Роберт Лоуренс Стайн 12 страница

Разговаривала я и с домочадцами Санчо, не упуская ни одного слова и даже ни одного умолчания, которые могли бы дать ответ на главный вопрос. Была у них одна болтливая старуха, по имени Матильда, служившая сиделкой у королевы Беатрисы и нянчившая Беренгарию со дня рождения. Она была слишком тупа, чтобы задуматься над истинной причиной моих расспросов и ее ответы меня вполне удовлетворяли. Я также подолгу вела очень сердечные разговоры с обеими фрейлинами и не извлекла из них ничего, что могло бы внушать подозрения.

В честь моего визита из монастыря, где она проводила большую часть своего времени, приехала домой и Бланш, вторая дочь Санчо. Это была приятная, вполне обыкновенная девушка, о которой можно было лишь сказать, что ей трудно настроиться на мысль о принятии монашеского обета — факт, который я лично воспринимала как признак здравомыслия, а не чего-то обратного. Третий член семьи, молодой Санчо, мне откровенно понравился. Он вполне мог быть одним из моих сыновей, если бы не был таким смуглым и покладистым.

Постепенно и с оглядкой я пришла к выводу, что идея этого союза хороша.

Когда приданое было отправлено и помолвка уже не вызывала сомнений, я начала разговор с Беренгарией о будущем — о путешествии, трудностях и лишениях, с которыми она неминуемо встретится. Основываясь на собственном опыте, я доказывала ей несуразность большого багажа и слишком большого количества придворных дам и советовала прислушаться к моим словам.

— Мне нужны только Матильда в качестве горничной, Пайла, которая будет следить за одеждой, прической и прочим, ну и, разумеется, Анна и Блондель.

— Свита получается достаточно скромной, — заметила я. — А кто такие Анна и Блондель?

— Анна — герцогиня Апиетская, а Блондель — мой музыкант. Сейчас они в герцогстве Анны. Она строит там дом, по проекту Блонделя, и я отпустила его помочь ей. Но они должны скоро вернуться.

Судя по ее описанию, Анна и Блондель были достойным дополнением свиты. Ричард хвастался, что у него нет менестреля, но даже его целеустремленная экономия вряд ли распространилась бы на то, чтобы отклонить хоть кого-то из окружения жены, кроме того, каждому известно, как хороший менестрель может способствовать счастью домашнего очага. Что касается герцогини, то я полагала, что для свиты Беренгарии такое украшение весьма полезно. Я никогда не была сторонницей помпы и показухи, но даже я подумала, что ее штат, такой скудный и непредставительный, типичен для двора, в котором нет королевы. Всего две фрейлины — разбитная прожорливая вдова да озлобленная старая дева, обе безродные, мало путешествовавшие и не получившие образования. Они жили все вместе, окруженные комфортом, в дружеской атмосфере, которая делала честь Беренгарии, но если этого было достаточно для принцессы небольшого малоизвестного королевства, то для королевы Англии совершенно не годилось.

Поэтому упоминание о герцогине меня заинтересовало, и я попыталась узнать о ней побольше. Строительством домов обычно занимались только умные и состоятельные женщины, и я представила себе ее милость герцогиню Апиетскую как крупную, исполненную чувства собственного достоинства благородную даму среднего возраста. Возражать против идеи взять ее с собой не было никаких оснований. В самом деле, Беренгарии было даже не с кем поболтать. Язык у нее развязывался только тогда, когда речь заходила о Ричарде, хотя порой она и высказывала некоторые довольно тонкие замечания, проницательность которых свидетельствовала о том, что, несмотря на отстраненный вид, она бывала в курсе дела больше, чем этого следовало ожидать. Да и отсутствием чувства юмора она не страдала, хотя по выражению лица ее трудно было в этом заподозрить. Я поймала себя на мысли о том, что выбор Ричарда, сделанный вслепую, оказался мудрым. Если бы мой сын смог избежать мысли о том, что при его прикосновении принцесса разлетится на куски, они вполне могли быть счастливы.

Все приготовления шли гладко. Швеи уселись за свадебное платье, потоком шли подарки и письменные пожелания счастья. Санчо назначил нескольких рыцарей и дам, которым предстояло отправиться вместе с нами, чтобы присутствовать на свадьбе, и было дано несколько предсвадебных банкетов, включая грандиозное празднество для памплонской бедноты. Вернувшиеся домой вечером после этого празднества, последнего из всех, герцогиня Апиетская и менестрель не оставили камня на камне от моих досужих предположений.

Блондель был французским лютнистом, с юным лицом и светлыми волосами, тот самый, чью глотку я поручила перерезать Альберику.

