Роберт Лоуренс Стайн 8 страница

 

 

Даже в моменты ненависти к своей единокровной сестре я не могла не восхищаться ее красотой, чувством собственного достоинства, чувством меры и приличия, а также скрытностью. Но все эти качества отступали перед ее характером, вызывавшим у меня презрение. Я всегда считала Беренгарию избалованной и изнеженной, раздражительной, ленивой и своенравной. Глядя на нее, я часто задумывалась над тем, какой она была бы, оказавшись на моем месте.

Теперь я понимала это, ведь в ее нынешнем положении красота и титул не давали ей никаких преимуществ и, фактически, даже вредили. Исаак Кипрский просил руки Беренгарии именно потому, что она была принцессой и к тому же красавицей, и именно потому, что в прошлом ей во всем потакали, отец внезапно решил пойти против ее воли. Кроме того, Беренгарию совершенно потрясло сообщение Диагоса о неотвратимой свадьбе Ричарда. Но никто не мог бы вынести такого града ударов с большей стойкостью.

Она плакала, плакала часто и безудержно, но только запершись в собственных апартаментах, либо одна, либо при мне. Однако в течение всех десяти дней, когда в Памплоне находились эмиссары киприота, Беренгария ничем не выдала своего состояния и была самоуверенной, спокойной и безмятежной. И непостижимо смелой.

Однажды вечером, после очередного невероятно пышного обеда, когда никого из сотрапезников нельзя было назвать достаточно трезвым, эрцгерцог, невысокий смуглый толстяк, сильно напоминающий вставшую на задние ноги свинью в превосходном костюме, подошел к Беренгарии и положил ей на колени умопомрачительно великолепную нитку жемчуга. Если бы надеть ее на шею, она достала бы до колен. Превосходные жемчужины — одна к одной — были прекрасны. Эрцгерцог произнес одну из своих пространных речей, которая сводилась к тому, будто Исаак посылал ей это ожерелье, сознавая, что оно абсолютно недостойно прикосновения к прекраснейшей во всем христианском мире шее, и все же надеясь на то, что принцесса по доброте своей примет его. Положение было затруднительным. Отец, державшийся последние несколько дней весьма свободно, несомненно, все видел и слышал. Все сколько-нибудь влиятельные при дворе гости смотрели на него. Как ни странно, эрцгерцог опустился перед Беренгарией на колени.

Принцесса медленно перебирала пальцами жемчужины. И, помолчав, проговорила: — Жемчуга бесподобны. Совершенно бесподобны. Они слишком прекрасны и слишком ценны, чтобы украшать чью-то шею, кроме шеи императрицы. Я прошу вас, ваше высочество, бережно хранить это ожерелье до того дня, когда его сможет надеть императрица Кипра. — Она собрала жемчуга в пригоршню и вложила их в руки эрцгерцогу. Эти слова не были ни отказом, ни обещанием. И ни к чему ее не обязывали.

Когда мы остались с ней вдвоем в ее комнате, она сказала:

— Если бы я надела ожерелье — а он только того и ждал, — оно стало бы веревкой, за которую козу тянут на рынок!

— Ты превосходно вышла из положения, — согласилась я. — Но перед отъездом все равно они потребуют ясного ответа: да или нет. Это неизбежно, Беренгария…

— И я отвечу «нет»! Отцу. А он передаст им мой ответ. Не понимаю, почему я должна сказать это эмиссарам прямо в лицо. Отец знает, что либо я выйду замуж за Ричарда Плантагенета, либо останусь старой девой, а если ему угодно играть в эту игру с посланцами Исаака, то он не осудит меня, если я тоже включусь в нее. Ему известно мое мнение, а мне — его, но поскольку он хочет держаться в рамках приличия, я также должна, по возможности, оставаться в этих рамках. К тому же, что бы ни говорил Диагос, ты же знаешь, Анна, что от Блонделя до сих пор нет никаких известий. Вот и еще один день прошел, а письма все нет!

