Джидду Кришнамурти. Ныне нет философского сомнения, которое по масштабам преодоления традиционных предрассудков было бы сравнимо со скептическим парадоксом относительно

ВИТГЕНШТЕЙН, КРИПКЕ И ‘СЛЕДОВАНИЕ ПРАВИЛУ’

Ныне нет философского сомнения, которое по масштабам преодоления традиционных предрассудков было бы сравнимо со скептическим парадоксом относительно следования правилу.

Ф. Пети [89]

 

В § 1 Философских исследований цитатой из Августина Витгенштейном представлен традиционный образ овладения языком: «Наблюдая, как взрослые, называя какой-нибудь предмет, поворачивались в его сторону, я постигал, что предмет обозначается произносимыми ими звуками, поскольку они указывали на него. А вывод этот я делал из их жестов, этого естественного языка всех народов, языка, который мимикой, движением глаз, членов тела, звучанием голоса выражает состояние души – когда чего-то просят, получают, отвергают, чуждаются. Так постепенно я стал понимать, какие вещи обозначаются теми словами, которые я слышал вновь и вновь произносимыми в определённых местах различных предложений. И когда мои уста привыкли к этим знакам, я научился выражать ими свои желания» (Исповедь, 1/8)[90]. К этой точке зрения можно отнестись по-разному. Но один общий пункт с легкой руки Витгенштейна заключается в том, что именно такой подход к овладению языком стал пониматься как стандартный. Отношение самого Витгенштейна к такому подходу мы пока оставим в стороне, заметив лишь, что он весьма критичен, и именно эта критика во многом составляет суть его поздней философии. Здесь же установим основные пункты, выделяемые в рамках такого стандартного подхода. В общем их можно свести к трём: 1) значения выражений первоначально усваиваются остенсивно; 2) они закрепляются индуктивно; 3) правильное закрепление подтверждается внешним (или, если угодно, публичным критерием). Этот гипотетически выделенный образ (мы оставляем в стороне вопрос о том, насколько он соответствует действительной практике тех же лингвистов) очевидно подвержен критике. В целом большинство критических замечаний философов-аналитиков ориентируются именно на него. Можно критиковать любой из пунктов, хотя в целом они тесно связаны.

Относительно первоначально остенсивного усвоения значения терминов хороший критический аргумент доставляет Куайн в рамках своей концепции радикального перевода[91]. Он предложил рассмотреть следующую гипотетическую ситуацию. Представим практикующего лингвиста, в задачу которого входит формирование словаря языка некоторого племени туземцев, отличающихся как от языка лингвиста, так и от его культурных стереотипов столь радикально, что он не может воспользоваться какими-то дополнительными средствами, скажем, уже известным языком, выполняющим роль посредника, в качестве облегчающих его работу. Словарь должен представлять собой синонимичные ряды, соотносящие значения слов языка туземцев со значениями слов того языка, на котором говорит лингвист.

Каким образом лингвист мог бы начать осуществление своего предприятия? Только посредством остенсивных определений, ведь никаких зацепок, соотносящих языки, ещё нет, поэтому для установления корреляций необходимо обратиться к самому предметному миру.

Однако использование остенсивных определений весьма проблематично. Вопросы возникают с так называемой ‘точкой остенсии’, т.е. местом предполагаемого указания, определяемого прямой, проведённой от жеста к предмету на плоскости. Сама по себе остенсия ещё не гарантирует четко фиксированного значения. Напротив, она допускает множественность интерпретаций.

Представим себе, что лингвист оказывается вместе с носителем незнакомого ему языка в лесу и замечает промелькнувшее между деревьев животное. Туземец показывает на это животное пальцем и произносит: “Гавагай”. При этом лингвист отмечает, что по виду это животное ничем не отличается от того, которое в его языке именуется словом “кролик”. Спрашивается, может ли исследователь языка на основании данного остенсивного определения записать в свой словарь “ гавагай = кролик ”? Куайн утверждает, что нет. Точка остенсии не определяет, что имел в виду туземец – вот этого кролика, кролика вообще, правый бок кролика, цвет кролика и т.д. Его указание вообще могло не подразумевать какой-то стационарный предмет. Возможно, “Гавагай” для него означает ситуацию, в которой пушистое, ушастое животное мелькает среди деревьев и в этом отношении противопоставлено ситуации, в которой оно замирает в неподвижности. В последнем случае туземец будет использовать другой термин и, значит, не будет рассматривать этот предмет как один и тот же в различных ситуациях.

