ЧАСТЬ I 10 страница

352. При этом случается, что мышление разыгрывает с нами удивительные трюки. Например, ссылаясь на закон исключенного третьего, мы готовы заявить: "Одно из двух: подобная картина либо представляется, либо же нет; третьего не дано!" Этот странный аргумент встречается и в других областях философии. "При бесконечном десятичном развертывании числа p либо встречается группа "7777", либо же нет третьего не дано". То есть: богу это известно, мы же этого не знаем. Но что сие значит? Мы используем картину, картину видимого ряда, обозримого для одного, а для другого нет. Тут закон исключенного третьего гласит: это должно выглядеть либо так, либо этак. Таким образом, по сути, он вовсе ничего не говорит и это самоочевидно, но предлагает нам некую картину. И проблема теперь должна заключаться в том, соответствует ли действительность этой картине или нет. Причем кажется, будто эта картина определяет, что и как мы должны делать и к чему стремиться, но этого не происходит, и как раз потому, что мы не знаем, как ее нужно применять. В словах "Третьего не дано" или "Ведь третьего же не дано!" выражается лишь то, что мы не в состоянии отвратить взор от этой картины, картины, которая выглядит так, словно в ней уже должны содержаться и проблема и ее решение, в то время как мы чувствуем, что это не так.

Подобно этому фраза "Он либо испытывает данное ощущение, либо же нет" прежде всего вызывает в нашем сознании некую картину, которая, казалось бы, уже безошибочно определяет смысл этих высказываний. Как бы хочется сказать: "Теперь ты знаешь, о чем идет речь". Но как раз этого из данной фразы он еще не узнает.

353. Вопрос о том, возможно ли, и если да, то как верифицировать предложение, это просто особая форма вопроса: "Что под этим подразумевается?" Ответ вклад в грамматику предложения.

354. Грамматические колебания между критериями и симптомами создают впечатление, будто вообще существуют только симптомы. Мы говорим, например: "Опыт учит, что когда барометр падает, идет дождь; но он учит и тому, что в случае дождя мы испытываем определенные ощущения сырости и холода или же такие-то зрительные впечатления". Приводится и тот довод, что чувственные впечатления могут нас обманывать. Но при этом упускается из виду, что этот факт, что ощущения вводят нас в заблуждение относительно дождя, находит свое основание в дефиниции.

355. Дело не в том, что наши чувственные впечатления могут нас обмануть, а в том, чтобы мы понимали их язык. (Язык же этот, как и любой другой, основывается на соглашении.)

356. Человек склонен говорить: "Дождь либо идет, либо не идет иное дело, как я это узнаю, как до меня доходит весть об этом". Ну, а поставим такой вопрос: что я называю "известием о том, что идет дождь"? (Или же и об этом сообщении я располагаю только сообщением?) Что же тогда придает этому "сообщению" характер сообщения о чем-то? Не дезориентирует ли нас здесь форма выражения? Не внушаются ли нам ошибочные представления такой метафорой: "Мои глаза извещают меня о том, что там стоит стул"?

357. Мы не говорим: собака, возможно, разговаривает сама с собой. Потому ли, что мы так основательно знаем ее психику? Что ж, можно было бы сказать: наблюдая поведение живого существа, наблюдают и его психику. Но разве скажешь о себе: я разговариваю сам с собой, потому что веду себя таким-то образом? На основе наблюдений за своим поведением я этого не говорю. Но это утверждение имеет смысл только потому, что я веду себя таким образом. Так не потому ли оно имеет смысл, что я подразумеваю это?

358. Так не наше ли подразумевание придает смысл предложению? (С этим, конечно, связано и то, что, имея бессмысленный ряд слов, невозможно что-то подразумевать.) Осмысливание осуществляется в сфере душевного, и оно также является чем-то сугубо личным! Это неуловимое нечто, сопоставимое только с самим сознанием.

Как можно находить это смешным! Это как бы сон нашего языка.

359. Может ли машина думать? Может ли она испытывать боль? Что же, разве мы должны называть человеческое тело такой машиной? А ведь оно, насколько возможно, приближается к тому, чтобы быть такой машиной.

