. — Люблю Нью-Йорк. Этот город полон людей, все еще занимающихся тем, что они бросили делать много лет назад.

Лу поет «Wagon Wheel»[228]. Хороша! А вон Реми Осер и Марко Сангрия, никто не знает о музыке больше Марко и Реми.

— Что скажете, ребята? — спрашивает Амос. — Она вам нравится?

Реми отвечает: мы должны освободить нашу душу от повседневности и открыть ее для influxus mentium superiorum, для воздействия высшего разума. А для этого необходимы пустота и отчуждение. Когда высший разум обнаруживает наш ум неотягощенным, он дарует нам частицу вселенского знания.

— Это значит, ему нравится, — поясняет Амос Вине.

— Откуда ты знаешь? — спрашивает она.

— Да тут всё просто: он с Мартиники, — открывает ей глаза Амос. — Это всё чушь французская; у него, между прочим, получается ничуть не хуже, чем у самих французов. В разных городах люди танцуют по-разному, большинство из нас подлаживается, но только не наш Реми. Мне это нравится. Это так здорово — уверенно и бессмысленно. А ты что думаешь?

— Я хочу, чтобы ты познакомился с Ормусом, — говорит Вина. — Мы теперь выступаем вместе.

— Только не проси меня продюсировать ваш альбом, — отвечает Амос. (У него сегодня действительно дрянное настроение.) — Попроси какого-нибудь другого ублюдка, ладно?

— Никто тебя ни о чем и не просит. — Вина игриво хлопает его по голове, и волосы у него разлетаются — словно маленький взрыв. — Будь умницей, Амос, ты на Острове.

Вот Ормус, с повязкой на глазу, он выглядит еще мрачнее Войта.

— Я тебе скажу, чт о между нами общего, ну, кроме того, что имена у нас похожи, — откровенничает Амос, подхватывая Ормуса под руку. — Мы оба вернулись из мертвых. Ты попал в катастрофу, а меня кто-то подстрелил, — можешь себе представить, это была женщина, такая мужеподобная. Никто не верил, что я выкарабкаюсь, а я просто подумал: почему бы нет?

— Старый пройдоха! — набрасывается на него Вина. — Ты знаешь всё и обо всех. А сам притворяешься только что вылезшим из норы подслеповатым маленьким кротом.

— Как крот в земле, я подкопаю эту гору, — говорит Ормус.

— Ой, смотри-ка, старые ниггерские песенки! — резко бросает Войт, явно намеренно употребляя этот архаичный термин в век лозунга «Черное прекрасно».

Внезапно он поворачивается и откровенно таращится на Ормуса. Цветные блики омывают их лица красным и лиловым.

— А какого ты вообще цвета? В наше время это непросто определить, — требовательно и даже укоризненно вопрошает Войт. — Ты знаешь, что говорят о Вине. Говорят, что она коричневая девчонка, которая хочет быть черной, а это наглость, и кроме того совершенно несправедливо по отношению к девушке с натуральными мелко вьющимися волосами и страстью к авантюрам. В общем, какого цвета она, мне понятно, но я не слишком хорошо осведомлен о пигментной ориентации мужчин-парсов, так что, пожалуй, мне придется спросить тебя об этом напрямик.

— А что, я обязательно должен быть какого-то цвета? — заливаясь краской, бормочет Ормус. — Мы можем наконец выйти за эти рамки? Вернее, можем мы проникнуть под кожу?

— А, зануда, испортил все удовольствие. Мог бы сказать, что ты зеленый, цвета лайма, да, зеленый — хороший цвет. — Тут Войт поворачивается к ближайшей даме из числа тех, что играют своим полом, как фокусники. — А ты, милашка, какого ты цвета?

— Думаю, бархатистого, дорогуша. Есть такой цвет?

— Конечно, пусть будет бархатистый, а твоя подружка?

— Она? Она — Близнецы.

Войт поворачивается к Ормусу.

— Видишь, здесь у Сэма есть все цвета и оттенки. Кстати, ты знаешь Анатоля Бройяра? Он умеет такое! Каждое утро он входит в метро в Бруклине черным, но к тому времени, когда появляется на работе в «Нью-Йоркере», он уже абсолютно белый[229]. А про Джина Тумера ты когда-нибудь слышал? Самый главный писатель негритянского Возрождения. Ты знаешь, его книгу «Тростник» еще в 1923 году Уолдо Фрэнк[230]назвал предвестником литературной зрелости Юга, — он имел в виду, что они очнулись от наваждения, помутнения рассудка вследствие затянувшегося расового кризиса. Заря честного и бесстрашного творчества — так, кажется, он выразился. По-моему, тебе бы эта книга понравилась.