В качестве возможного, но не окончательного решения проблемы радикального перевода Куайн рассматривает стимульное значение. Точка остенсии может быть скорректирована с помощью вопросов, заданных в ситуациях с соответствующими стимуляциями, например зрительными: «Теперь предположим, что лингвист установил, что считать знаками согласия и несогласия аборигенов. В таком случае он оказывается в состоянии собрать индуктивные данные для перевода предложения “Гавагай” предложением “Кролик”. Общий закон, для которого он собирает отдельные случаи, заключается в следующем предположении: аборигены будут всякий раз соглашаться с “Гавагай?” при тех же стимуляциях, при которых они дали бы утвердительный ответ на вопрос “Кролик?”; то же самое имеет силу и в отношении несогласия»[92].

Однако очевидно, что строй туземного языка может оказаться столь несхожим со строением языка лингвиста, что никакие стимуляции не помогут. Любое стимульное значение основано на значительном количестве неявной информации, включающей представление о синонимии, классификацию языковых единиц, понимание логической структуры языка и даже культурные предпочтения, обычаи и верования как туземца, так и лингвиста. Всё это требует уточнений стимульных значений с помощью так называемых аналитических гипотез, позволяющих учесть или уточнить такую информацию. Следует заметить, что такие аналитические гипотезы не столько выявляют истинный строй языка туземца, сколько позволяют соотнести его со строением языка лингвиста. Более того, поскольку аналитические гипотезы могут быть различными у разных лингвистов, возможен разный перевод одного и того же туземного словаря на язык лингвиста, при условии, конечно, что эти переводы внутренне непротиворечивы. Критерий правильности здесь исключительно бихевиористский. Если реакция туземца, ожидаемая лингвистом на предложенную им стимуляцию, будет более или менее совпадать с предполагаемой, то и лингвист будет считать свой перевод более или менее правильным. Возможность предсказания будущей реакции является здесь определяющим критерием.

Поскольку стимульные значения уточняются с помощью аналитических гипотез, наличие разных аналитических гипотез, приводящих к различному переводу, свидетельствует, с точки зрения Куайна, о радикальной неопределённости перевода. Однако представляется, что наибольшее сомнение вызывают как раз не аналитические гипотезы, а индуктивная процедура, основанная на общем законе, с позиции которого собираются отдельные случаи. Действительно ли значение можно вообще уточнить и закрепить, пусть и приблизительно, с помощью подобной индуктивной процедуры?

Для иллюстрации отрицательного ответа воспользуемся широко известным примером Н. Гудмена[93], несколько модифицируя его с точки зрения рассматриваемой ситуации. Допустим, что все изумруды, которые мы видели до момента времени t, являются зелёными. Каждый рассмотренный нами до времени t изумруд индуктивно подтверждает общую гипотезу “Все изумруды зелёные”. Теперь возьмём такой несколько необычный предикат, как ‘зелубый’, который до момента времени t приложим к зелёным вещам, а после момента времени t – к голубым. В этом случае те же самые примеры подтверждают общую гипотезу “Все изумруды зелубые”. И если на основании индуктивной процедуры, основанной на подтверждающих примерах, мы принимаем эту общую гипотезу, после момента времени t все изумруды окажутся голубыми. Пример с очевидностью показывает, что индуктивные процедуры неэффективны для закрепления значения, поскольку до момента времени t ни одна такая процедура не позволит отличить ‘зелёное’ от ‘зелубое’. Момент времени t может быть достаточно отдалён, чтобы мы могли решить, какой именно предикат в конечном счёте получит подтверждение. Если мы осваиваем значение слова в реальной практике его употребления, то теоретически каждый новый шаг не будет с необходимостью следовать из предыдущих, ибо при таком способе действий мы только нарабатываем в себе индуктивную привычку поступать так, а не иначе, которая ни в коем случае не может претендовать на абсолютистский характер – ряд будущих конкретных употреблений не дан, он уходит в бесконечность.