— Боюсь, что, когда мы его получим, в нем будет сказано, что рыцарь женится на леди. И что тогда, Беренгария?

— Я скорее умру, чем выйду замуж за императора Кипра или за какого-то другого мужчину. Отцу это известно. Он думает, что сможет уговорить меня, подкупить нитками жемчуга и задобрить льстивыми речами. Он очень ошибается.

Пришел день, когда отец после ужина послал за Беренгарией. Мы ужинали все вместе в большой зале и были, казалось, довольны и веселы. После доводившей до пота жары, обильной еды и возлияний в будуаре нам показалось очень холодно, и Пайла предложила выпить на ночь горячего поссета, а Матильда принесла кирпичи, раскаленные в печке, чтобы согреть нам постели. Мы пребывали в состоянии той полной расслабленности, которая приходит по возвращении с какого-нибудь утомительного публичного раута.

— Скажи его величеству, — наставляла она пажа, принесшего записку от отца, — что я скоро приду. Пайла, погоди ты со своим поссетом. Я выпью перед тем, как пойти к отцу. Матильда, принеси мне белое платье и газовую вуаль. Кэтрин, пожалуйста, сапфировое ожерелье! Да, пусть Бланко приготовит фонарь.

И мы с ней ушли в спальню.

— Ну, вот и настала минута, — вымолвила она. — Придется повторить ему все снова. Я надеялась и молилась... — Беренгария резко повернулась, яростно заколотила сжатыми кулаками в каменную стену и выкрикнула: — Великий Боже, неужели недостаточно того, что я уже перенесла?

Я взяла ее за плечи и оттащила от стены.

— Смотри, ты ссадила руки.

Действительно, на белой коже проступили капельки крови. Беренгария резким движением вытерла руки о домашнее платье и внезапно впала в безмятежное спокойствие. Она стояла как статуя, пока ей расчесывали волосы, надевали новое платье и оправляли прозрачную вуаль. Когда вошла Пайла с поссетом, Беренгария сказала:

— Прощальный кубок, Анна, — и улыбнулась мне, осушив бокал.

Никогда она не была такой красивой и никогда больше не выглядела так после того вечера. Новое белое платье ей сшили из дамасского шелка, привезенного дедом с Востока. На белом как мел фоне сияли кремово-белые розы. Газовая вуаль окружала голову туманной дымкой. Эту ослепительную белизну смягчали только черные волосы, наполовину скрытые газовым облаком, свежая розовая помада на губах, иссиня-черные глаза и ресницы да сапфиры вокруг шеи. Беренгария была словно высечена из мрамора — или из глыбы льда.

В сопровождении Бланко она вышла из комнаты. Мы проводили ее взглядом, повернулись к камину, выпили свой поссет и погрели ноги, протянув их к огню. Завязался оживленный разговор. Пайла с Кэтрин были совершенно уверены в том, что принцесса вернется к нам помолвленной. Императрицей Кипра.

— Да и пора бы уже, — заметила Матильда, сновавшая взад и вперед с горячими кирпичами. — Если бы ее мать, да упокой Господь ее душу, была жива, миледи давно была бы замужем.

— Но такого стоило подождать, — рассудительно произнесла Пайла, — «Императрица Кипра» — это звучит!

— Император преклонного возраста, толстый, — напомнила Кэтрин, — и уже был женат.

— Значит, опытный, покладистый и не слишком пылкий, — возразила Пайла.

Они долго болтали, пока не начали зевать от усталости.

— Ложитесь спать, — сказала я, — а я подожду принцессу. Сегодня моя очередь быть при ней.

Дамы запротестовали — им хотелось остаться, чтобы поздравить Беренгарию. Но время шло, поссет был выпит, и огонь в камине угасал. Наконец Кэтрин с Пайлой отправились спать, а мы с Матильдой остались в будуаре.

Старуха быстро уснула, да и я уже почти дремала, когда раздался стук в дверь. В будуар вбежал один из пажей отца, запыхавшийся, с пылающими щеками, и выкрикнул, что его величество зовет меня и никого другого, притом немедленно.