Тут Ормус теряет осторожность.

— У меня есть идея песни, — заявляет он. — Границу кожи стерегут злобные псы.

— Тебе точно понравится Тумер, — мягко повторяет Войт. — Он светлокожий, как ты. Ты знаешь, он исчез. Ходили слухи, что он преодолел цветной барьер. Но, как говорил Арна Бонтан[231], это вовсе не значит, что он решил расовый вопрос. Накидка-невидимка не спасла его от общих проблем.

— Извините, — говорит Ормус, — не хочу портить вам вечер, но я очень устал, голова болит. Спокойной ночи.

— Ух, — выдыхает Амос, глядя вслед Ормусу. — Ух, это задевает.

Теперь он в хорошем настроении. Он сжимает Винину руку:

— Это была отличная идея, дорогая. Здесь так весело.

 

В самом сердце «Острова удовольствий Сэма» находится двор короля Юла. Посидите, если вам повезет, рядом с Юлом за его персональным столиком — со слепым Юлом, попивающим свой фирменный коктейль «Manhattan on the Rocks»[232]и покуривающим толстую «Кохибу», — и рано или поздно весь мир явится засвидетельствовать вам свое почтение. Никто не способен перещеголять его в одежде, перепить, перекурить, — в общем, быть в чем-либо круче Юла. Вина подсаживается поближе к Юлу, Амос слева от нее.

— Сегодня все здесь, — ухмыляется Юл. — Хотите — можете проверить.

Здесь содомские лесбиянки-вампиры[233]. Милый, говорят они, мы все рождаемся голыми, остальное лишь мешает.

Здесь жирный гигант, голый, если не считать застегивающегося на молнию мешка на голове, скрывающего лицо. Посмотрите, у него член сзади, торчит между мягко колышущейся плотью.

Здесь же Ангельская Пыль и Сладкий Щелкунчик, две Роскошные порноактрисы, собственность Войта.

— Я их всех называю клячами, — говорит он, — потому что каждые несколько недель их отправляют на фабрику по производству клея, и они заканчивают свой путь на каком-нибудь, коричневом конверте, или на десятицентовой марке, или еще на чем. По крайней мере, их там лизнут еще один, последний, раз.

А вот Лу, она закончила выступление. Разве она не прекрасна? Это ее новый ухажер, Лори. Какой мужлан!

Вон тот парень тебе поможет, если ты только что приехал в город и хочешь узнать, где проходит вечеринка и с кем можно потом потрахаться.

А эта женщина последней видела живым парня, который удавился, пытаясь вызвать у себя эрекцию на нее, — можешь себе представить, как у бедняжки теперь плохо с самооценкой.

Это ребята, которые жгут деньги.

Эти умеют утюжить пенис, варить яички, есть дерьмо, варить пенис, поедать яички. Вон там королева супермарафона, она пропустила через себя сто одного мужика, четверых за раз, трахаясь с ними в режиме нон-стоп семь с половиной часов. Она по-прежнему поддерживает с ними отношения и называет их своими далматинцами. Конечно же, она просто молится на любительницу мехов Крюэлу де Вил[234].

Вот мать всея земли, усыновившая девятнадцать детей с разных концов света, из мест, пострадавших от войн и катастроф. Но когда обстановка там нормализуется, она меняет этих приемышей на еще более несчастных детей из других горячих точек. (Каждый раз, когда я делаю репортаж о войне, я думаю, кто из осиротевших малышей попадет к ней, а кто окажется на улице.)

А вот Ифредис Уинг. Вся ее жизнь — акт поклонения, и весь свой жар она отдает Иисусу. Вот собрат ее с терновым венцом на голове, ему следует объединиться с бедной девочкой. Отто уже, конечно, сделал ноги. Он теперь буддист, улетел в Дхарам-салу с бритоголовой девицей, которую считают вроде как настоящей святой, но она еще и мастер боевых искусств, так что г-ну Уингу надо быть осторожнее.