Пример Гудмена легко распространить на ситуацию с туземцем. Предположим, что туземный язык содержит именно предикат ‘зелубое’. Лингвист, много раз демонстрируя туземцу изумруд, получает подтверждение ‘Зелубый’. Нетрудно заметить, что напрашивающийся перевод ‘зелубое’ как ‘зелёное’ совершенно не оправдан. При этом не помогут никакие аналитические гипотезы и основанные на них предсказания, связанные с бихевиористским критерием. Всё дело в том, что аналитические гипотезы сами являются лишь гипотезами и, в свою очередь, также требуют подтверждения. Как говорит Гудмен: «Подлинное подтверждение находят лишь те предсказания, которые подводятся под законоподобные гипотезы, однако у нас всё ещё нет критерия законоподобности. Теперь мы видим, что без такого критерия наше определение не только опускает некоторые нежелательные случаи подтверждения, но и вообще совершенно неэффективно, ибо не запрещает практически ничего. И мы опять приходим к тому неприятному выводу, что всё подтверждает всё»[94].

Законоподобность гипотезы можно было бы установить с точки зрения внешнего, публичного критерия. Правильность усвоения значения очень часто определяется в рамках коммуникации, где с точки зрения публичного критерия устанавливается тождественность используемых выражений. Однако и здесь не всё так просто. Сомнение в том, что такой критерий всегда возможен, проиллюстрируем, ориентируясь на пример Х. Патнема[95].

Предположим, что где-то в галактике есть планета, назовём её Двойником Земли, почти в точности похожая на нашу Землю вплоть до того, что её жители говорят на том же языке, что и мы. Различие между мирами состоит только в том, что вещество, которое жители Двойника Земли называют ‘вода’, это не H₂O, а жидкость, идентичная воде во всех внешних свойствах, но имеющая иной химический состав, скажем XYZ. Предположим, что жители Двойника Земли прибыли на нашу планету. Тогда, ориентируясь на внешнее сходство двух жидкостей, первоначально они, возможно, решили бы, что слово ‘вода’ у нас имеет то же самое значение, что и у них. Очевидно, однако, что выражение ‘то же самое’ требует здесь дополнительного теоретического анализа, поскольку отождествление двух значений не может основываться лишь на внешнем сходстве. Возможно, сомнения в идентичности значений двух терминов привели бы к необходимости выявления более точного критерия тождества. В этом случае потребовалось бы обратиться к услугам химиков, для которых термин ‘вода’ имеет особое значение, связанное со структурой данного вещества. В этом случае химики как раз и доставляют необходимый внешний критерий для установления различия двух значений. У Патнема этот подход результируется в гипотезе об универсальности разделения лингвистического труда: «В каждом лингвистическом сообществе имеет место разделение лингвистического труда, то есть в любом таком сообществе используется хотя бы несколько терминов, с которыми связаны ‘критерии’, известные только одной подгруппе носителей языка, употребление этих терминов остальными людьми предполагает их сотрудничество с носителями языка из соответствующих подгрупп»[96].

Но перенесемся назад, в 1750 год, когда ни на Земле, ни на Двойнике Земли ещё не было экспертов-химиков по воде и, стало быть, ни структура H₂O, ни структура XYZ еще не были известны. Уже в это время значения термина ‘вода’ в двух случаях были различны, хотя никто ещё не знал об этом. Однако психологическое состояние землянина Оскара в тот момент, когда он оперирует термином ‘вода’, и психологическое состояние Двойника Оскара с Двойника Земли, когда тот оперирует этим термином, должны казаться идентичными, поскольку в чувственном восприятии вещества H₂O и XYZ ни по виду, ни по функциям не различаются. Публичного критерия в данном случае нет, и ничто не поможет установить различие значений двух выражений, которые будут рассматриваться как тождественные.

В ряду приведённых выше сомнений скептический парадокс С. Крипке является, пожалуй, самым радикальным. Его формулировка связана с одним важным наблюдением Витгенштейна, затрагивающим ещё одну важную предпосылку, неявно принимаемую в любой концепции языка. Это – предпосылка следования правилу при употреблении языковых выражений. Относительно взглядов самого Витгенштейна «проблема ‘следования правилу’ возникает в его рассуждениях необходимым образом. В самом деле, он рассматривает значение как употребление. Но употребление не произвольно: оно регулируется принятыми в языковом сообществе правилами. Овладевая языком, ребёнок учится следовать этим правилам. Если говорящий не следует принятым языковым правилам, его не понимают, коммуникация разрушается»[97].

