То, что знак-предложение – факт, завуалировано обыч­ной, письменной или печатной, формой выражения.

Так, например, в печатном виде знак-предложение, по сути, не отличается от слова. Это позволило фреге называть предложение составным именем.

Суть знака-предложения становится намного яснее, если вообразить в качестве его составляющих не письменные знаки, а пространственные предметы (скажем, столы, стулья, книги).

При этом смысл предложения будет выражен взаиморасположением этих предметов.

Неверно: «Комплексный знак «ав» повествует о том, что а находится в отношении к в; верно же другое: то, что, «а» находится в определенном отношении к «Ь»,

сообщает, что аКЬ., ' 'III

Ситуации могут быть описаны, а не поименованы. ' ^ (Имена подобны точкам, предложения – стрелкам, предложения имеют смысл.)

Мысль можно выразить в предложении таким образом, чтобы элементы знака-предложения соответствовали объектам мысли.

Такие элементы я называю «простыми знаками», а такое предложение – «полностью проанализированным». Простые знаки, употребленные в предложении, называ­ются именами.

Имя обозначает объект. Объект – его значение. («А» г<"г1. тот же знак, что и «А»).

Конфигурация простых знаков в знаке-предложении соответствует конфигурации объектов в определенной сигупции.

Имя в предложении представляет объект. Объекты можно только именовать. Знаки их представ­ляй гг. Говорить можно лишь о них, высказывать же их |и'.'11>;и1. Предложение способно говорить не о том, что <•<'! I. предмет, а лишь о том, как он есть. П^м-бонание возможности простого знака суть требование пн[и';1еленности смысла.

Предложение, повествующее о комплексе, находится во ип\-1|н-ннем отношении к предложению, в котором речь и,(г| о составной части этого комплекса. Комплекс можно передать только описанием, а таковое может соответствовать или не соответствовать ему. Если комплекс не существует, то повествующее о нем предло­жение будет не бессмысленным, а просто ложным. Что элемент предложения обозначает комплекс, можно понять по неопределенности предложения, в котором присутствует данный элемент. Мы знаем, что этим пред­ложением еще не все определено. (Ведь обозначение об­щего содержит некий тип, образец). Уплотнение символа комплекса в простой символ можно выразить определением.

Имеется один, и только один, полный анализ предложения. То, что предложение выражает, оно выражает опреде­ленным, четко упорядоченным способом: предложение внутренне организовано.

Имя не расчленяется с помощью определения на даль­нейшие составные части: оно – элементарный знак.

Всякий определяемый знак обозначает путем знаков, коими он определяется; определения же указывают этот путь. Два знака, элементарный и определяемый с его помо­щью, не могут обозначать одинаковым образом. Имена не могут разъясняться определениями. (Как и всякий знак, который сам по себе, самостоятельно не имеет зна­чения).

Что не удается выразить в знаке, показывает его упот­ребление. Что проглатывают знаки, договаривает их применение.

Значения элементарных знаков могут растолковываться путем пояснений. Пояснения – предложения, содержа­щие такие знаки. Стало быть, их можно понять лишь при условии, что значения этих знаков уже известны. Только предложение имеет смысл; имя обретает значе­ние лишь в контексте предложения. Любую часть предложения, которая характеризует его смысл, я называю выражением (символом). Предложение само по себе есть выражение. Выражение – все то общее (существенное для смысла), что могут иметь друг с другом предложения. Выражение обрисовывает форму и содержание.

Выражение предполагает формы всех предложений, в которые оно может входить. Оно – общий характерный признак некоего класса предложений. Следовательно, оно изображается посредством общей формы предложений, которым оно присуще. Причем в этой форме выражение будет постоянным, все же остальное – переменным. Стало быть, выражение изображается переменной, зна­чениями которой являются предложения, содержащие это выражение.