Вот еще верующие. Они верят в Божественную Мать — в Богиню Ma — и поклоняются ей в бетонной высотке в Дюссельдорфе. Они думают, что самосожжение — это круто. Они верят, что имя Господа написано на каждом семечке арбуза. Они верят, что носители мудрости летят к ним на хвосте кометы. Они верят в рок-н-ролл. Они считают, что сознание и психология — это костыли, которые нужны, пока ты не пришел к мудрости. Потом, когда ты достигнешь ее, ты отбросишь их и сможешь танцевать. Они считают себя здоровыми, а всех остальных сумасшедшими. Они верят в Удовольствие и в Остров Удовольствий. Они не верят слухам о том, что если ты задержишься здесь слишком долго, то превратишься в ослика[235].

О, и космические боги сегодня здесь. Вон герой гитары, рожденный на астероиде неподалеку от Марса. Вон Солнце Ра, еще один пришелец. Вот сухопарый Лайми[236], раньше, когда он только упал на Землю, он занимался поисками НЛО.

А вот Нил, он с Серебряных космических кораблей. Он — живое доказательство, что на других планетах тоже есть рок-н-ролл.

Здесь все. Весь западный мир.

Войт сегодня безжалостен.

— Ормус Кама — не тот ли это мальчик, который поет о границах, — спрашивает он Юла, — о переходе за грань, о пересечении границы?

— Как же! Пока что он едва смог переступить порог.

— Это не может быть одновременно и грань, и центр, — говорит Вина, не желая глотать наживку.

— Может, дорогуша, — отвечает Юл Сингх. — Оглянись вокруг. Конечно может.

Уставшие от войны, разобщенные, после унизительного вывода войск из Индокитая потерявшие веру в глобальную власть своего могучего орла американцы обнаруживают, что им интересно то, что говорит Ормус Кама. Вертолеты кружат над посольством в Сайгоне, как ангелы судного дня, живые цепляются за них и молят о спасении. Мертвые уже осуждены и признаны виновными по факту поражения. Лишившиеся конечностей ветераны в своих психопатических фантазиях возвращаются к цитаделям лесов и гор, им снятся залитые водой рисовые поля и Кинг-Конг, вздымающийся из воды прямо перед их перекошенными от ужаса лицами; а вот и вертолет — чтобы свернуть им головы. Можно вытащить мальчишек из войны, но вытащить войну из их голов невозможно. Лишившись своих иллюзий и потеряв все ориентиры, Америка как никогда открыта для парадоксов, звучащих в песнях Ормуса; на самом деле она открыта самому парадоксу, так же как и его двойственной природе, как у неидентичных близнецов. Армия Соединенных Штатов (и ее рок-музыка) отправилась на один Восток и вернулась с разбитым носом. Теперь музыка Ормуса стала явлением другого Востока, она вошла в самое сердце музыки американцев, влилась в реку их грез, но она — плод демократических убеждений Ормуса, сохраненных им еще с тех дней, когда Гайомарт напевал ему на ухо свои песни о будущем, эта музыка и его тоже, она родилась не только в США, но и в его сердце, очень давно и очень далеко. Подобно тому как Англия более не может предъявлять исключительные права на английский язык, так и Америка более не является единственным правообладателем на рок-н-ролл — вот подтекст песен Ормуса (Вина, вечная скандалистка, бросающая всем вызов, очень скоро разъяснит это — что конечно же не понравится некоторым патриотам).

История о помолвке на целое десятилетие и об обете воздержания, который дал Ормус, очень быстро становится всеобщим достоянием и неудержимо влечет публику к Ормусу и Вине. Новая группа взлетает на пик популярности почти сразу, и мощь ее взлета потрясает землю. Начав как никому не известные музыканты, они быстро вырастают в гигантов. Ормус, празднующий победу завоеватель, штурмует крепости рока, и оружием его, как и предсказал Юл Сингх, стал голос Вины. Этот голос — слуга его мелодий, его пение — слуга ее голоса. Голос Вины — уникальный инструмент, своим звучанием способный заставить волосы зашевелиться, а более низкие и нежные тональности Ормуса превосходно сглаживают ее пиротехнику, и оба голоса, сливаясь, рождают волшебный третий, более праведный, чем у «Братьев-праведников», более эверливый, чем у Эверли, более суперский, чем у «Сюпримз». Это идеальный брак. Ормус и Вина, разлученные своими клятвами, воссоединяются в песне. V-T-O-o-o! Америка, сбившаяся с пути, ищущая новое звучание, не может не поддаться магии их голосов. Молодая Америка, устремляясь к новым пределам, садится в Восточный экспресс «VTO».