— Даже в ночной рубашке, если вы уже легли, — уточнил он.

Матильда, разбуженная его криком, спросила, что случилось, и когда я сказала, что меня звал король, предположила:

— Ах, они, наверное, пьют за здоровье и счастье нашей красавицы. Жаль, что ее бедная мать не дожила до этого дня. Выпейте глоток и за меня, ваша милость.

Но я с тревогой думала о том, что меня ожидает, предполагая, что найду Беренгарию в слезах, а отца в ярости. Я кликнула Бланко и позволила ему проводить меня до апартаментов короля — его мрачных, суровых апартаментов, доступ в которые я тем не

менее считала своей привилегией, поскольку отец высоко ценил возможность своего уединения. В его кабинете обсуждались только государственные тайны или узко семейные вопросы. Он казался необитаемым и в сочетании с голыми каменными стенами,

каменным же полом и строгой мебелью выглядел мрачным и угрожающим.

Войдя, я увидела отца на коленях в дальнем конце комнаты, спиной ко мне, с опущенной головой. Беренгарии вообще не было видно. На в какой-то момент мне пришла в голову смешная мысль, что, исчерпав все доводы, он принялся молиться и послал за мной, чтобы молиться вместе. Но подойдя ближе, я поняла, почему его поза столь необычна, — на полу перед ним лежала распростертая Беренгария. Мне показалось, что она была без сознания. Очевидно, моя единокровная сестра израсходовала все доводы

и либо действительно упала в обморок, либо притворилась из тактических соображений. До чего же своевременным, уместным и полезным может оказаться обморочный припадок у женщины.

Секундой позже я поняла, что ошиблась. Грудь нового белого платья Беренгарии была забрызгана кровью, как и концы газовой вуали, а отец краем длинного рукава вытирал кровь, непрерывно сочившуюся из длинной узкой раны на ее шее. Услышав мои шаги, он повернулся ко мне. Его искаженное серо-зеленое лицо выражало полное смятение.

— О, Анна! Боже мой... посмотри сюда...

Я подумала, что Беренгария разозлила его, и он ударил ее ножом, оказавшимся у него в руке. На столе стояла ваза с красными зимними яблоками, и одно из них, наполовину очищенное от кожуры, лежало у самого края стола.

Мне нравятся сюжеты, связанные с насилием, но в жизни я стараюсь с ним не встречаться. А кровь вызывает во мне отвращение, я не могу даже слышать это слово или видеть его написанным, и мысль о том, что отец в гневе пустил кровь своей Беренгарии, своей любимице, была для меня ужасна. Но она тем не менее лежала на полу, вся в белом, как прекрасная жертва какого-то ритуального жертвоприношения, а руки отца походили на руки мясника.

— Послать за Ахбегом? — проговорила я тихим, нетвердым голосом.

— Я уже послал. Сразу же, как только это случилось. Он должен сейчас прийти. О Господи, она умрет. Пошли за ним еще кого-нибудь, Анна, или сходи сама. Я убью этого старого дьявола, если он не поторопится. —. Он обмотал руку другим рукавом и стал снова вытирать кровь.

К тому времени я уже поняла, что кровь, насколько бы она ни была отвратительна и страшна, не била ярко-алой струей, как бывает при опасных для жизни ранах, и, двинувшись к двери, сказала об этом отцу. Открыв дверь, я едва успела прикрикнуть на пажей, собравшихся неподалеку в коридоре, как увидела пляшущее на сводчатой стене пятно света от фонаря и услышала звук быстрых шаркающих шагов. В тот же момент на повороте коридора в сопровождении пажа появился Ахбег.

— Он там, — показала я пальцем через плечо.

Ахбег одной рукой держал руку пажа, а другой ощупью опирался на стену.

— Не пускай сюда никого, — сказал отец, и я в дверях отпустила пажа, подала старику руку и ввела его в комнату. Ахбег подозрительно огляделся, сощурив подслеповатые глаза.