В предельном случае переменная становится постоян­ной, выражение – предложением. Такую переменную я называю «переменной предложения». Выражение имеет значение только в предложении. Каж­дую переменную можно истолковать как переменную предложения. (Включая и переменное имя).

Замещение составной части предложения переменной да­ет класс предложений, в совокупности составляющих об­ласть значений образованного таким способом перемен­ного предложения. Этот класс в целом зависит еще и от значений, которыми принято наделять части такого предложения. Да и замещение переменными всех знаков предложения, значения которых условно закреплены, все еще дает подобный класс. Однако этот класс зависит уже не от наших соглашений, а от природы предложе­ния. Он соответствует логической форме – некоему логическому образцу [матрице].

Какие значения способна принимать переменная предло­жения, заведомо определено. Переменная есть предопределение значений.

Предопределение значений переменной предложения – указание на предложения, общим признаком которых служит данная переменная.

Предопределение – описание этих предложений. Стало быть, такое определение имеет дело лишь с симво­лами, а не с их значениями. И для такого определения существенно лишь то, что оно есть просто описание символов и ничего не высказывает об обозначаемом.

Как осуществляется это описание предложений, несу­щественно. Предложение я понимаю – подобно фреге и расселу – как функцию содержащихся в нем выражений.

Знак – чувственно воспринимаемое в символе. Следовательно, у двух различных символов может быть общий знак (письменный или звуковой и т. д.) – в та­ком случае они обозначают различным образом.

При разных способах обозначения факт обозначения двух объектов одним и тем же знаком никак не может указывать на общий признак этих объектов. Ибо знак ведь произволен. Следовательно, можно было бы выбрать вместо одного два разных знака, а тогда что оста­лось бы от общности обозначения?

В повседневном языке нередко бывает, что одно и то же слово осуществляет обозначение по-разному – следова­тельно, принадлежит к разным символам – либо же, что два слова, обозначающих по-разному, внешне употребля­ются в предложении одинаково.

Так, слово «есть» выступает в языке как глагол-связка, как знак тождества и как выражение существования; слово «существовать» употребляется аналогично непере­ходному глаголу «идти»; слово «тождественный» – как прилагательное; предметом, о котором идет речь, может быть нечто (Е1\уа8), но и нечто (егууая) происходящее.

В предложении «Зеленое есть зеленое», где первое слово – имя собственное, а последнее – прилагатель­ное, эти слова не просто имеют разные значения, но и являются разными символами.

Отсюда с легкостью возникают фундаментальнейшие подмены одного другим (которыми полна вся философия). Во избежание таких ошибок следует употреблять знаковый язык, который бы исключал их, поскольку в нем бы не применялись одинаковые знаки для разных символов и не использовались внешне одинаковым образом знаки с разными способами обозначения. То есть знаковый язык, подчиняющийся логической грамматике – логи­ческому синтаксису.

Символика фреге и расселв для исчисления понятий является такого рода языком, хотя она еще не исключает всех ошибок.

Для распознания символа в знаке нужно обращать вни­мание на его осмысленное употребление. Знак определяет логическую форму только вместе со своим логико-синтаксическим применением. Если знак не используют, он не имеет значения. В этом смысл принципа Окклма.

Если все происходит так, словно знак имеет значение, то он и имеет значение. Значение знака не должно играть какую-либо роль ало­гическом синтаксисе; возможность его построения не требует обращения к значению знака, предполагается лишь описание выражений.

Исходя из этого замечания, пересмотрим теорию типов» рассела: ошибка рассела обнаруживается в том, что при установлении знаковых правил ему требовалось говорить о значении знаков.

Ни одно предложение не может высказывать нечто о себе самом, ибо знак-предложение не может содержаться в себе самом (это вся «теория типов»).