В чём же здесь обнаруживается проблема? А проблема вот в чём. Что представляют собой эти правила? Действительно ли можно сказать, что каждое выражение презентирует правило своего употребления, стабилизирующее значение и обеспечивающее будущее словоупотребление? В этом как раз и сомневается Крипке. В качестве примера он избирает язык математики. Хотя для самого скептического аргумента не важно, какую область знания мы рассматриваем, поскольку его можно проиллюстрировать на других примерах, выбор этот не случаен. Во-первых, математика даёт нам образец самого строгого знания, а потому достигнутый здесь результат может быть автоматически распространён на другие, менее строгие образцы. Во-вторых, представляется, что именно язык математики в наибольшей степени связан со следованием правилам. Действительно, что представляет собой, например, усвоение смысла арифметических операций как не понимание правил их употребления? Изучая язык арифметических операций, мы учимся правилам их употребления.

Что в этом смысле означает, например, знак арифметической операции ‘+’? Наиболее очевидный ответ заключается в том, что этим значением является арифметическая операция сложения, плюс определённая на натуральном ряде чисел, правила оперирования с которой заданы свойствами числового ряда. Иными словами, эта операция презентирует правила обращения с числами или количественными характеристиками любых материальных или идеальных предметов. Эти правила могут быть сформулированы в рамках аксиоматики Пеано и находят эмпирическое подтверждение в повседневном опыте. Например, если взять две корзины с яблоками, пересчитать яблоки в каждой корзине согласно десятичной системе счисления для натурального ряда чисел, затем высыпать содержимое обеих корзин в третью корзину и снова пересчитать, то результат как раз и будет соответствовать применению операции сложения. Если содержимое корзин равняется соответственно 68 и 57, то результатом выполнения операции сложения будет число 125.

Однако логически непротиворечиво предположить следующую ситуацию. Складывающий постоянно выдаёт ответ, согласующийся с общим представлением об операции сложения, но как только доходит до сложения 68 и 57, он выдает ответ 5. Мы, конечно, можем тут же обвинить его в нарушении правила, в его неспособности усвоения элементарной арифметической операции. Но можно предположить и другое. Что если складывающий при выполнении операции соотносил знак «+» с другой операцией – скажем, квус? Правила оперирования квусом (квожение) могут быть сформулированы следующим образом: при оперировании с числами, меньшими, чем 57, эти правила совпадают со сложением, но при числах, больших, чем 57, результат равен 5. Поэтому, 68 + 57 = 5.

Вот здесь и возникает скептический аргумент. Мы не можем считать результат 68 + 57 = 5 однозначно неправильным, ибо из нашего предыдущего опыта употребления знака «+» – допустим, когда мы складывали 5 и 5, получая 10, – не следует с необходимостью, что мы подразумевали под «+» плюс, т. е. использовали операцию сложения. При обращении со знаком в каждой новой ситуации его употребления мы не можем опереться на свой предыдущий опыт. Предыдущий опыт употребления данного знака будет допускать различные интерпретации значения в настоящем. То есть в конкретном употреблении знака ‘+’, например при выполнении операции 5 + 5 = 10, значения плюса и квуса неразличимы, он может с равным правом означать и то и другое. Отсюда следует, что он не означает ничего.

По мнению Крипке, этот пример иллюстрирует то, что имеет в виду Витгенштейн в § 201 Философских исследований, в котором как раз и выражен скептический аргумент: «Наш парадокс был таким: ни один образ действия не мог бы определяться каким-то правилом, поскольку любой образ действия можно привести в соответствие с этим правилом. Ответом служило: если всё можно привести в соответствие с данным правилом, то всё может быть приведено и в противоречие с этим правилом. Поэтому тут не было ни соответствия, ни противоречия»[98]. Иными словами, любое частное употребление языкового выражения может быть подведено под неограниченное количество правил употребления. Любое частное употребление может быть противопоставлено любому правилу. Следовательно, любое частное употребление языкового выражения не может быть с полной определенностью подведено под какое-либо правило.

Отсюда вытекает обескураживающий вывод. Нечто может считаться значением выражения только тогда, когда оно обладает некой принуждающей силой, склоняющей нас к тому, чтобы связать его появление в поле нашего внимания именно с этим конкретным выражением языка, т.е. значение выражения должно презентировать правило, в соответствии с которым мы будем употреблять данное выражение в будущем. Но, как показывает скептический аргумент, такого значения нет. И если мы вправе утверждать, что данное конкретное употребление слова допускает в качестве значения разные понятия, то оказывается невозможным зафиксировать соответствие или несоответствие частного употребления предыдущему языковому опыту. Употребление слова оказывается «слепым» действием, произнесением наугад. Слово не имеет никакого фиксированного значения. В рамках своей ментальной жизни я не могу обнаружить такое образование, которое мог бы связать с данным словом в качестве его значения.