360. Но машина же не способна думать! Разве это эмпирическое утверждение? Нет. Только о человеке и ему подобных мы говорим, что они думают. Мы говорим это и о куклах и еще, пожалуй, о привидениях. Рассматривай слово "думать" как инструмент!

361. Стул думает про себя:...

ГДЕ? В одной из своих частей? Или вне своего тела, в окружающем его воздухе? Или же вообще нигде? Как же тогда различить внутреннюю речь этого стула и другого, стоящего вон там? Ну, а как обстоит дело с человеком; где он разговаривает с самим собой? Отчего этот вопрос кажется бессмысленным? И почему в данном случае не требуется уточнять место, а достаточно указать, что именно этот человек говорит с самим собой? В то же время вопрос, где происходит разговор стула с самим собой, кажется требующим ответа. Дело в том, что мы хотим знать, каково предполагаемое подобие стула человеку; имеется ли в виду, например, что в верхней части спинки находится голова и т.д.

Как, собственно, человек мысленно говорит с самим собой, что при этом происходит? Каким образом я должен объяснять это? Ну, лишь таким образом, каким ты мог бы научить кого-то значению выражения "говорить с самим собой". Ведь мы еще детьми усваиваем значение этого выражения. Только о нашем наставнике никак не скажешь: он учит этому, объясняя "что здесь происходит".

362. Напротив, нам кажется, будто наставник в данном случае косвенно внушает обучаемому значение выражения не говоря ему об этом прямо; что обучаемый в конце концов будет подведен к тому, что сам даст правильное указательное определение. Но это наша иллюзия.

363. "Если мне что-то представляется, то что-то же, вероятно, происходит!" Ну, что-то происходит а чего ради я издаю при этом некий звук? По-видимому, для того, чтобы сообщить, чт)о происходит. Но как вообще сообщают о чем-то? Когда говорят, что о чем-то сообщено? Что собой представляет языковая игра сообщения?

Я бы сказал: ты преувеличиваешь самоочевидность того, что человек способен о чем-то поведать кому-то. Иначе говоря, мы так привыкли к сообщениям, передаваемым с помощью языка, речи, что нам кажется, будто вся суть сообщения состоит в том, что другой постигает смысл моих слов то есть нечто духовное, как бы впускает его в свое сознание. Если же он при этом проделывает с ним и что-то еще, это не имеет отношения к непосредственной цели языка.

Люди склонны утверждать: "Благодаря сообщению они знают, что мне больно; оно вызывает этот духовный феномен; все остальное для сообщения несущественно". Выяснение же того, чем является этот странный феномен знания, предоставляется времени. Ведь душевные процессы необычны! (Это все равно что сказать: "Часы показывают нам время. Что такое время, еще не установлено. А зачем людям считывать показания времени к делу не относится".)

364. Кто-то производит в уме какой-то расчет. Полученный результат он применяет, скажем, при создании моста или машины. Склонен ли ты сказать, что на самом деле он нашел это число не с помощью расчета? Что оно явилось ему словно во сне? Но ведь его нужно было рассчитать, и оно было рассчитано. Он же знает, что и как он рассчитал, и что правильный результат был бы необъясним без вычисления. Ну, а если бы я сказал: "Ему лишь показалось, что он вычислил. А почему надо объяснять правильность результата? Разве объяснишь сколько-нибудьубедительно уже то, что, ни слова не говоря, не делая никаких пометок, он вообще мог ВЫЧИСЛЯТЬ?"

Разве вычисление в воображении в некотором смысле менее реально, чем расчет на бумаге? Это реальное вычисление в уме. Похоже ли оно на вычисление на бумаге? Не знаю, называть ли их сходными. Разве лист белой бумаги с черными линиями на нем похож на человеческое тело?

365. Разыгрывают ли Адельхайд и епископ настоящую шахматную партию? Конечно. Они не просто прикидываются играющими что было бы вполне возможно в театральном спектакле. Ну, а если бы партия, скажем, не имела начала! Да как же так! Тогда она не была бы шахматной партией.

