Глава четвёртая. Чёрный козлик
Миргасим в семье младший, то есть самый главный. Но Асия в своей семье, в Москве, была главнее — она единственная. А здесь ещё главнее стала — она гость, она одна — без отца, без матери, у дедушки живёт. Ни младшие, ни единственные, ни гости уступать в чём-либо кому-либо не приучены. Если грабли у неё, значит, именно в эту минуту необходимы они и ему. Прибежал Миргасим домой, взял свой молоток, что брат Мустафа подарил, и отправился на поиски. Он искал встречи с врагом, как чёрный козлик искал встречи с волком. А было это вот как. «Козлик, козлик, куда путь держишь?» — спросил волк белого козлика. «Иду травки пощипать, водицы испить». «Что у тебя на ногах?» «Копытца». «А на голове?» «Рожки». «Теперь скажи, что сердце твоё говорит?» «Моё сердце дрожит от страха». Волк и проглотил белого козлика. Но вот вышел чёрный козлик. «Что у тебя на ногах?» — спросил волк. «На моих стальных ногах медные копыта». «А на голове?» «На моей золотой голове алмазные рога». «А сердце твоё что говорит?» «Моё сердце говорит — вонзи алмазные рога волку в брюхо!» Испугался волк, хотел бежать, да не успел: вонзил ему козлик рога в брюхо, освободил он своего братца». Шёл Миргасим, шагал, отважный чёрный козлик, стучал молотком по плетням, по заборам и пел:
Отдай грабли, Отдай грабли, Отдай грабли, Асия!
Сам не заметил, как вышел снова к реке и здесь услыхал своей песне ответ:
Ток-ток-ток, Отдай молоток!
Это пел серый волк. Если бы храбрый козлик молотком не замахнулся, каждый пошёл бы дальше со своей песней своим путём. Но у козлика была привычка замахиваться… — Ну вот, отняла молоток! Честно это, да? Как теперь я с тобой буду воевать? Безоружный? — Молчи! Ты убит. Да, это правильно — он убит. Был бы живой, никогда с оружием своим не расстался бы. Чёрный козлик упал, не на камни, конечно, в траву, но упал как полагается — лёг на спину, раскинув руки. — Я ухожу, — сказала Асия, — а ты, если не хочешь, чтобы тебя в другой раз убили, лежи тут до вечера. Встанешь — солнце свидетель, — опять убью! Потому что надоел ты мне, приставучка. Ох, уж и ответил бы он ей, если бы только могли отвечать убитые! Волк ушёл, козлик остался. Лежит недвижимый. Нос чешется, но руку поднять нельзя. Скосил глаза — на кончике носа комар. Сидит спокойно и пьёт кровь, а смахнуть как? Рукой невозможно, это точно, а если кончиком языка? Нет, языком не дотянуться, а голова убитая лежит на земле как пришитая. Брюхо у комара толстое налилось, красное. Напился крови и улетел. А жаль, без комара ещё скучнее стало… Ой, кто это? Не гудит, не шумит, а летит. Голубой-голубой самолёт! Смотри, самолётик, гляди, аэродром — вот он, на ладони. Покружился, покружился и спланировал самолёт на ладонь. Крылья у самолёта прямые, совсем прозрачные, глаза огромные, переливчатые — стрекозой самолёт называется. Но почему вдруг сорвалась с ладони стрекоза? Что углядела своими фара-ми-глазищами? Ах, вот оно что — мошка! Мошка-крошка, в зелёной одёжке, быстро-быстро перебирая крылышками, летела, спешила, а стрекоза её цап! Ничего не поделаешь — война. Не надо было мухе этой зевать. Вот зазевался Миргасим и теперь убит. До самого вечера. Ох, когда же день кончится, когда наступит вечер? Солнце над головой — как раскалённая сковорода, река у ног — как лезвие ножа. Поля пшеницы за рекой — белое пламя. Колосья, подобно белым огненным языкам, то клонятся к земле, то лижут край неба. Эх, в такой день самое время кирпичи кизячные сушить! Нарубит соломы сестрёнка Шакире, заглянет в ведро с верёвочной дужкой: «Почему оно пустое?» А бабушка ещё больше удивится: «Такой шустрый мальчик наш Миргасим, такой помощник старательный, ловкий, куда он делся?» «Должно быть, с ребятами по улице мяч гоняет». «Что ты говоришь, Шакире! Если бы здоров был, мою просьбу уважил бы. Уж не заболел ли?» Шакире засмеётся и побежит к подружкам. Рада, должно быть, что кирпичики лепить не надо. А бабушка повздыхает, погорюет… Ничего не поделаешь! Придётся самой теперь потрудиться. Возьмёт ведро, совок, пойдёт навоз собирать, выйдет к реке и увидит бойца убитого. Ну и попадёт, ну и влетит ему! «Сейчас же встань, Миргасим! Людей постыдился бы, все товарищи твои навоз собирают, один ты лежишь загораешь. Эх, Миргасим, Миргаси-и-им!..» Он давно встал бы, если бы не уговор: убит до вечера. Но когда бабушка приказывает, что тут поделаешь? Ослушаться бабушку никак нельзя — грех. Вскочит Миргасим и, стуча совком по ведру, помчится мимо колхозного сада, мимо дома Абдракипа-бабая, пусть видит Асия — он исполняет бабушкин приказ, совком работает. Хоть бы скорее бабушка пришла, позвала бы его… По всему телу мурашки бегают, в ушах словно шмели гудят. Неужто в самом деле так и будет чёрный козлик лежать весь день до вечера? Песенку от скуки засвистать, что ли? Только начал, и вдруг… Зуб выскочил вдруг! Уже давно шатался, болтался, на тоненькой полосочке держался, да страшно было оторвать. А теперь пожалуйста — вот он, в руке! И второй, рядом, тоже шатается, но этот, должно быть, постоит ещё. Как сделать, чтобы новый зуб вырос крепче старого? Бабушка знает слова такие сильные, пошепчешь, и зуб вырастет острый, длинный, как у крысы. Хорошо бы этак было, у крысы зубы острые, что хочешь перегрызут. Миргасим слов тех сильных не знает. — Бабушка, — чуть не плачет воин убитый, — бабушка… — Миргаси-и-им! — вдруг услыхал он далёкий голос. — Миргаси-и-им!.. Кричат? Зовут? Или это только кажется? — Бабушка, бабушка-а!.. — зовёт Миргасим. — Пить хочу, бабушка… — Миргасим! — послышалось совсем близко. — Миргаси-и-им!.. Испугался даже, вскочил: кто это? Оказывается, ребята! Вздымая пыль, бежит по тропе впереди всех рыжий Абдул-Гани, за ним Фаим-сирота, длинный Темирша и коротышка Фарагат. — Миргаси-и-им, Батыра в армию берут!
|