Функция потому не может быть своим собственным ар­гументом, что знак функции содержит образец ее аргу­мента; а этот образец не может включать сам себя. Предположим, например, что функция Р(х) могла бы быть своим собственным аргументом; в таком случае су­ществовало бы предложение «Р{Р((ж))», а в нем внеш­няя функция Р и внутренняя функция Р должны иметь разные значения, ибо внутренняя функция имеет форму ф(х), внешняя же — форму у(ф(рс)). Общей у обеих функций является только буква Р, которая, однако, са­ма по себе ничего не означает.

Это становится ясным сразу же, если вместо «Р(Ри)» на­писать <1(Зф):Р(фи} •фи = Ри». Тем самым устраняется парадокс рассела. Правила логического синтаксиса должны быть самооче­видными, если только известен способ обозначения для каждого знака.

Предложение обладает существенными и случайными чертами.

Случайны те черты, которые проистекают из особого способа порождения знака-предложения. Существенные же те черты, которые только и позволяют выразить смысл предложения.

Следовательно, в предложении существенно то, что общо всем предложениям, которые могут выражать один и тот же смысл.

Так же как и для символа вообще существенно то, чем обладают все символы, способные служить одной и той же цели. Так, можно было бы сказать: подлинное имя есть то, что общо всем символам, обозначающим объект. Из этого сле­дует, что никакая комбинация не существенна для имен. Хотя в наших обозначениях есть нечто произвольное, но непроизвольно вот что: если нечто определено произ­вольно, то нечто другое должно иметь место. (Это выте­кает из природы обозначения.)

Неважен может быть особый способ обозначения, но всегда важно, что он является одним из возможных способов обозначения. И такова вообще ситуация в фи­лософии – единичное всякий раз оказывается неважным, но возможность каждого единичного открывает нам что-то, относящееся к сути мира. Определения суть правила перевода с одного языка на другой. Любой правильный знаковый язык должен пере­водиться в любой другой в соответствии с такими прави­лами: это и является общим для них всех. То, что обозначается символом, является общим для всех тех символов, которыми он может быть заменен по правилам логического синтаксиса.

Например, то общее, что присуще всем системам записи функций истинности, можно выразить так: им общо то, что все они, скажем, могут быть заменены обозначе­ниями «– р» («не р») и «р v р» («р или р»). (Тем самым демонстрируется, как возможная знаковая система особого типа позволяет выявлять общее).

Предложение определяет место в логическом простра­нстве. Существование этого логического места обеспечи­вается только существованием его составных частей, су­ществованием осмысленного предложения. Знак-предложение и логические координаты: это и есть логическое место.

Геометрическое и логическое места сходны друг с другом в том, что оба суть возможность некоего существования. Предложение, позволяя определить лишь одно место в логическом пространстве, должно тем самым задавать и все логическое пространство. Иначе через отрицание, логическую сумму, логическое произведение и т. д. вводились бы – в координации – все новые элементы.

Логические леса вокруг картины охватывают все логи­ческое пространство. Предложение проникает сквозь все логическое пространство. Примененный, обдуманный, знак-предложение есть мысль. Мысль – осмысленное предложение. Целокупность предложений – язык. Человек обладает способностью строить языки, позволя­ющие выразить любой смысл, понятия не имея о том, как и что обозначает каждое слово. Так же как люди говорят, не зная способа порождения отдельных звуков. Повседневный язык – часть человеческого устройства, и он не менее сложен, чем это устройство. Люди не в состоянии непосредственно извлечь из него логику языка.

Язык переодевает мысли. Причем настолько, что внеш­няя форма одежды не позволяет судить о форме обла­ченной в нее мысли. Дело в том, что внешняя форма одежды создавалась с совершенно иными целями, отнюдь не для того, чтобы судить по ней о форме тела. Молчаливо принимаемые соглашения, служащие пони­манию повседневного языка, чрезмерно сложны. Большинство предложений и вопросов, трактуемых как философские, не ложны, а бессмысленны. Вот почему ни вопросы такого рода вообще невозможно давать отве­ты, можно лишь устанавливать их бессмысленность.