366. Является ли счет в уме менее реальным, чем счет на бумаге? Пожалуй, мы склонны утверждать нечто подобное; однако к этому вопросу можно подойти и с противоположной точки зрения, сказав себе: бумага, чернила и т.д. лишь логические конструкции из наших чувственных данных.

"Умножение... я выполнил в уме" разве я не верю такому высказыванию? Но действительно ли это было умножением? Это было не просто "какое-то" умножение, а это умножение выполняемое в уме. Вот тут-то я и заблуждаюсь. Ибо теперь я склонен заявить: здесь имел место некий духовный процесс, соответствующий умножению на бумаге. Так что имело бы смысл говорить: "Этот процесс в сфере духа соответствует этому процессу на бумаге". А тогда имело бы смысл говорить о способе отображения, согласно которому мысленный образ знака представляет сам знак.

367. Картинапредставления это такая картина, которую описывают в том случае, когда описывают свое представление.

368. Я описываю кому-то комнату, а после велю ему нарисовать некую импрессионистическую картину на основе моего описания в знак того, что он его понял. А он изображает стулья, которые в моем описании были зелеными, темно"красной краской; там, где говорилось о "желтом", он изображает "голубое". У него сложилось об этой комнате такое впечатление. Я же в таком случае говорю: "Да уж, похоже дальше некуда".

369. Кто-то готов спросить: "Как и что происходит, когда человек считает в уме?" И в каком-то конкретном случае возможен ответ: "Сначала я складываю 17 и 18, затем вычитаю 39..." Но это не ответ на наш вопрос. Таким способом не объяснить, что называется счетом в уме.

370. Следует спрашивать не о том, что такое представления или же что происходит, когда человек что-то представляет, а о том: как употребляется слово "представление". Но это не означает, что я хочу говорить лишь о словах. Ведь и вопрос о природе представления, равно как и мой вопрос, обращен к слову "представление". А говорю я лишь о том, что этот вопрос не должен решаться ни для человека, что-то себе представляющего, ни для другого лица путем указания или описания какого-нибудьпроцесса. Первый вопрос тоже вопрошает об истолковании слова, но склоняет нас к ожиданию неверного типа ответа.

371. Сущность ярко выражается в грамматике.

372. Обдумаем: "В языке единственным коррелятом природной необходимости выступает установленное правило. Это единственное, что в том или ином предложении можно выжать (abziehen) из этой безусловной необходимости".

373. О том, какого рода объектом является нечто, дает знать грамматика. (Теология как грамматика.)

374. Большая трудность заключается здесь в том, чтобы не изображать дело так, будто есть нечто, что человек не в состоянии сделать. Как будто имеется предмет, из которого я вывожу его описание, будучи не в состоянии показать его кому бы то ни было. И пожалуй, лучшее, что я могу здесь предложить, это поддаться искушению использовать данную картину, а затем исследовать, как выглядит применение этой картины.

375. Как обучают кого-нибудьчитать про себя? Как узнают, что он это усвоил? Как он сам узнает, что делает то, что от него требуется?

376. Когда я в уме произношу алфавит, каков критерий того, что я делаю то же самое, что и другой, беззвучно повторяющий алфавит? Можно установить, что в моей гортани при этом происходит то же самое, что и в его. (Как и в том случае, когда мы оба думаем об одном и том же, желаем одного и того же и т.д.) Но разве употреблению слов "произносить про себя то-то" мы учились посредством указания на процесс в гортани или же в мозгу? И разве нельзя допустить также, что моему и его представлениям о звуке а соответствуют разные физиологические процессы? Вопрос в том: как сравниваются представления?

377. Логик, вероятно, подумает: тождественное есть тождественное. А как человек убеждается в тождестве это уже психологический вопрос. (Высокое есть высокое а то, что человек иногда видит это, а иногда слышит, относится к психологии.)

Что служит критерием тождества двух представлений? Каков критерий того, что представляется красное? Когда речь идет о ком-то другом, для меня таким критерием выступает то, что он говорит и делает. Если же это касается меня самого, то у меня таких критериев вообще нет. То, что справедливо для "красного", справедливо также и для -тождественного".