— За мной послал король, — проговорил он дребезжащим голосом. — Где его величество? Что случилось?

Я поняла, что Ахбег почти слеп. Он очень постарел и стал еще более худым и грязным, чем когда приходил в будуар вправлять лодыжку Блонделю.

— А, слава Богу, ты пришел, — обрадовался отец. — Моя дочь... я кое-что говорил ей — ради ее же блага, — а она схватила нож и резанула себя по горлу. Сюда, Ахбег, сюда. Вот, гляди...

Ахбег смотрел, выпучив глаза, совсем как летучая мышь. Отец довольно грубо взял его за руку и притянул к тому месту, где лежала Беренгария.

— Поднесите свечу и держите ее неподвижно, — распорядился старик, с трудом склонился над Беренгарией и посмотрел на рану через полузакрытые веки. — Тут не из-за чего волноваться. Эта царапина не опаснее пореза на пальце.

У отца вырвался глубокий вздох облегчения. Ахбег продолжал осматривать рану.

— Горло не тронуто, на шее простая царапина. Но я уже не могу работать на коленях. Поднимите ее. Нет ли здесь стола, скамьи или чего-нибудь вроде этого?

Отец с несколько посветлевшим лицом поднял Беренгарию и положил ее на стол, а я взяла единственную в комнате подушку и подложила ей под голову. К тому времени не унимавшаяся струйка крови доползла уже до плеча.

Ахбег полез в объемистую поношенную сумку, которая всегда висела у него на поясе, вытащил иголку и нитку и подал их мне:

— Проденьте нитку в иглу, — попросил он. — Теперь я плохо вижу такие мелкие вещи. Крупные вижу очень хорошо, а когда речь идет о ранах, пальцы заменяют мне глаза. Сир, вам не о чем беспокоиться. Я уже стар, но никогда еще не видел, чтобы женщина нанесла себе смертельную рану. Иногда они бросаются в воду, а потом вопят о помощи, порой принимают яд — и это уже конец. Но ни одной женщине пока не удалось покончить с собой ударом ножа. И никогда не удастся.

Я протянула ему иглу с продетой в нее ниткой, которую он принял без благодарности, повернулся к столу, скомкал в руке газовую вуаль и вытер мешавшую ему кровь. Потом бесстрастно, словно латал дырку на рубахе, сшил вместе края раны. Меня снова затошнило, но я почему-то не смогла отвести глаза от его рук. Старик действовал быстро — он был мастером своего дела. Я вздрагивала и передергивалась каждый раз, когда он протыкал иглой кожу, отец ходил взад и вперед в другом конце комнаты и, глядя на дочь, повторял: «Боже мой, Боже мой!» Ахбег сделал восемь стежков и выпрямился. Снова порывшись в сумке, он извлек небольшой холщовый мешочек, из которого вынул щепотку какого-то серого порошка.

— Дайте руку, — сказал он мне.

Я повиновалась, и старик высыпал порошок на мою ладонь. Потом тщательно уложил в сумку мешочек и иглу, закрыл ее и плюнул мне на ладонь. Это было ужасно. Я едва не закричала. Указательным пальцем правой руки Ахбег растер порошок в слюне и смазал этой «мазью» рану и шов. Через него просочилось немного крови. Прежде чем он закончил свои манипуляции, я отдернула руку. Кровь Беренгарии, слюна Ахбега... и что это за серый порошок? Небось высушенная толченая жаба?

— Теперь не будет ни боли, ни заражения, — объявил Ахбег, вытирая пальцы о порозовевший дамасский шелк платья своей пациентки. — Не пытайтесь ее разбудить. Обморок пройдет во сне, и это смягчит шок. Сама по себе рана пустячная. Я даже не стал бы тратить такую хорошую нитку, не будь ваша дочь принцессой.

— Ахбег, — сказал отец, внезапно перестав расхаживать по комнате и взывать к Богу. — Я хочу, чтобы ни слова о происшедшем не вышло из этих стен.