В своих построениях Крипке опирается на Витгенштейна. Однако не лишён основания вопрос, в какой мере столь радикальная интерпретация Философских исследований соответствует духу концепции самого Витгенштейна. Многие критики подхода Крипке указывали на это несоответствие. Например, вот что пишет К. МакГинн: «… то, что сделал Крипке, являет собой впечатляющую и вызывающую аргументацию, которая, однако, имеет мало общего с собственно витгенштейновскими проблемами и утверждениями. В некотором важном смысле Крипке и реальный Витгенштейн даже не имеют дело с одними и теми же вопросами (у каждого из них своя ‘проблематика’)»[99]. С этим утверждением во многом можно согласиться. Однако главное здесь не в том, насколько ‘правильно’ Крипке понял Витгенштейна[100]. Очевидно, что высказанный Крипке скептический аргумент имеет собственное эпистемологическое значение, не меньшее, чем приведённые выше аргументы Куайна, Гудмена и Патнэма.

Из текста работы Крипке видно, что он признаёт генетическую преемственность своего аргумента с позицией Куайна и Гудмена и даже пытается ‘подтянуть’ их позиции к своей собственной. Однако в результате его подход оказывается более радикальным.

Так, Куайн приходит к выводу о неработоспособности метода радикальной верификации. Невозможно посредством обращения к «чистому опыту» обнаружить «сам мир». Мир всегда уже размечен соответствующими концептуальными каркасами, сформированными в языке. Невозможно не только обнаружить сам мир, но даже совершить адекватный переход из одного концептуального каркаса в другой (т. е. осуществить адекватный перевод с языка на язык), ибо, пытаясь это сделать, мы подгоняем исследуемый каркас под свою собственную концептуализацию.

Крипке пытается использовать идею неопределенности перевода Куайна в своём скептическом тезисе о значении: «… если Витгенштейн прав и никакой доступ к моему сознанию не может раскрыть, подразумевал ли я плюс или же квус, разве то же самое не может иметь место относительно кролика и среза кролика? Поэтому возможно, что проблема Куайна возникает даже для небихевиористов»[101].

Однако среди интерпретаторов Крипке такой ход чаще всего признавался неудачным. Например, Д. Хамфри указывает на то, что с позиции Куайна отсутствие внешних фактов значения не преграждает нам путь к пониманию своих собственных гипотез значения[102]. И может быть, наиболее определенно здесь высказывается Хин Шин Ли: «Если интроспекция возможна, то субъект будет способен отдать отчет в том, что он имеет в виду: кролика или кролика-в-окружении. Но квус и плюс неразличимы относительно прошлого субъекта, и даже интроспекция не в состоянии здесь провести различие. Поэтому комментарии Крипке кажутся некорректными. Куайновская проблема не возникает для небихевиористского, интроспективного подхода Витгенштейна; она возникает для бихевиористского подхода при поиске ‘внешнего критерия’»[103].

Короче говоря, скепсис Куайна касался только уровня интерсубъективности, коммуникации. Куайн не сомневался в том, что в интроспекции туземец способен отдать себе отчет в том, что он имеет в виду, произнося ‘гавагай’. Проблема возникала тогда, когда следовало понять говорящего извне, с помощью каких-либо внешних критериев.

Очевидно, что скепсис Крипке радикальнее. Его скептический аргумент указывает на то, что неопределенность значения возникает уже на уровне субъективности. Употребляющий языковые выражения субъект, даже обращаясь к себе, к своему собственному опыту в прошлом и настоящем, не способен преодолеть плюрализма в интерпретациях значения.

Аргументу Крипке в большей степени близка ‘новая проблема индукции’, сформулированная Гудменом. Но и здесь, как нетрудно заметить, выводы Крипке радикальнее, поскольку индукция всё-таки предполагает возможность интроспективного отождествления значений, что как раз и ставит под сомнение скептический аргумент. Как считает Крипке: «Витгенштейн изобрёл новую форму скептицизма. Лично я склонен рассматривать её как наиболее радикальную и оригинальную скептическую проблему, с которой сталкивалась философия, проблему, которую смог бы сформулировать только очень необычный склад ума»[104].