378. "Прежде чем сделать вывод, что два моих представления тождественны, я должен их узнать как одинаковые". А если это произошло, как мне узнать, что слово -тождественный" описывает то, что я узнал? Это возможно лишь при том условии, если я способен выражать это узнавание каким-то явным образом и другой человек в состоянии научить меня, что подходящим словом для такого случая является слово -тождественный".

Ведь если я нуждаюсь в обосновании употребления слова, то оно должно быть обоснованием и для другого.

379. Сначала я удостовериваюсь, что нечто есть это; а затем вспоминаю, как оно называется. Поразмышляй: в каких случаях можно по праву это сказать?

380. Как я узнаю, что это красное? "Я вижу, что оно таково; ну и мне известно, что это называется так". Это? Что именно?! Какого рода ответ на такой вопрос имеет смысл?

(Ты все снова и снова ориентируешься на указательное определение на базе внутреннего опыта.)

К персональному переходу от увиденного к слову нельзя было бы применить никаких правил. Правили здесь и впрямь повисали бы в воздухе; из"за отсутствия института их применения.

381. Как я узнаю, что этот цвет красный? Ответом было бы: "Я же владею немецким языком".

382. Как можно подтвердить, что при этих словах у меня возникает это представление?

Разве кто-то указывал мне на представление синего цвета и говорил, что оно является представлением синего?

Что означают слова "это представление"? Как человек указывает на представление? Как дважды указывают на одно и то же представление?

383. Мы анализируем не феномен (например, мышление), а понятие (например, мышления), а стало быть, употребление слова. Поэтому может показаться, будто мы придерживаемся номинализма. Номиналисты делают ошибку, толкуя все слова как имена, то есть реально не описывая их употребление, а как бы давая лишь бумажные инструкции к такому описанию.

384. Понятие "боль" ты усвоил вместе с языком.

385. Спроси себя: мыслимо ли, чтобы кто-то научился вычислению в уме, не вычислявши до этого письменно или устно? "Научиться этому" означает здесь: обрести умение делать это. Вопрос лишь в том, что считать критерием того, что кто-то это умеет. А разве невозможно, чтобы какому-то племени был бы знаком только счет в уме, и никакой другой? В таком случае стоит спросить: "А как бы это выглядело?" И придется представить себе это как некий предельный случай. Но тогда возникает вопрос, склонны ли мы при этом все еще пользоваться понятием "вычисления в уме" или при таких обстоятельствах оно утрачивает свое назначение; поскольку явления тяготеют тут к другому образцу.

386. "Но почему ты так мало доверяешь самому себе? Ведь обычно ты все-таки знаешь, что такое "вычислять". Так, заявив, что мысленно вычисляешь что-то, ты выполняешь это. Не вычислив, ты не говоришь, что вычислил. Так же как если ты скажешь, что представляешь себе что-то красное, то это и будет красным. Да и в других случаях тебе известно, что такое "красное". К тому же: ты не всегда полагаешься на согласие других; ибо часто сообщаешь, что видел что-то, чего не видел никто другой". Но ведь я доверяю самому себе я же говорю без колебаний, что вычислил это в уме, что мне представился этот цвет. Трудность состоит не в том, что я"де сомневаюсь, действительно ли мне представилось что-то красное. Дело вот в чем: мы должны быть в состоянии сразу же показать или описать, какой цвет представился нам, так чтобы иллюстрация представления в действительности не составляла для нас никакого труда. Тогда, выходит, они настолько похожи, что их можно спутать? Но я же способен сразу узнать человека по его изображению. Да, но можно ли спросить "как выглядит правильное представление этого цвета?", или же "как его обретают?"; могу ли я научиться этому?

(Я не могу принять его свидетельство, потому что это не свидетельство. Он говорит мне лишь то, что склонен сказать.)

387. Глубокий аспект вопроса легко ускользает от нас.

388. "Хотя я и не вижу здесь ничего фиолетового, но, если ты мне дашь коробку с красками, я смогу показать тебе в ней этот цвет". Как человек может знать, что он в состоянии показать его, если..., то есть что увидев его, можно узнать?