Та часть американской души, которая спряталась, ушла вглубь, находит утешение в повторении новыми звездами великих американских музыкальных истин: темп притопа, начинающийся с ходьбы и затем вдруг обнаруживающий сокрытый в нем танец; бит, не оставляющий тело равнодушным; берущий за сердце ритм-энд-блюз. И эта Америка, которая, потеряв уверенность в себе, вновь повернулась лицом к миру, живо реагирует на совсем не американские звуки, добавляемые Ормусом к звуковой дорожке: сексуальность кубинских труб, искривляющие сознание ритмы бразильских барабанов, жалобы чилийских деревянных духовых инструментов, напоминающие гнетущий вой ветра, африканское мужское хоровое пение, похожее на раскачивающиеся на ветру свободы деревья, голоса великих старух алжирской музыки, с их пронзительными призывными воплями и улюлюканьем, святая страсть пакистанских кваввал. «Слишком многое из создаваемой людьми музыки довольствуется слишком малым, — сказал Ормус в своем интервью по поводу выхода их первого, названного их именами, альбома (на обложке которого он — с прикрывающей глаз бархатной повязкой цвета бургундского вина). — Музыка предлагает людям крохи, а им нужны банкеты».

Он хочет работать с тем, что он называет «оркестр в полном составе», подразумевая не покойников в смокингах, а все аспекты воздействия музыки на человека: эмоциональный, интеллектуальный и, конечно же, моральный; он хочет, чтобы эта музыка могла сказать всё и всем, но прежде всего, чтобы она что-то значила для кого-либо. Он заговорил своим новым, громким голосом, и этот кто-либо ему внимает.

Рассерженная Америка тоже слушает его очень внимательно: Америка, понесшая утраты, Америка, оказавшаяся побитой и не совсем понимающая, как такое могло случиться или чем она заслужила эту боль (эта Америка не считает мертвецов Индокитая, ее интересуют только свои). Эта негодующая Америка реагирует на ярость Ормуса, — а он очень зол, зол на Вину, на себя и жестокую судьбу, лишившую всякого смысла это десятилетие его высочайшего триумфа, ведь все это время постель его пуста.

Она реагирует двояко. С одной стороны, она его оценила. Но под той Америкой, которая открыла свое сердце для «VTO», есть другая страна, настроенная против него, она стискивает зубы и отворачивается.

Ормус и Вина начинают наживать могущественных врагов.

Кто-то должен заткнуть этих наглых крикунов раз и навсегда.

Меланхолия и воздержание ведут к сублимации, согласно воззрениям жившего в пятнадцатом веке флорентийца Марсилио Фичино, и именно сублимация дает выход furor divinus[237]. Сначала в «Peace Ballads»[238]Ормуса Камы, затем в его легендарном альбоме «Quakershaker» ярость звучит в каждом аккорде, каждой музыкальной строке, в каждом слове, — ярость, поднимающаяся из глубины, как черная вода из отравленного колодца. Божественное происхождение имеет этот furor или земное — вопрос, открытый для серьезного обсуждения.

Если Фичино полагал, что музыка создается нашей жизнью, то наш современник, чех Милан Кундера, придерживается противоположного мнения: наша жизнь создается подобно музыке. «Сам того не ведая, человек творит свою жизнь по канонам красоты, даже в пору самой глубокой безысходности»[239]. Если элегантно перевернуть с ног на голову старый принцип красоты формы, то это значит, что в жизни мы следуем диктату нашей потребности в форме.

 

Браво, Ормус. Нужно отдать парню должное. Притащившись домой с сумкой, полной нелегко доставшихся мне образов падения Сайгона, и с пожизненным запасом ночных кошмаров, вернувшись к продавцам сладкой дури и счастливцам с перепачканными порошком носами, облепившим гроздьями ступени домов у собора Святого Марка, я вдруг — гляди-ка! — натыкаюсь в газетном киоске на углу на нашего Орми, уже известного своей застенчивостью и нелюбовью к публичности, а тут попавшего сразу в три мишени и на одной неделе украсившего собою обложки «Роллинг Стоун» (вместе с Виной), «Ньюсуик» (в котором Вина вынесена в приложение) и «Тайм» (без малейшего намека на Вину). Он не только выпихнул новости с театра военных действий куда-то на задворки, но и затмил собою одну из прекраснейших женщин своего времени, стремительно возносившуюся к мировой славе. Каков затворник! А какая известность! Должно быть, он действительно задел публику за живое. Два быстро записанных альбома — «VTO» и «Peace Ballads» (в те дни, до наступления господства видео и маркетинга, музыканты выпускали пластинки намного чаще) — один за другим! — и он уже на вершине мира.