Большинство предложений и вопросов философа коре­нится в нашем непонимании логики языка. (Это вопросы такого типа, как: тождественно ли добро в большей или меньшей степени, чем прекрасное). И неудивительно, что самые глубокие проблемы – это, по сути, не проблемы.

Вся философия – это критика языка. (Правда, не в смысле маугнера). Заслуга рассела в том, что он пока­зал: видимая логическая форма предложения не обяза­тельно является его действительной логической формой. Предложение – картина действительности. Предложение – модель действительности, какой мы ее себе представляем. На первый взгляд предложение – как оно, например, напечатано на бумаге – не кажется картиной действи­тельности, о которой в нем идет речь. Но и нотное пись­мо на первый взгляд не кажется изображением музыки, а наше фонетическое (буквенное) письмо — изображе­нием нашей речи.

И все-таки эти знаковые языки оказываются даже в обычном смысле слова изображениями того, что они представляют.

Очевидно, что мы воспринимаем предложение формы «аКЬ» как картину. Знак явно представляет собой в дан­ном случае некое подобие обозначаемого. Вникнув в суть этой изобразительности, понимаешь, что она не нарушается кажущимися несообразностями (такими, как употребление Н и Ь в нотном письме). Ибо и эти несообразности (как бы нарушения образнос­ти) изображают то, что они призваны выразить, только по-иному.

Граммофонная пластинка, музыкальная тема, нотная запись, звуковые волны – все они находятся между собой в таком же внутреннем отношении отображения, какое существует между языком и миром. Все они имеют общий логический строй. (Как в сказке о двух юношах, их лошадях и их лилиях. Все они в определенном смысле одно.) Существует общее правило, с помощью которого музы­кант может воспроизвести симфонию по ее партитуре, правило, позволяющее воспроизвести ее по линиям грам­записи и вновь восстановить партитуру. В этом как раз и состоит внутреннее сходство таких на первый взгляд столь различных построений. И это правило – закон проекции, по которому в нотном письме симфония прое­цируется. Это – правило перевода языка нот в язык граммофонной записи.

Возможность всех сравнений, всей образности нашего языка основывается на логике изображения. Чтобы понять сущность предложения, вспомним об ие­роглифическом письме, повествующем о фактах путем изображения.

И из него, не утратив того, что существенно для изобра­жения, возникло буквенное письмо. В этом убеждает то, что мы понимаем смысл знака-пред­ложения без его разъяснения нам. Предложение – картина действительности, ибо, пони­мая предложение, я знаю изображаемую им возможную ситуацию. И я понимаю предложение без того, чтобы мне объяснили его смысл. Предложение показывает свой смысл. Предложение показывает, как обстоит дело, если оно истинно. И оно говорит, что дело обстоит так. Предложение может определять действительность на­столько, что для приведения его в соответствие с ней требуется лишь сказать «да» или «нет», и ничего больше. Для этого нужно, чтобы действительность полностью описывалась им.

Предложение – описание какого-то со-бытия. Если описание объекта характеризует его внешние свой­ства, то предложение описывает действительность по ее внутренним свойствам.

Предложение конструирует мир с помощью логического каркаса, и поэтому в предложении, если оно истинно, дей­ствительно можно усмотреть все логические черты реаль­ности. Делать выводы можно из ложного предложения. Понимать предложение означает знать, что происходит, если оно истинно. (Следовательно, его можно понимать, и не зная, истинно ли оно.) Его понимают, если понимают его составные части. Перевод с одного языка на другой протекает не путем перевода каждого предложения одного языка в предло­жение другого: переводятся лишь составные части пред­ложения. (И в словаре дается перевод не только имен существи­тельных, но и глаголов, прилагательных, союзов и т. д.; и все они рассматриваются одинаковым образом.) Значения простых знаков (слов) должны быть нам объ­яснены, чтобы мы их поняли. Но достигается понимание с помощью предложений. В самой природе предложения заложено то, что оно спо­собно сообщить нам новый смысл. Предложение может передавать новый смысл старыми выражениями.