По отношению к проблеме различения плюса и квуса, проведённого Крипке, нередко можно было встретить следующее возражение[105]. Введение квазиправил слишком искусственно; если бы эти странные правила действительно разрушали привычные предрасположенности к означиванию, то в нашей повседневной речевой практике наступил бы полный хаос – каждый бы употреблял то или иное выражение, как ему вздумается, и претендовал бы при этом на собственную правоту; однако очевидно, что этого не происходит – на практике язык оказывается достаточно стабильным образованием, вполне приемлемым для нужд коммуникации; следовательно, проблема Крипке есть только фикция теоретика, сгущающего краски скептицизма для того, чтобы просто заинтриговать философское сообщество.

Представляется, что здесь можно привести следующий контраргумент. Бесспорно, что квус-правило не является широко распространенным фактом нашей жизни. Но ведь мы действительно ставим данную эпистемологическую проблему теоретически. Мы спрашиваем о возможности следования квус-правилу в принципе. Мы спрашиваем, но не можем предоставить полностью удовлетворяющего нас отрицательного ответа. Раз так, то наше следование плюс-правилу и, соответственно, наше употребление выражения «+» не является необходимым. Теоретически наше употребление «+» совершено случайно. Мы оправдываем себя лишь тем, что на практике способны продемонстрировать относительную стабильность нашей речи и потому употребление данного выражения кажется нам вполне вразумительным. Однако в теории, последовательно задавая вопросы об основании нашей позиции, «мы достигаем уровня, где действуем без какой-либо причины, с точки зрения которой мы можем оправдать наше действие. Мы действуем решительно, но слепо»[106].

Предыдущий, критический по отношению к Крипке аргумент, может быть встречен не только апелляцией к сугубо теоретическому уровню проблемы. Вопрос о стабильности значения станет более весомым в глазах практика, если мы продемонстрируем его не только на тех абстракциях, коими являются арифметические операции, но и на обычных предметах, данных в чувственном восприятии.

Хин Шин Ли приводит в пример следующий гипотетический диалог скептика с его критиком (сопротивляться скептику берется сам автор статьи):

«С: Давай проведем простой эксперимент. (Он показал мне фото какой-то деревянной конструкции, состоящей из прямоугольной доски и четырех опор, по высоте не выше щиколотки). Это ‘стол’?

Я: (Я никогда не видел раньше таких вещей. Мой прошлый опыт не имеет таких фактов, которые бы предоставили ориентир для моего нового употребления. Так или иначе, я все же пытаюсь следовать своему прошлому употреблению). Это скамья, а не стол.

С: Твое понятие ‘стол’ может оказаться ‘цтолом’. ‘Цтол’ исключает японский стол, на фотографии показан ‘цуке’»[107].

Даже пытаясь задать значение слова остенсивно, т. е. через прямое указание на находящийся перед нами предмет, мы можем не заметить того, что впоследствии будем все же использовать разные правила употребления данного слова. Я и японец, одновременно глядя на предмет, находящийся в моей комнате (я имею в виду то, что называю словом ‘стол’), будут, сами того не замечая, полагать разные значения для употребления слова ‘стол’. Японец, осваивая значение русского слова ‘стол’, будет понимать под ним и тот предмет, который находится сейчас у меня в комнате, но также и тот, что в японском он обозначает словом ‘цуке’, тогда как я включать японский стол в свой объём понятия ‘стол’ не намерен, несмотря на то, что я, еще раз подчеркнем это, в данный момент могу и не догадываться о возможности такой ситуации – я никогда не видел ‘цуке’. Следовательно, в данный момент мы не сможем заметить разницу в значениях слова ‘стол’, хотя она уже существует, несмотря на, казалось бы, однозначное остенсивное определение, которым мы сейчас воспользовались.

Данный пример не является единственным. Интерпретаторы Крипке вдоволь поупражнялись в постановке обсуждаемой проблемы для различных ситуаций опыта. Одними из наиболее популярных оказались гипотетические описания так называемого «Опыта Робинзона». Это связано с витгенштейновским тезисом о невозможности индивидуального языка. Тем не менее, нельзя не увидеть того, что данные описания вновь и вновь ставят одну и ту же проблему – проблему следования правилу.