Каким образом, основываясь на своем представлении, я знаю, как действительно выглядит цвет?

Откуда мне известно, что я смогу нечто сделать? То есть что мое нынешнее состояние как раз то, в котором я способен это сделать?

389. "Представление должно походить на свой объект больше, чем любая картина: ибо, сколь бы ни походила создаваемая картина на то, что она должна изображать, она всегда может быть и картиной чего-то другого. Но в самой природе представления заложено, что оно является представлением этого, а не чего-то другого". Таким образом можно прийти к тому, чтобы рассматривать представление как суперизображение.

390. Разве можно себе представить, что камень обладает сознанием? Будь некто на такое способен разве этим просто не подтверждалось, что для наспредставляет интерес не это изощренное воображение?

391. Я еще могу, пожалуй, представить себе (хотя это и нелегко), что каждый из людей, которых я вижу на улице, испытывает ужасные боли, но искусно их скрывает. При этом важно, чтобы я представлял себе, что в данном случае означает искусное притворство. То есть чтобы я попросту не сказал себе: "Так у него же болит душа, а при чем здесь его тело!" или "В конце концов это не должно сказываться на его теле!". Ну, а если я это себе представлю что я стану делать, что говорить себе самому, как смотреть на людей? Я смотрю, например, на кого-нибудьи думаю про себя: "Должно быть, тяжело смеяться, испытывая такие боли" и много другого в том же духе. Я словно бы играю некую роль, веду себя так, как если бы другим было больно. Когда так поступаешь, принято, например, говорить, что тебе представляется...

392. "Когда я представляю себе, что ему больно, со мной, собственно, происходит лишь..." При этом кто-то другой говорит: "Я полагаю, что могу это себе представить, и не думая при этом..." ("Я полагаю, что могу думать без участия речи".) Это ни к чему не ведет. Анализ колеблется между естественно"научным и грамматическим.

393. "Представляя себе, что смеющемуся человеку на самом деле больно, я, однако, не представляю себе какого-то болевого поведения, ибо вижу как раз противоположное. Что же тогда я представляю себе?" Я сказал уже об этом. А представлять себе, будто я чувствую боль, не обязательно. "Но тогда как же это осуществляется: как это себе представляют?" Ну, а где (вне философии) употребляются такие слова: "Я могу себе представить, что ему больно", или "Мне представляется, что...", или же "Представь, что...!"?

Человеку, которому предстоит исполнить театральную роль, говорят, например: "Ты должен здесь себе представить, что этому человеку больно, но он это скрывает", и при этом ему не дают никаких указаний, не говорят, что реально ему нужно делать. Вот почему выполненный анализ тоже не затрагивает сути дела. Мы здесь наблюдаем за актером, представляющим себе эту ситуацию.

394. При каких обстоятельствах мы бы спросили кого-нибудь: "Что, собственно, в тебе происходило, когда ты представлял себе это?" И какого ответа ожидали бы?

395. Отсутствует ясность относительно того, какую роль играет в нашем исследовании способность представления. То есть, в какой мере она гарантирует смысл предложения.

396. То, что человеку в связи с предложением что-то представлялось бы, столь же мало существенно для понимания предложения, как и то, что в соответствии со своим представлением он бы делал к нему некий эскиз.

397. Вместо "возможности представления" здесь можно также говорить о возможности изображения тем или иным способом. А такое изображение, конечно, может указать надежный путь к дальнейшему употреблению предложения. С другой стороны, картина может стать навязчивой и оказаться совершенно бесполезной.

398. "Но ведь, что-то себе представляя или же действительно видя предметы, я обладаю чем-то, чем не располагает мой сосед". Я тебя понимаю. Тебе хочется оглядеться вокруг себя и сказать: "Во всяком случае, ЭТИМ обладаю лишь я". К чему эти слова? Они ни на что не годятся. Верно, и разве нельзя добавить: "Здесь и речи нет ни о каком "видении" а потому и ни о каком "обладании" и ни о каком субъекте, а значит, и ни о каком "я""? Разве можно не спросить: в каком смысле ты обладаешь тем, о чем ведешь речь и утверждаешь, что только ты обладаешь им? Разве ты им владеешь? Ты его не видишь разом. Разве тебе не следовало бы сказать, что этим не владеет никто? И ясно также: если логически исключить, что кто-то другой обладает чем-то, то утверждение, что этим обладаешь ты, теряет смысл.