Предложение повествует о некоей ситуации, следова­тельно, оно должно быть существенно связано с этой ситуацией. И эта связь состоит как раз в том, что оно является ее логической картиной. Предложение высказывает нечто лишь постольку, поскольку оно есть картина.

В предложении некая ситуация составляется как бы пробным образом. Вместо утверждения: «Это предложение имеет такой-то смысл» – можно прямо сказать: «Это предложение изоб­ражает вот такую ситуацию».

Одно имя представляет один предмет, другое – другой, и они связаны друг с другом, так что целое – подобно живой картине – передает некоторое со-бытие. Возмежшмась предложения основывается на принципе замещения объектов знаками. Моя основная мысль состоит в том, что «логические кон­станты» – это не замещения. Что замещением невоз­можно передать логику фактов.

Предложение может быть картиной ситуации, лишь по­скольку оно логически структурировано. Даже предложение «АшЬию» есть композиция, ибо его основа с другим окончанием имела бы иной смысл, –как и его окончание в сочетании с другой основой.

В предложении должно распознаваться столько же разных составляющих, сколько и в изображаемой им ситуации. Им должно быть присуще одинаковое логическое (мате­матическое) многоообразие. (Ср. с Механикой герца, с его положением о динамических моделях.)

Само по себе это математическое многообразие, конечно, не поддается изображению. При изображении не удается выйти за его пределы.

Например, если то, что выражается через «да», попро­бовать записать иначе: скажем, предпослав фс* некий индекс – скажем, такой: «А1@-^<:», – то запись была бы неадекватна: мы не знали бы, что обобщается. Попытка показать это с помощью индекса «д» – хотя бы так: </(Хд)* – тоже не дала бы адекватной записи: мы не знали бы к какой области относится знак всеобщности. Пробное введение некоторого знака на аргументные мес­та — допустим, такое: (А, А}-Р(А, А)» – тоже не было бы удачным: мы бы не могли устанавли­вать тождество переменных. И т.д. Все эти способы обозначения неадекватны потому, что им недостает необходимого математического многообра­зия элементов. Оттого же неудовлетворительно и идеалистическое объ­яснение видения пространственных отношений с помо­щью неких пространственных очков, поскольку оно не способно объяснить многообразия этих отношений. Действительность сопоставляется с предложением.

Предложение может быть истинным или ложным лишь в силу того, что оно – картина действительности.

Не приняв во внимание, что предложение имеет смысл независимо от факта, можно с легкостью уверовать в то, что истинность и ложность – равноправные отношения знаков и обозначаемого.

В таком случае можно было бы говорить, например, что «р» обозначает истинным образом то, что «~р» обознача­ет ложным образом, и т. д.

Разве ложными предложениями невозможно было бы объясняться так же, как до сих пор объяснялись истин­ными? Поскольку было бы известно, что они мыслятся как ложные? Нет! Ведь предложение истинно, если дело обстоит именно так, как оно повествует; если же под «р» имеется в виду «~р», и дело обстоит так, как име­ется в виду, то «р» в таком новом его понимании истин­но, а не ложно.

Важно же то, что знаки «р» и «~р» способны говорить об одном и том же. Ибо это показывает, что знаку «~» в действительности ничто не соответствует. Наличие отрицания в предложении еще не есть показа­тель его смысла (~~р = р).