Г. Джиллет предлагает обсудить следующую ситуацию[108]. Племя туземцев для создания запасов, обеспечивающих их жизнедеятельность, использовало посуду – глиняные горшки, в которые складывались добытые собирательством продукты. Для того чтобы различать продукты по их функциональной принадлежности – допустим, чтобы отличать съедобные плоды от лекарственных, – туземцы использовали цветовые обозначения. Красная полоска на горшке означала то, что в нем находятся фрукты, и т. д. Допустим далее, что в какой-то момент времени все соплеменники, кроме одного, неожиданно заболели дальтонизмом – они перестали различать цвета полосок-знаков. Это дополнительное условие мы, развивая гипотезу Джиллета, вводим затем, чтобы исключить возможность интерсубъективной корреляции дальнейших действий единственного здорового соплеменника. Проголодавшись, оставшийся здоровым «Робинзон» тянется к горшку с красной полоской, и вот здесь неожиданно появляется скептик, который задает ему вопрос.

Скептик: Почему ты уверен в том, что в данном горшке находятся съедобные фрукты, вдруг туда помещены ядовитые плоды?

Робинзон: Ранее нами было установлено, что красная полоса на горшке есть знак того, что в него помещены съедобные фрукты.

Скептик: Почему ты уверен в том, что красная полоска на горшке имеет в качестве своего значения то, что содержимым горшка оказывается фрукт? Из того, как ты употреблял данный знак ранее, не следует, что его значение именно таково. Возможно, твои соплеменники изначально полагали за красной полоской на горшке значение – фруктояд. Это значит, что до определенного времени туда складывались фрукты, а с сегодняшнего дня – опасные для жизни плоды. Ты сам-то уверен в том, что употреблял ранее знак ‘красный’ в значении фрукт? Ведь ты же подтверждал из раза в раз правильность своего употребления знака ‘красный’ на практике – ты просовывал руку в горшок и сначала помещал, а потом, спустя некоторое время, вынимал оттуда фрукт. Но дело в том, что теоретически ты никак не сможешь обосновать, что во время исполнения этих действий знак ‘красный’ имел в качестве своего значения именно фрукт, а не фруктояд, ибо в данных конкретных действиях эти два на самом деле разных значения знака были неразличимы. Попытайся доказать сейчас, без обращения к интерсубъективной корреляции со своими соплеменниками, что ты сам имел в виду одно значение, а не другое. Проблема состоит в том, что если ты сам сегодняшним утром поместил в горшок с красной полоской ядовитый плод, то это действие невозможно интерпретировать как некорректное по отношению к твоему прошлому опыту.

В итоге скептик может принудить туземца – если тот, конечно, окажется способным воспринять аргументацию и быть последовательным в своих умозаключениях – на то, чтобы последний никогда больше не притрагивался к горшку с красной полоской.

Итак, аргумент Крипке вновь оказывается гораздо радикальнее: даже непосредственный чувственный опыт не способен задать стабильность значения языкового выражения, ибо сам воспринимаемый конкретный предмет не содержит в себе правило, задающее четкий критерий корректного употребления данного выражения в будущем.

Скептический аргумент высказан. Чтобы проверить его на прочность, необходимо проанализировать те теории, которые на первый взгляд дают его позитивное решение. Сомнение скептика в возможности стабильного значения у выражений будет оправданно в той мере, в какой на основании его позиции удастся сформулировать некоторые существенные контраргументы, разрушающие позитивные теории.

Так и поступает Крипке. Он выбирает в качестве объектов для критики диспозиционную и квалитативную теории значения и пытается, используя последовательный скепсис, указать на ошибочность их выводов. Проследим, как он это делает.

Основной тезис диспозиционной теории значения Крипке формулирует следующим образом: «Во-первых, мы должны построить простой диспозиционный анализ. Он даёт критерий, который будет говорить мне, какую числовую теоретическую функцию φ; я подразумеваю под бинарным функциональным символом ƒ;, а именно: референт φ для ‘ ƒ;’ есть единственная в своём роде бинарная функция φ;, такая, что я предрасположен, будучи спрошенным о ‘ f(m, n) ’, где ‘ m ’и ‘ n ’– цифры, обозначающие отдельные числа m и n, ответить ‘ p ’, где ‘ p ’– цифра, обозначающая φ(m, n). Подразумевается, что этот критерий даёт нам возможность ‘прочитать’, какую функцию я подразумеваю под данным функциональным символом, исходя из моей предрасположенности»[109].