They made peace in the other world too. (Baby I've got one of my own.) Ain't no better than it is for you. (Good to know we're not alone.) Well the war is over and the battle's through. (But I can't reach you on the phone).

I call your number but you ain't home. I call your number but you ain't home. Seems I made this long journey just to wait on my own. It's been a long journey home. A long journey home [240].

 

«Баллады» с пластинки «VTO» бросают вызов идеям отвергающего иронию cineaste[241] Отто Уинга. «Picking up the Pieces», «(You Brought Me) Peace Without Love», «Long Journey Home», «Might As Well Live»[242]: во многих песнях Ормуса слышна горькая ирония, вызванная крушением иллюзий. Но у музыки, с которой он явился, — беспечный, почти противоестественно высокий темп. В общем и целом это звучит на удивление жизнеутверждающе, это почти гимн, и для многих молодых людей желчные строки его антиутопий становятся, как ни странно, гимнами взросления, несущими облегчение, новон начало, освобождение. В моем квартале я слышу, как молодые наркодилеры — Джонсон Мило-Мило, Гарри Жеребец, Скай Мастерсон, Большая Жули и Натан Детройт — насвистывают песенки Ормуса. Мир без любви: они продают унциями именно этот продукт, качество гарантировано. Это их единственное занятие, так было всегда. И когда у вас заканчивается «снежок», «колеса» или «герыч», вам всегда рады здесь, на Хэппи-Вэлли, где вы получите новую порцию, — конечно, если есть бабло. Чего не скажешь о любви, по крайней мере наркодилеры со мною согласятся.

Американцы покупают «Баллады» вагонами, но антивоенная направленность альбома вызывает некоторый ропот недовольства. Структуры, видящие свою задачу в том, чтобы защитить страну от «пятой колонны», от дестабилизации, начинают проявлять к певцу скрытый интерес. Юлу Сингху звонит на личный номер вежливый голос, представившийся Майклом Бакстером в начале разговора и Бакстером Майклсом при прощании. Предупредительный выстрел. Намек для понимающих. «У нас вызывает определенную озабоченность содержание некоторых песен. Речь, разумеется, не идет о каком бы то ни было нарушении прав человека, гарантированных Первой поправкой, но, насколько мы понимаем, их автор не является гражданином США. Гость, который не хочет портить отношения с хозяевами, не должен п и сать на их любимый ковер».

Юл Сингх вызывает Ормуса и Вину в свой просторный офис на Коламбус-сёркл и предлагает им прогуляться по парку. Обычно ньюйоркцы щеголяют своим равнодушней к славе и знаменитостям, но небывалый успех «Баллад» вынуждает принимать особые меры. Для Ормуса это старый хипповый пиджак, огромные очки с фиолетовыми линзами и устрашающий парик. Вину переодеть сложнее. Ее рост, прическа афро-шок, ее манеры не поддаются маскировке. После долгих препирательств она соглашается наконец надеть трепанную широкополую фетровую шляпу ярко-алого цвета, и только потому, что она гармонирует с ее длинным итальянским кожаным пальто. Юл Сингх отказывается от привычной белой трости и опирается вместо этого на железную руку Уилла Сингха. Еще полдюжины Сингхов незаметно следует за ними на некотором расстоянии на случай, если толпа проявит к хозяину интерес. В парке, скрывшись в листве, приободрившийся Юл передает им содержание телефонного разговора с фэбээровцем. Вина пренебрежительно фыркает, отказываясь принимать угрозу всерьез — Сейчас у всех на хвосте висит ФБР, это даже модно! — и пускается в свои обычные безумные рассуждения: «Что они там знают, все равно никто никогда толком не понимает тексты рок-песен. Я всю жизнь думала, что Хендрикс голубой. Ну, ты знаешь, „извини меня, что я целую этого парня…“. А теперь земля под ногами поехала. Раньше я восхищалась сюрреализмом рок-н-ролльных текстов, их безумной алогичностью. А потом поняла, что все дело в моих гребаных ушах».

— Ормус, — тихо говорит Юл Сингх, — мы живем, скажу я тебе, в непростое время, люди чувствительны, у них нет кожи, может быть ты несешь им слишком много правды. Я просто хочу сказать, хотя, конечно, тебе решать… ну, в общем, тебе нужно контролировать свои рискованные высказывания и, если можно так выразиться, ее непечатные выражения.

— Ну и денек! — рявкает Вина и, отшвырнув шляпу и очки, широким шагом быстро удаляется в бликах солнечного света — великанша на тропе войны. Люди оборачиваются ей вслед, но грозовые тучи вокруг нее отпугивают их, и они не решаются ее беспокоить.