— Я же не курица, чтобы кудахтать на весь двор, — проворчал Ахбег и заковылял к выходу. У двери он обернулся: — Когда принцесса проснется, ей очень захочется пить. Дайте ей чего-нибудь, но только не вина: воды, молока, бульона — что окажется под рукой. Спокойной ночи, сир. Вы вполне могли обойтись и без меня.

— Спокойной ночи, Ахбег, и спасибо тебе, — ответил отец.

Он подошел ко мне и встал рядом, у конца стола, на котором, как мертвая, лежала Беренгария. Кровь на ее коже и платье уже стала ржаво-красной. Сквозь серо-зеленую мазь на шее проступили пятна, словно рана гноилась.

— Да, — заговорил отец,— это выше моего понимания. Я не помню случая, чтобы Ахбег ошибался. Но что же нам теперь делать? Что мы скажем всем остальным? Фернандо и архиепископ ждут ответа. Я обещал дать его завтра утром. Я ведь просто разговаривал с Беренгарией, Анна. Просто разговаривал. Не выходил из себя, не укорял ее ни в чем, однако она была упряма, как дьявол. Я начал чистить для нее яблоко — вот это, — а она вырвала у меня из руки нож. Анна, дорогая моя, Беренгария нанесла удар и тебе тоже! Возможно, мне следовало... Я сразу подумал о тебе и об Ахбеге. В такие минуты человек должен знать, на кого можно положиться. Сейчас я дам тебе немного вина, Анна...

— Мне надо помыть руку, — сказала я. — Я хочу отмыть слюну и кровь, а то меня вырвет.

Отец быстро прошел в угол комнаты, где за простой холщовой занавеской стояли его умывальный таз и кувшин. Наполнив таз водой, он поставил его передо мной, рядом положил чистое полотенце. Умывшись, я почувствовала себя лучше, и ко мне окончательно вернулось самообладание. Отец убрал таз и, взглянув на Беренгарию, по-прежнему без движения лежащую на столе, озабоченно проговорил:

— Хорошенькую историю привезет Фернандо своему брату — принцесса предпочла зарезаться, нежели выйти за него замуж! А кем буду выглядеть я? Демоном, который довел собственную дочь до смертного греха, — я, терпеливейший и снисходительнейший отец во всем христианском мире? Клянусь тебе, Анна, я говорил с нею самым спокойным тоном, и главным образом о том, что говорил раньше тебе.

Отец беспомощно посмотрел на меня. И я вспомнила все, что он для меня сделал. Даже десять золотых монет, которые я дала Блонделю, были его подарком. Я села, раздумывая над тем, как выйти из положения, и внезапно в моей голове выстроился прекрасный план, хитрый, законченный во всех деталях, вошедший в сознание мягко и четко, как рука в перчатку.

— Мы скажем, что Беренгария плохо себя почувствовала, когда была у вас в кабинете, и вы послали за Ахбегом, который подумал, что у нее, возможно, чума. Это могло бы вызвать панику, и мы с вами очень перепугались — да и кто не испугался бы на нашем месте? Чума возникает внезапно, на шее, под мышками и в паху появляются бубоны. Ею можно заразиться даже на расстоянии. И архиепископ с эрцгерцогом поспешат убраться из Памплоны. Через несколько дней мы обнаружим, что Ахбег ошибся и что вздутие на шее оказалось всего лишь простым нарывом, который он вскрыл, чтобы впоследствии на шее осталась едва заметная прямая линия, а не шрам с рваными краями. Тогда вся история предстанет в ином свете, и все женщины побегут с каждым чирьем к хирургу. А пока будет совершенно естественно, если я стану ее сиделкой. Как, по-вашему, это правдоподобно?

Отец посмотрел на меня так, словно я только что выполнила на его глазах двойное сальто.

— Клянусь Богородицей, — обрадовался он, — это настоящая находка.