Предложения «р» и «~р» имеют противоположный смысл, но им соответствует» одна и та же действительность. Наглядное пояснение понятия истины: черное пятно на белой бумаге. Можно описать форму этого пятна, указы­вая для каждой точки плоскости, белая она или черная. Тому, что точка черная, соответствует положительный факт; тому же, что точка белая (не черная), отрица­тельный. Если обозначить на плоскости какую-либо точку (некое значение истинности – по фреге), то она соответствует подлежащему оценке предположению и т. д. Но чтобы можно было говорить, что точка черная или белая, уже до того нужно знать, в каком случае точку называют черной, а в каком – белой; чтобы быть в со­стоянии сказать: «р» истинно (или ложно), уже надо оп­ределить, при каких обстоятельствах я называю «р» ис­тинным, а тем самым я определяю смысл предложения. Неудачно же в приведенном сравнении вот что: точку на бумаге можно указать, и не зная, что такое белое или черное; предложению же, лишенному смысла, вообще ничто не соответствует, ибо оно не обозначает никакого предмета (значения истинности), свойства которого мог­ли бы называться «ложное» или «истинное». Выражение «является истинным» или «является ложным» – это не глагол предложения, как полагал фреге, – то, что «яв­ляется истинным» уже должно содержать глагол. Каждое предложение должно уже обладать некоторым смыслом; утверждение не может придать ему смысл, ибо оно ведь подтверждает как раз этот смысл. То же самое относится и к отрицанию и т. д. Можно было бы сказать: отрицание заведомо относится к логическому месту, которое определено отрицаемым предложением.

Отрицающее предложение определяет другое логическое место, иное, чем то, что определено отрицаемым предло­жением. Отрицающее предложение определяет логическое место с помощью логического места отрицаемого предложения, описывая первое как лежащее вне последнего. Уже то, что отрицаемое предложение может отрицаться снова, показывает, что отрицаемое есть предложение, а не только подготовка к некоему предложению. Предложение представляет существование и не-существование со-бытий.

Целокупность истинных предложений – наука в ее полноте (или целокупность наук). Философия не является одной из наук (слово «философия» должно обозначать нечто, стоящее под или над, но не рядом с науками.) Цель философии – логическое прояснение мыслей. Философия не учение, а деятельность. Философская работа, по существу, состоит из разъясне­ний.

Результат философии не «философские предложения», а достигнутая ясность предложений. Мысли, обычно как бы туманные и расплывчатые, фи­лософия призвана делать ясными и отчетливыми. Психология не более родственна философии, чем какая-нибудь иная наука.

Теория познания – это философия психологии. Разве мое изучение накового языка не соответствует изучению мыслительного процесса, которое философы считали столь существенным для философии логики? Только в большинстве случаев они впутывались в несу­щественные психологические исследования, и для моего метода существует такого рода опасность. Дарвиновская теория имеет не большее отношение к философии, чем любая иная научная гипотеза.

Философия ограничивает спорную территорию науки. Она призвана определить границы мыслимого и тем самым немыслимого.

Немыслимое она должна ограничить изнутри через мыслимое. Она дает понять, что не может быть сказано, ясно представляя то, что может быть сказано.

Все, что вообще мыслимо, можно мыслить ясно. Все, что поддается высказыванию, может быть высказано ясно. Предложение может изображать всю действительность, но не в состоянии изображать то общее, что у него должно быть с действительностью, чтобы оно могло изображать ее, — логическую форму.

Чтобы иметь возможность изображать логическую фор­му, мы должны были бы обладать способностью вместе с предложением выходить за пределы логики, то есть за пределы мира.

Предложение не способно изображать логическую фор­му, она отражается в нем.

То, что отражается в языке, эта форма не может изоб­разить.

То, что выражает себя в языке, мы не можем выразить с помощью языка.

Предложение показывает логическую форму действи­тельности.

Оно предъявляет ее. г

Так, предложение «/а» показывает, что в его смысл вхо­дит объект а; два предложения <^а» и «§а», – что в них речь идет об одном и том же объекте. Если два предложения противоречат друг другу, это по­казывает их структура; как и в том случае, когда одно предложение следует из другого. И т.д. То, что может быть показано, не может быть сказано. Отсюда понятно и владеющее нами чувство: при нали­чии хорошего знакового языка мы уже обладаем пра­вильным логическим пониманием. В определенном смысле можно говорить о формальных свойствах объектов и со-бытий или, применительно к фактам, о свойствах структур фактов и в этом же смыс­ле – о формальных отношениях и отношениях структур. Вместо: свойство структуры – я говорю также «внут­реннее свойство», вместо: отношение структур – «внут­реннее отношение».