Слежки нет. Кто-то решил позволить ей уйти. Атака на Ормуса начнется через год и три месяца, после выхода песен о землетрясении.

 

Культуре необходим вакуум, который она стремится заполнить, культура — это аморфность в поисках формы. Отложенная любовь Ормуса и Вины, это божественное отсутствие, которое мы можем заполнить своими фантазиями, становится эпицентром нашей жизни. Кажется, что город организует себя вокруг них, как будто бы они являются неким принципом, чистой платонической сущностью, придающей смысл всему остальному.

Льщу себя мыслью, что использую слово «мы», говоря о людях, к которым сам не принадлежу.

Они живут отдельно друг от друга. Она — на последнем этаже трехэтажного дома в центре, к западу от Канал-стрит в просторном помещении, спасенном от постиндустриального упадка и разрушения, в здании с брутальными фойе и лестницами, удовлетворяющими ее инстинктивному стремлению к грубой простоте, хотя ее этаж сам по себе вполне комфортабелен. Она заполнила его аквариумами с рыбками, составившими ей молчаливую компанию, стены заставила hi-fi — оборудованием, призванным заглушить шум с Вест-Сайд-хайвей, но еще более эффективно этот шум заглушается постоянно стоящим в ее ушах, рокочущим, как океан в приложенной к уху раковине, отсутствием Ормуса. Он живет в огромной пустой квартире, не в центре, в старом Родопы-билдинг, историческом здании в стиле ар-деко; оно словно окутано пространством, фасад его, с расположенным перед ним водоемом, ориентирован на восток. В комнатах нет ничего, кроме пианино, гитары и нескольких подушек. Целое состояние потрачено на системы звукоизоляции и очистки воздуха. Ормус почти не расстается со своей повязкой на глазу и никогда не появляется без нее на концертах, будучи уверенным, что она помогает ему сосредоточиться. Но здесь, в этой роскошной, изолированной от шума камере, он дает волю своему безумию, — двойному в и дению: он пришпоривает его и укрощает, словно мустанга. Несмотря на данный им обет воздержания, он позволяет Марии приходить к нему.

Число их слушателей множится, концертные залы забиты полностью. Музыка звучит все громче. Он выходит на сцену с берушами, но слуху его уже нанесен невосполнимый ущерб. У Вины в ушах шумит океан, у него же — звенящий звук, напоминающий далекий сигнал тревоги. С этим звуком он засыпает, и каждое утро именно этот звук первым проникает в его сознание. Иногда ему кажется, что это воздух воет в трубах, под полом, или ветер свистит сквозь разбитое стекло. Звенящий звук — это моя жизнь, пишет он в своем дневнике, это еще одна вещь, от которой я не могу избавиться.

После начального периода напряженности в отношениях, когда они иногда вместе проводят вечера, испытывая болезненную неловкость, они договариваются, что будут встречаться только на репетициях вместе с другими музыкантами, для обсуждения финансовых вопросов и на выступлениях. И теперь они никогда не бывают наедине, никогда не ужинают вместе, не ходят потанцевать, не кормят зверей в зоопарке, не прикасаются друг к другу. Подобно разведенным супругам, они избегают встречаться взглядом. И все же с непостижимым упорством они продолжают утверждать, что оба глубоко, бесповоротно, навеки влюблены друг в друга.

Что это может значить?

Это значит, что они всегда вместе, даже когда они вдали друг от друга. Стоя в д у ше, она представляет себе, как он по ту сторону стеклянной двери наблюдает, прижимая губы к запотевшему стеклу, за стекающими с ее тела водяными струями. Она прикладывает губы с другой стороны стекла, воображая, что он ждет ее. Вода ласкова, как его руки, и ее руки скользят вдоль собственного тела, ища его прикосновений и часто становясь ими. И он тоже, лежа в своей постели, убеждает себя, что место рядом с ним еще хранит ее тепло, как будто она только что вышла из комнаты; он закрывает глаза, и она возвращается, она подходит ближе. Их изогнутые тела — два вопросительных знака в конце ставящего в тупик предложения — прожитого порознь дня.

Написав строчку, он всегда думает, чт о она скажет об этом, слышит, как ее божественный голос берет его мелодию и подбрасывает ее высоко в небо, где она остается висеть сверкающей звездой. Когда она обедает, одна или с кем-то, она всегда вспоминает о его плотоядных привычках в еде, его ежедневном потреблении красного мяса средней прожаренности, и на ее лице появляется выражение усталой привязанности, которое она (если она не одна), к удивлению окружающих, отказывается объяснить.