— Рада вам служить, сир. Будет разумно, если вы переберетесь в другую комнату, оставив нас здесь. Постарайтесь сделать так, чтобы наша версия стала достоянием публики, и велите приготовить себе другую кровать, одеяла и подушки. Мне нужны два пажа, которые должны быть постоянно под рукой, и пусть дважды в день приходит Ахбег.

— Если ты берешься за это, Анна, то я обеспечу все, что ты пожелаешь.

Мне почему-то вспомнилось очень давнее утро: я отправилась на рынок, где купила на лотке вишни, повернулась и увидела уличного мальчишку, ловившего в луже головастиков. Железный тазик в его руке был уже полон маленькими зеленоватыми тварями. Я дала ему пригоршню вишен, а он с совершенно ангельской улыбкой опустил руку в тазик, выловил извивающееся скользкое существо и протянул его мне...

— Дорогой отец, — помолчав, заговорила я, — вы уже столько сделали для меня, и я рада, что могу что-то сделать для вас. А теперь ступайте и расскажите всем об опасности подхватить чуму. Скажите эрцгерцогу с архиепископом, что принцессу внезапно сразила болезнь, а если увидите малейшее сомнение на их лицах, предложите им самим взглянуть на Беренгарию... И прошу вас, сир, не пускайте сюда Матильду: она тут же обо всем пронюхает.

На лице его было написано облегчение, он радовался тому, что кто-то говорил ему, как себя вести. Но когда он повернулся к столу, где лежала Беренгария, ощущение облегчения сменилось мрачным недоумением.

— Господи, что заставило ее пойти на это? Я ничем не угрожал ей, Анна, даже не повысил голоса и говорил с ней вполне рассудительно. — Отец нагнулся и всмотрелся в неподвижное, отрешенное лицо. — Ты считаешь, Ахбег был прав, советуя не будить ее? Может быть, все-таки стоит попробовать привести ее в чувство? Жженые птичьи перья... я

видел, как их запах приводил в сознание женщин. И вино. Может быть, влить ей в рот немного вина, разжав зубы? — Впервые он подверг сомнению безупречность опыта Ахбега и предлагал нарушить предписания старого врача.

— По-моему, лучше все делать в точности так, как нам было сказано, — возразила я. — Идите же, распорядитесь о своей постели прислуге и объяснитесь с нашими визитерами.

Отец колебался:

— Я же обещал завтра утром дать им ответ.

— Обстоятельства оправдывают некоторую задержку, — улыбнулась я. — В любом случае отказывать всегда лучше заочно. Пусть отправляются восвояси, а потом вы им напишете.

— Ладно. По крайне мере, теперь у меня есть ответ! — Он снова взглянул на дочь, покачал головой и вышел из комнаты.

По-моему, больше мы об Исааке Кипрском не слышали.

 

 

Следующие три дня я провела в обстановке, научившей меня кое-каким прелестям заточения, и поняла, как чувствует себя прокаженный. В нашу комнату не входил никто, кроме Ахбега, и я ловила себя на том, что страстно ждала его посещений, хотя он, решительно не одобряя эту затею, был угрюм, груб и демонстрировал достойное сожаления отсутствие интереса к своей пациентке. Сменявшие друг друга пары пажей были постоянно наготове, но всегда боялись, что им что-нибудь поручат, и убегали в дальний конец коридора, стоило мне лишь открыть дверь нашей импровизированной больничной палаты. Часто, изображая особое рвение, они улетучивались, не дослушав того, что от них требовалось.

Первые два дня пожираемый тревогой отец подходил к двери и спрашивал, как дела, но потом услужливые придворные доброжелатели посоветовали ему не подвергать себя опасности, и с тех пор, поддерживая нашу версию, он обретался поодаль.

Берентария же, едва пришедшая в сознание, сразу принялась плакать. Она плакала и плакала, почти непрерывно.

— Почему вы не дали мне умереть? Я так мечтала об этом! — твердила она мне не меньше сотни раз.

Как и ожидал Ахбег, рана ее не загноилась. Не было у Беренгарии и жара, но я предпочла бы обслуживать шестерых больных настоящей чумой, чем одну ее. Она отказывалась есть, не могла уснуть и лишь плакала и плакала.