Я ввожу эти выражения с целью показать источник столь распространенного среди философов смешения внутренних отношений и отношений в собственном смыс­ле слова (внешних).

Однако невозможно утверждать посредством предложе­ний, что определенным объектам присущи такие внут­ренние свойства и отношения; они только показывают себя в предложениях, изображающих соответствующие со-бытия и рассказывающих о соответствующих объектах. Внутреннее свойство факта можно также назвать чертой этого факта. (В том же смысле, в каком мы, например, говорим о чертах лица.) Свойство является внутренним, если немыслимо, чтобы его объект им обладал.)

Этот синий цвет и тот находятся во внутреннем отноше­нии более светлого и более темного ео 1р80. Немыслимо, чтобы эти два объекта не находились в этом отношении. (Нечеткому употреблению слов «свойство» и «отношение» тут соответствует расплывчатое употребление слова «объект».)

Существование внутреннего свойства возможной ситуа­ции выражается не предложением, а иначе: посредством некоего внутреннего свойства предложения, изображаю­щего эту ситуацию.

Утверждать, что предложение имеет формальные свой­ства, было бы столь же бессмысленно, как и отрицать это. Формы нельзя отличать друг от друга, говоря, что одна наделена этим свойством, а другая – тем. Ибо это пред­полагает, что имеет смысл приписывать оба эти свойства обеим формам.

Существование внутреннего отношения между возмож­ными ситуациями выражается в языке через внутреннее отношение изображающих их предложений. Тем самым исчерпывается и спорный вопрос «являются ли все отношения внутренними или внешними». Ряд, упорядоченный внутренним отношением, я назы­ваю формально упорядоченным рядом.

 

 

Созерцание мира с точки зрения вечности — это созер­цание его как целого – ограниченного целого. Переживание мира как ограниченного целого – вот что такое мистическое, у. Для ответа, который невозможно высказать, нельзя также высказать и вопрос. у? Тайны не существует.

Если вопрос вообще может быть поставлен, то на него можно и ответить.

Скептицизм не неопровержим, но явно бессмыслен, поскольку он пытается сомневаться там, где невозможно спрашивать. Ибо сомнение может существовать только там, где существует вопрос; вопрос – только там, где существует ответ, а ответ – лишь там, где нечто может быть высказано.

Мы чувствуем, что, если бы даже были получены ответы на все возможные научные вопросы, наши жизненные проблемы совсем не были бы затронуты этим. Тогда, ко­нечно, уж не осталось бы вопросов, но это и было бы определенным ответом.

Решение жизненной проблемы мы замечаем по исчезновению этой проблемы. (Не потому ли те, кому после долгих сомнений стал ясен смысл жизни, все же не в состоянии сказать, в чем состоит этот смысл).

В самом деле, существует невысказываемое. Оно показывает себя, это – мистическое. Правильный метод философии, собственно, состоял бы в следующем: ничего не говорить, кроме того, что может быть сказано, то есть кроме высказываний науки, – следовательно, чего-то такого, что не имеет ничего обще­го с философией. А всякий раз, когда кто-то захотел бы высказать нечто метафизическое, доказывать ему, что он не наделил значением определенные знаки своих предложений. Этот метод не приносил бы удовлетворе­ния собеседнику – он не чувствовал бы, что его обуча­ют философии, – но лишь такой метод был бы безу­пречно правильным.

Мои предложения служат прояснению: тот, кто поймет меня, поднявшись с их помощью – по ним – над ними, в конечном счете признает, что они бессмысленны. (Он должен, так сказать, отбросить лестницу, после того как поднимется по ней). Ему нужно преодолеть эти предложения, тогда он пра­вильно увидит мир. О чем невозможно говорить, о том следует молчать.