Ее решение выставлять напоказ свою личную жизнь смущает и даже унижает ставшего абсолютно чуждым всякой публичности Ормуса; и все же каждый новый день заставляет его удивляться непристойной смелости ее соглашения с окружающим миром, ее готовности ходить голой по его улицам в угоду тому, что она считает правдой. В ответ на ее чрезмерную раскованность его сдержанность только усиливается, окружая его плотной стеной. Она стучит по ней кулаками как и по его знаменитой клятве; но к его выбору, как и к нему самому, она относится с уважением, которым не удостаивает никого другого.

Входя в одно помещение, они чувствуют себя двумя одинаково заряженными частицами, их любовь искрится и потрескивает. Разумеется, не обходится без ссор. То, что он считает своей приверженностью моногамии, она определяет как растущий абсолютизм. Она обвиняет его в тирании, которую он называет верностью. Их разделяет не что иное, как ее натура, отвечает он. Ее выбор в пользу неверности, ее нежелание ценить то, что являет собой истинную ценность, а именно любовь хорошего человека, его любовь. То, что он называет неверностью, она считает свободой. То, что он считает неразборчивостью в связях, она провокационно провозглашает демократией. Эти споры никуда не ведут, как, наверное, и ссоры всех влюбленных, хотя их ссоры не могут завершиться, не могут быть погашены, как у других, — поцелуем забвения.

Все остается в памяти.

И они могут целоваться только во сне, лишь в своих сновидениях.

 

Вина продолжает постоянно рассказывать всё и всем. И у интимных подробностей больше всего шансов стать достоянием публики. Выходя на сцену, Ормус встает спиной к залу, лицом к музыкантам — как дирижер, Караян с гитарой «Стратокастер», а она в это время выкрикивает число, которое, как всем известно, означает количество дней, прошедших с того дня, когда она последний раз спала с Ормусом. Она объявляет имена своих любовников — временной замены Ормусу, заявляет о своей непоколебимой вере в животворную силу оргастической энергии и многократных оргазмов и разглагольствует о природе своих сексуальных предпочтений.

(Доминирование, рабское подчинение, агрессия, перемещающаяся с покорностью, наказание, уступка — задолго до своих подражателей в восьмидесятые она открыто говорила об этих знакомых многим маленьких секретах наших запертых сердец, выставляя для обозрения на освещенную софитами сцену то, что раньше пряталось в темноте; она нарушала табу и превращала их в стиль жизни. За что незамедлительно удостоилась прозвания Порнограф-фонограф и «создательница стереотипов стерео» от тех, кто не хотел замечать очевидного, а именно — ее колоссальной, постоянно растущей потребности в нем — потребности, о которой она кричала на всю планету, чтобы приуменьшить ее и таким образом выжить, а она била по ней каждое утро ее жизни с удвоенной силой — по сейсмической шкале ее сердца, как по шкале Рихтера, умножалась снова и снова, понуждая ее к еще б о льшим крайностям в поведении-назло-всем, к скандалам, распущенности и наркотикам. А если быть точным, то лишь одного человека в мире она стремилась обидеть: независимо от масштабов аудитории и возмутительной непристойности ее поведения настоящая ее цель была глубоко интимной, ее истинная публика состояла из одного человека.

Ну, может быть, если мне будет позволено тщеславие хоть на мгновение, — из двух.

Я говорю так, потому что она, королева саморазоблачения, никогда не выставляла на всеобщее обозрение меня.)

Заклятый враг скрытности, она до самого конца держит в секрете мое существование. При ее жизни Ормус так никогда и не узнает о наших долгих послеобеденных часах на моей огромной медной кровати. А почему? Да потому что я для нее не пустое место. Потому что в наших отношениях есть продолжительность — начало и будущее, вот почему. Потому что коту позволено смотреть на королеву и, может быть — только может быть, — иногда королева тоже смотрит на этого голодного молодого кота.

Ее случайные любовники, о которых она говорит на публике, будучи названы по именам, уже не имеют никакого значения. Ни один из них надолго не задерживается: несколько недель, в лучшем случае — пара месяцев. Мой роман с нею — точнее, половина романа, потому что только половина из нас двоих была влюблена, — продолжался почти восемнадцать лет.