А о чем ты тогда говоришь? Да, я говорил, что внутренне знаю, что ты имеешь в виду. А это означало: мне известно, как мыслится восприятие, видится этот объект, как предполагается указывать на него, скажем взглядом и жестом. Я знаю, как в этом случае люди смотрят перед собой, вокруг себя и прочее. Я думаю, можно сказать: ты говоришь (например, сидя в комнате) о некой "визуальной комнате". "Визуальная комната" это то, что не имеет обладателя. Я в столь же малой мере могу обладать ею, как и пройтись по ней, осмотреть ее или указать на нее. Поскольку она не может быть чьей-то еще, она не принадлежит и мне. Иначе говоря: она не принадлежит мне если пытаться применить к ней ту же форму выражения, что и к материальной комнате, в которой я сижу. Описание последней не нуждается в упоминании ее владельца; и она не обязательно имеет владельца. Но тогда и визуальная комната может не иметь владельца. "Ведь она не имеет, можно сказать, никакого хозяина ни вне, ни внутри нее".

Представь себе, что на картине изображен вымышленный пейзаж с домом и кто-то спрашивает: "Кому принадлежит дом?" Между прочим, на это можно было бы ответить: "Крестьянину, который сидит перед ним на скамейке". Но в таком случае он не может, например, войти в свой дом.

399. Можно было бы также сказать: ведь владелец визуальной комнаты должен быть однотипен комнате; однако в ней его нет, а какого-то "вне" (Auen) тоже не существует.

400. Тот, кто как бы открыл "визуальную комнату", на самом деле нашел только новый способ речи, новое сравнение и, можно сказать, новое впечатление.

401. Эту новую точку зрения ты толкуешь как в)идение нового объекта. Предпринятый тобой же грамматический маневр ты толкуешь как квазифизическое явление, которое ты наблюдаешь. (Подумай, например, над вопросом: "Является ли чувственно данное тем материалом, из которого строится Вселенная?")

Но небезупречно мое выражение: ты предпринял "грамматический" маневр. Прежде всего ты открыл новый взгляд на вещи. Это подобно тому, как если бы ты изобрел новый стиль живописи; или новый стихотворный размер, или же новый вид пения.

402. "Хотя я и говорю: "Сейчас у меня вот такое представление", однако слова "у меня" это лишь знак для кого-то другого: в описании же представления изображается весь представляемый мир". Ты имеешь в виду: слова "у меня" подобны возгласу "Внимание!". Ты склонен утверждать, что, по сути, все это должно выражаться иначе. Например, человек просто сделает знак рукой, а затем даст описание. Не соглашаясь, как в данном случае, с выражениями нашего повседневного языка (тем не менее несущими свою службу), мы бываем движимы мысленной картиной, противоречащей картине нашего обычного способа выражения. В таком случае мы испытываем искушение утверждать, что наш способ выражения описывает факты не такими, каковы они в действительности. Как если бы, например, предложение "Ему больно" могло быть ложным и иным образом, не только оттого, что этому человеку не больно. Словно бы форма выражения сообщала что-то ложное, даже если данное предложение с необходимостью утверждало бы что-то истинное.

Ведь именно так выглядят споры между идеалистами, солипсистами и реалистами. Одни так нападают на нормальную форму выражения, словно они атакуют некоторое утверждение; другие же так защищают ее, как если бы они констатировали факты, признаваемые каждым разумным человеком.

403. Если бы словом "боль" я обозначал лишь то, что ранее называл "моей болью", а другие "болью Л.В.", я бы не нанес другим людям никакого ущерба, коль скоро предусмотрена система обозначений, в которой выпадение слова "боль" из других сочетаний было бы как-то восполнено. Тогда другим людям по-прежнему соболезновали бы, их бы лечили врачи и т.д. Естественно, не было бы никаких возражений и против такого вот способа выражения: "Но другие ведь испытывают то же, что и ты!"