Заговаривала она со мной лишь изредка. Судя по всему, отец сказал ей о том, что Ричард отправляется в Англию, а после Пасхи, вероятно, состоится свадьба; это известие, естественно, привело ее в отчаяние, вызвавшее сумеречное состояние.

— К чему мне есть? — спрашивала она, отталкивая в сторону все, что я предлагала. — Чтобы остаться живой? Что в этом хорошего? Мне незачем жить.

Если ей действительно не суждено полюбить другого человека, то смысла в ее жизни было не больше, чем в моей. Теперь она находилась в том же положении, что и я в тринадцать лет. Но я любила книги, интересовалась всем, что происходило в мире и с окружающими меня людьми. Мне нравился уют, в котором я жила. Я мечтала о строительстве дома. Я находила что-то любопытное даже в смене времен года, в изменениях погоды. Однако говорить о таких эфемерных радостях женщине в состоянии душевного не покоя — все равно что предлагать конфетку несчастному, с которого содрана кожа. Поэтому я просто давала ей выговориться, а сама молчала. Хотя нас было двое, я, как, вероятно, и она, чувствовала себя словно в одиночном заключении. А черепа, в которых роились наши мысли и чувства, были одиночными камерами нашей тюрьмы.

Разумеется, случались минуты, когда мы с нею общались.

Однажды она спросила, почему с нею только я и где все остальные. Я объяснила ей, в чем дело.

— Много шуму из ничего. По мне, пусть хоть весь мир узнает, что я скорее перережу себе горло, чем выйду за нелюбимого.

— Но не сейчас. Позднее ты изменишь свое мнение. И потом, подумай об отце. На него смотрели бы, как на толкнувшего тебя на самоубийство.

— Его чувства не в счет. Он слишком жесток. Если он намеревался сам найти мне мужа, ему следовало сделать это, когда я была еще ребенком. Ждать столько времени, чтобы потом орать на меня, убеждая в том, что я должна выйти замуж за этого Исаака или остаться старой девой, потому что Ричард все-таки женится на Алис, — какая жестокость... — И она снова разразилась слезами.

Любой разговор кончался одним и тем же.

Неожиданно, на четвертый день моего заточения, в Памплону ворвалась весна. Через узкие неприветливые окна небольшой отцовской комнаты проникло солнце и легло на пол золотым узором. Я забралась на высокий каменный подоконник и долго смотрела на Памплону. За несколько последних дней почки деревьев в парках и фруктовых садах постепенно налились, готовые к пышному цветению, и под теплым солнцем этого утра робко и осторожно развернулся каждый лепесток нежных цветов. Бело-розовые цветы персиковых, сливовых и вишневых деревьев пенились и трепетали в лучах утреннего солнца, а вдали виднелись предгорья Пиренеев, уже покрытые недолговечным зеленым ковром.

Я вспомнила о Блонделе. Там, на севере, земля еще скована холодом, но и туда скоро придет весна. Он увидит первое дерево в цвету, подумает о Беренгарии и вновь познает муку любви — в этом году еще будет так, а в следующем цветущее дерево подскажет ему какое-то другое имя...

Я никогда не могла объяснить даже себе самой, почему так упорно недооценивала его постоянство. Я прекрасно понимала, что и на будущий год, и каждый год до самой смерти буду думать о нем, увидев что-то привлекательное, услышав прекрасную музыку, встретившись с чем-то радостным и интересным, что он мог бы разделить со мною. Какой эгоисткой я была, думая, что пылкая влюбленность Блонделя излечима, что Беренгария стала жертвой неразумной, упрямой фантазии и что только одна я по-настояшему влюблена!