Гайомарт Кама выпрыгнул из головы Ормуса и исчез. Великий человек лишился брата-близнеца, но (сам не зная того) обрел меня. Я — его Другой, его живое, остающееся в тени «я». Я делил с ним его девушку. Она не говорит ему обо мне, потому что это имело бы для него значение. Это разорвало бы его на части. Ведь именно те люди, с которыми вы делите историю, могут оставить вас тонуть у обломков корабля.

Вот так и Вина однажды оставит нас обоих.

Если Другой не может быть назван, то находящееся в тени «я» должно быть тоже, по определению, лишено своего «я». Она не дает мне никаких прав на себя, приходит и уходит когда вздумается, призывает меня и отвергает, позволяя себе эти царственные капризы. Не мне возражать против кавалькады ее дружков; и уж конечно не мне ревновать ее к Ормусу. И все же каждое ее новое сексуальное откровение становится для меня тем, что я стал определять как «удар под дых». А факт существования Ормуса — любви, которая не может реализоваться, но и закончиться не может, — медленно поворачивающийся в сердце нож. Она публично высмеивает его воздержание; я веду свой счет. Каждый уходящий день приближает его к цели, к тому дню, когда он попросит ее сдержать свое обещание.

«Для меня существует только один мужчина, и он недоступен мне! — кричит она толпам поклонников. — Послушайте, я спою вам его прекрасные песни вместо него».

Он продолжает стоять спиной к слушателям. Он не может допустить, чтобы они увидели его боль.

 

Разрушение границ, которое Эрвин Панофски[243]определил как отмену разграничений между различными явлениями, в период Ренессанса дало толчок формированию современного представления о гении. Манифесты и трактаты живших в пятнадцатом веке Альберти, Леонардо и Ченнини не оставляют у нас ни малейшего сомнения в наличии теснейшей взаимосвязи между этой отменой и урбанизацией художественного восприятия, или, скорее, завоеванием города художником. Художник Ренессанса — это уже не рабочая пчела, не просто пляшущий под дудку покровителя ремесленник, это эрудит, знаток анатомии, философии, мифологии, зрительных способностей и законов восприятия, адепт магического глубинного видения, способный передавать самую суть вещей. Достижения современных художников, считал Альберти, доказывают, что мир не обессилел. Пересекая границы, объединяя различные отрасли знания, технические приемы и интеллект, высокое и низкое, современный художник легитимизирует весь проект под названием общество.

Таков гений! Леонардо, Микеланджело: они претендуют на родство, даже на равенство с богами. Противостоящие друг другу бессмертие и разрушение — их удел.

Ну а что касается Ормуса, то поначалу, сразу после его прибытия вертолетом на Манхэттен, он впадает в состояние восторга, дивясь этому новому Риму, глядя на него с разинутым ртом, как Альберти на Флоренцию в 1430-х. Он дает себе слово, что каждый его аккорд станет пеаном, хвалебным гимном вознесшемуся в небо городу. И если город смог покорить высоты, то он тоже сделает это.

Ему бы нужно было быть сыном моей матери, а мне следовало бы быть сыном его отца.

Можно было бы предположить, что восхищение Ормуса Камы городом быстро становится взаимным и город начинает боготворить его. А вслед за ним, этим Римом, очень быстро и все города мира.

Увы, это было бы слишком просто. Ормус приземляется на Манхэттене провинциалом с горящими глазами, но окружающая обстановка очень быстро отрезвляет его. Ржавчина разрушения, разъедающая город на корню, его бесцеремонная вульгарность, приметы третьего мира (бедность, наркотики, деградация пьяниц, пустые глазницы ветшающих зданий, уродливые скамейки на улицах) и диковинки, которые Вина поначалу настойчиво демонстрирует ему в богемной Мекке «Остров удовольствий Сэма» и в «Бойне», — все это только усиливает его уже известное отвращение к безнравственности. Манхэттен-кайф ничуть не лучше Лондон-свинга. Ормус удаляется в высотный рай и оттуда наблюдает за плывущим в космосе городом. Этот звездный Манхэттен он любит. Он будет нанизывать свои любимые звуки на нити этой благородной тишины.

Внутри него все кричит. Его страдание выплеснется наружу музыкой.

 

Дай мне медную монетку, и я расскажу тебе золотую историю. Так, согласно Плинию, сказители древности предваряли свои волшебные сказки о людях, превращавшихся в зверей и обратно, о видениях и колдовстве — сказки, рассказанные не обычным языком, а украшенные самыми разнообразными способами, причудливые, с явным пристрастием к пиротехнике, стремя