А что бы выигрывалось от этого способа изложения? Ничего. Но и солипсист, защищая свои взгляды, не стремится ни к каким практическим преимуществам!

404. "Говоря "мне больно", я не указываю на персону, испытывающую боль, так как в известном смысле вовсе не знаю, кому больно". И это можно обосновать. Ибо прежде всего: я же не утверждал, что то или иное лицо испытывает боль, а сказал "я испытываю...". Ну, а тем самым я ведь не называю никакого лица. Так же как никого не называю, когда от боли издаю стон. Хотя другой человек может понять по стону, кто испытывает боль.

Что же означает тогда: знать, кому больно? Это значит, например, знать, какой человек в этой комнате испытывает боль тот ли, кто сидит там, или тот, кто стоит в этом углу, или же тот рослый блондин и т.д. Что я хочу всем этим сказать? То, что существуют самые разные критерии "идентичности" личности.

Ну, а какой же из них побуждает меня сказать, что "мне" больно? Ни один.

405. "Но ведь, говоря "Мне больно", ты же, во всяком случае, хочешь привлечь внимание других к особому лицу". Ответом могло бы быть: "Нет, я хочу обратить их внимание только на меня".

406. "И все же словами "Я испытываю..." ты хочешь провести различие между тобой и другими". Можно ли это сказать во всех случаях? Даже если я просто издаю стон? Да и желая "провести различие" между мной и другими людьми разве я хочу тем самым провести различие между личностями Л.В. и N.N.?

407. Человек мог бы подумать, что кто-то стонет: "Кому-то больно не знаю кому!" а потом поспешить этому стонавшему на помощь.

408. "Однако у тебя не возникает вопроса, испытываешь ли боль ты или же кто-то другой!" Предложение "Я не знаю, больно ли мне или кому-то другому" было бы логическим произведением, и одним из его сомножителей было бы: "Я не знаю, больно ли мне или нет", а это не является осмысленным предложением.

409. Представь себе, что несколько человек, среди них и я, стали в круг. Кто-то из нас, то один, то другой, соединяется с полюсами электрической машины, но так, что мы этого не можем видеть. Я наблюдаю за лицами людей и стараюсь узнать, кто же из нас в данный момент находится под током. Вдруг я говорю: "Теперь я знаю, кто это; это как раз я". В этом смысле я бы мог также сказать "Теперь я знаю, кто здесь ощущает удар тока: это я сам". Это был бы несколько необычный способ выражения. Но если предположить, что я могу чувствовать удар тока и тогда, когда под током находится кто-то другой, то выражение "Теперь я знаю, кто..." становится совершенно неуместным. Оно не принадлежит этой игре.

410. "Я" не наименование какой-то персоны, "здесь" не название какого-нибудьместа, "это" не имя. Но они находятся во взаимосвязи с именами. С их помощью объясняются имена. Верно также, что для физики не свойственно употреблять эти слова.

411. Подумай, как можно применять эти вопросы и как разрешать:

1) "Мои ли это книги?"

2) "Моя ли это нога?"

3) "Мое ли это тело?"

4) "Мое ли это ощущение?"

Каждый из этих вопросов имеет практическое (нефилософское) применение.

К 2): Подумай о случаях, когда моя нога анестезирована или парализована. При определенных обстоятельствах вопрос можно было бы решить, установив, чувствую ли я в этой ноге боль.

К 3): При этом человек мог бы указывать на изображение в зеркале. Но при некоторых обстоятельствах кто-то мог бы задать этот вопрос, и коснувшись тела рукой. При других же он был бы равнозначен вопросу: "Неужели мое тело выглядит так?"

К 4): Какое именно ощущение здесь выделено как это? То есть: как употребляется тут указательное местоимение? Несомненно, иначе, чем, скажем, в первом примере! При этом путаница возникает из"за того, что человеку представляется, будто, обращая внимание на какое-то ощущение, он тем самым указывает на него.