Прошло еще два тихих дня, и я впала в панику. Я была недостаточно строга или ненаходчива, чтобы успешно следовать примеру Матильды, ухаживавшей за безумной королевой, и разжимать рот Беренгарии бельевой прищепкой, заставляя ее проглотить бульон, глоток поссета или вина. Никакие уговоры, никакие внушения не могли убедить ее в необходимости принимать пищу. Если я слишком настаивала, она просто отталкивала меня, и все, что я ей предлагала, выливалось на одеяло. С каждым днем ее лицо, словно сжимаясь, становилось все меньше и меньше, а кожа — все более серой, руки казались хрупкими, как старые пересушенные палки. От голода, слез и бессонницы состояние Беренгарии стало почти критическим, и, глядя на нее, я чувствовала себя виноватой и глупой. Наспех придуманный план сохранения ее тайны и душевного равновесия отца, а также избавления от киприотов теперь казался бессмысленным, опрометчивым и ребяческим. Дальше так продолжаться не могло, и в то утро я сказала вошедшему Ахбегу:

— Пора заканчивать эту историю с чумой. Принцессе необходимы более широкое общество и лучший уход, чем тот, на какой я способна. Если вы снимете повязку, я пойду к королю, и сможет объявить, что его дочь здорова.

Ахбег перевел на меня молочно-белые старческие глаза, полные явного злорадства.

— Милорд король изложил свой план и изъявил свою волю, и из чувства долга я поддержал его, а из благодарности согласился участвовать в этом... маскараде, изображая из себя дурака, не понимающего разницы между чирьем и смертельным чумным бубоном. Что ж, кончайте спектакль, чтобы единым словом уничтожить мою репутацию врача. Смейтесь, сколько вам угодно. Но помните: тот, кто смеется над знанием, смеется над Богом, и не будет тому благословения.

Как бы ни безразличен мне был старый лекарь, его слова усугубили мое ощущение собственной глупости и вины. Я не подумала о его профессиональной гордости, а если бы задумалась над этим, решила бы, что он живет настолько уединенной, замкнутой жизнью, что ему давно безразлично общественное мнение. Однако даже в этом мрачном, грязном, одиноком старике, по-видимому, еще жило тщеславие.

— Мне очень жаль, Ахбег. Когда это случилось, нам пришлось думать и действовать быстро. Теперь я понимаю, что наш план плох. Сказать по правде, мне очень стыдно за себя. Я оказалась дурной сиделкой, не умевшей уговорить больную проглотить хоть кусочек размоченного в молоке хлеба!

— У вас не было репутации, которую можно потерять.

— Была. Король верил мне так безгранично, что предоставил возможность одной ухаживать за нею. И вот что из этого вышло…

Когда он снял пластырь, я увидела рану — чистую, сухую, хорошо зажившую.

— Теперь, кроме более веселой компании, и няньки, которую она слушалась бы, ей ничего не нужно, — заметил Ахбег.

Он был прав. Но такое бодрящее общество будет состоять из тех, кто не знал ее тайны, а со мной ей не приходилось делать усилий, чтобы скрывать страдания и боль. Но я не стала высказывать своих соображений по этому поводу.

Ахбег склонился над постелью и посмотрел на Беренгарию. Никогда ни один врач и ни один пациент не смотрели друг на друга с таким полным отсутствием интереса и доверия.

— Я откладываю объявление об ошибке еще на два дня, — сказал он, спрятал руки в рукава и пошел к двери.

— Не могу я на это решиться, — возразила я, вставая между ним и дверью. — Я твержу вам, что за шесть дней она ничего не съела, а вы не обращаете на мои слова никакого внимания. Вы что, не видите, как она исхудала? Если ждать еще два дня, а состояние принцессы не улучшится...

—...то она умрет, — спокойно закончил он фразу. — А поскольку предполагается, что я диагностировал чуму, все будет логично, и мне не придется стыдиться…

Я смотрела на него, потрясенная, не веря своим ушам. Ахбег хочет, чтобы она умерла!

Паника, охватившая меня с самого утра, достигла высшей точки. Я быстро шагнула к двери, открыла ее и громко окликнула дежурных пажей.

— Отыщите его величество. Где бы он ни был и что бы ни делал, пусть немедленно идет сюда. Ну, быстро, бегом!