Диспозиционная теория утверждает, что значение выражения фиксируется в факте предрасположенности употребить данное выражение тем или иным способом. Например, выяснить, что я подразумеваю под знаком ‘+’, можно, если зафиксировать, какую предрасположенность к ответу я буду иметь в случае конкретного употребления данного знака. Так, если на 68+57 я предрасположен дать ответ 125, значит, я подразумеваю под ‘+’ плюс, если я предрасположен выдать ответ 5, значит, подразумеваю под ‘+’ квус – некую экстравагантную математическую функцию.

Перейдём к критике. У Крипке можно выделить три главных аргумента против диспозиционной теории значения. Вот как они выглядят.

Аргумент «Ошибка». Допустим, я вычисляю 68+57 и получаю ответ 115[110]. Когда мне указали на некорректность результата моего вычисления, я воскликнул: «Ну, конечно же! Правильный ответ 125. Я просто совершил ошибку. Я сложил 8 и 7, получил 5, но позабыл перенести 1 в следующий разряд». С точки зрения теории диспозиций я подразумеваю под ‘+’ то значение, в каком я предрасположен его употребить в конкретной ситуации. В этой ситуации я оказался предрасположен употребить ‘+’ таким образом, что оказалось 68+57=115. По определению это означает, что под ‘+’ я подразумевал какую-то другую функцию, отличную от ‘плюс’. Однако я говорю, что это не так. Я утверждаю, что был предрасположен употребить ‘+’ в значении ‘плюс’, но просто совершил ошибку.

Иногда мне случается путать слова в отношении к их референтам. Я произношу ‘стол’, указывая на стул. Меня поправляют: «Наверно, вы имели в виду другое слово?» Я восклицаю: «Ах, да! Я хотел сказать ‘стул’, я просто оговорился…». Но ведь я всё-таки был предрасположен употребить слово ‘стол’ так, что оно указывало на стул. Означает ли это, что его значением оказался стул? Я снова выступаю против такого заключения. Я просто ошибся, на самом деле я не был предрасположен употребить слово ‘стол’ в отношении стула, я хотел сказать ‘стул’.

Диспозиционная теория не в состоянии объяснить этот феномен ошибки. Диспозиционист должен признать одно из двух: 1. Ошибки не существует. Если кто-либо предрасположен в ответ на вопрос о 68+57 выдавать число 115, то это, в соответствии с главным тезисом данной теории, означает, что вычисляющий подразумевает сейчас под ‘+’ функцию, явно отличную от ‘плюс’. Однако данное заключение вступает в противоречие с очевидным фактом переживания ошибки, которое испытывает вычисляющий. Если диспозиционист прав, то вообще непонятно, по какой причине вдруг возникает мысль об ошибке? 2. Ошибка имеет место. Если кто-либо употребляет слово ‘стол’ в отношении стула, а затем восклицает: «Ах, я оговорился!», это означает, что он подразумевает под словом ‘стол’ не то понятие, в соответствии с которым он был предрасположен употребить это слово в данной ситуации. Очевидно, что данное заключение вступает в противоречие с главным тезисом теории диспозиций. Получается, что подразумевать значение слова и иметь предрасположенность к его употреблению – это различные ментальные события.

Аргумент «Ad infinitum». Это, пожалуй, самый распространенный аргумент Крипке, которым он пользуется на протяжении всего исследования. Крипке подчеркивает несоизмеримость конечного и бесконечного, утверждает, что конечная познавательная активность человеческого сознания не способна обозреть бесконечное число случаев употребления слова. Вот как звучит этот аргумент у самого Крипке: «Если диспозиционист пытается определить, какую функцию, как функцию, предопределённую ответом, который предрасположен дать для произвольно больших аргументов, то он игнорирует тот факт, что мои предрасположенности распространяются только на конечное число случаев»[111].

Разумеется, чтобы выяснить, что я подразумеваю под знаком ‘+’, нужно зафиксировать те предрасположенности к конкретным употреблениям этого знака, которые у меня есть. Если я предрасположен употребить знак ‘+’ в выражениях ‘2+2=4’ и ‘3+3=6’, то это может означать, что под ‘+’ подр