Анна, герцогиня Апиетская, была уродливой горбуньей. Я с самого раннего детства страдала достойным сожаления, но совершенно неуправляемым комплексом отвращения к калекам и уродцам. Когда мне было четыре года, у меня случились судороги при виде одноногого солдата, которого отец из сострадания взял к себе грумом. Отвращение это совершенно необъяснимо и потому, вероятно, неискоренимо. В присутствии калеки или обезображенного человека моя плоть словно начинает ползать по костям, и я физически заболеваю. Будучи в свое время королевой Франции и теперь, став королевой Англии, я основала несколько специальных домов — «приютов», как их называли, — для людей с физическими недостатками. Люди говорили о моем христианском милосердии, но единственным моим желанием было избавить, насколько возможно, улицы и большие дороги от зрелища, вызывавшего у меня содрогание, лишавшего аппетита и вообще отравлявшего мне день или даже все путешествие, если это случалось в дороге. Я не чувствовала жалости к тем, кто вызывал у меня отвращение. Я была готова смолоть их в порошок, ненавидела их за потрясение, которое они у меня вызывали, жаждала истребить их. Наверное, у Бога есть какие-то странные основания и цели, ради которых несчастные люди должны рождаться уродами или страдать от увечий, полученных не по своей вине. Но я считаю непозволительным, чтобы они выставляли свои увечья напоказ, заставляя мучиться всех остальных.

Уже смеркалось, когда герцогиня вернулась в Памплону. Ее ожидали на два дня раньше, и в последние сорок восемь часов безмятежность Беренгарии сменилась беспокойным нетерпением. Она первая услышала стук лошадиных копыт по подъемному мосту и воскликнула: «Наконец-то!» Спустя пять минут дверь открылась, и вошел гигант негр, держащий на руках нечто, похожее на большого, тепло укутанного ребенка. Из-под отороченного богатым мехом капюшона виднелось бледное маленькое лицо с резкими чертами. Все тело было закутано в бархатную пелерину, подбитую мехом, из-под которой торчали две крохотные ноги в башмаках из мягчайшей кожи. Беренгария устремилась вперед с возгласом:

— О, Анна, я уж думала, не случилось ли что с тобой. Мы ждали тебя два дня назад. О, как мне тебя не хватало!

— Дорогая моя, — послышался мелодичный, слегка хрипловатый голос, — такая встреча любого поставит на ноги. Отпусти меня, Бланко.

Тот повиновался, и я опять почувствовала приступ тошноты, которую у меня всегда вызывал вид уродства. То была герцогиня Апиетская, которой предстояло сопровождать нас в Сицилию, на Кипр и в Святую землю! Если, конечно, мне не удастся это предотвратить.

С трудом подавляя дрожь отвращения, я пожала ее маленькую, похожую на клешню руку и сказала, что рада ее видеть. Она чуть присела в безукоризненном для ее возможностей реверансе и с изысканной учтивостью и тактом, в точных выражениях высказалась о моем почти легендарном прошлом.

— Я так много слышала о Леди Золотой Башмак, — вымолвила она и добавила, что считает за честь видеть меня в Памплоне.

— А где же Блондель? — спросила Беренгария.

— Он пошел взглянуть на медведя. Надеюсь, что в отсутствие хозяина с ним хорошо обращались.

— Ну, значит все в порядке, — заметила принцесса и снова превратилась в воплощение безмятежности, словно окутавшей ее невидимым покровом. Но на маленьком белом лице горбуньи мелькнуло выражение, совершенно необъяснимо напомнившее мне Ричарда, когда он надевал свою лисью маску.

Беренгария повернулась ко мне:

— Теперь мы можем отправляться в дорогу. Скажем, послезавтра... Ты должна посмотреть мое свадебное платье, Анна, — она обернулась к сестре, — оно такое красивое! Шнурованное, как те, которые раньше осуждали в проповедях.

— Завтра посмотрю, — ответила та, — а теперь мне нужно лечь. Я совсем обессилела. Меня под конец пришлось нести в паланкине. — Последнюю фразу она проговорила в тоне иронического самоосуждения.

После ужина в будуаре появился менестрель Блондель со своей лютней. Я опознала его мгновенно, не испытав ни малейшего удовольствия. Без всякого усилия воображения можно было заполнить небольшой пробел, до сих пор существующий между расторгнутой помолвкой и новой. Ричард говорил мне, что посланец Санчо приезжал в Руан с очередным предложением о браке, когда никто, кроме Филиппа, еще не знал о том, что с помолвкой Алис покончено. Менестрель спешно отправился обратно в Памплону с этой скандальной новостью, и хотя я должна честно признать, что никто здесь не выказывал никаких признаков того, что тайна известна, они, несомненно, упивались анекдотом о том, как сцепились друг с другом король и принц Англии, а французская принцесса «визжала, как недорезанная свинья».

Эта мысль не давала мне покоя еще больше, чем несколько недель назад, когда я с тревогой ждала, что тайное станет явным. Если живешь, прислушиваясь к слухам, а потом постепенно успокаиваешься, появляются чувство стыда и ощущение шока, когда оказывается, что все это время ты жила иллюзией. Но я старалась быть рассудительной. Глупо возмущаться тем, что привело к столь счастливым результатам и дало Ричарду такую красивую и достойную невесту, а также деньги, которые для него так много значили. В то же время я чувствовала, что винить следовало Санчо. Если предположить, что он использовал юношу как шпиона и воспользовался его сведениями для собственных целей, то ему не следовало оставлять того в живых, так как мальчишке ничто не мешало болтать об этой тайне всюду, где бы ему ни вздумалось. Мы как следует поразмышляем об этом в Аквитании!

В тот вечер я с предубеждением смотрела на обитателей будуара и в особенности на этого красивого, светловолосого юношу с таким приятным голосом и тонкими пальцами, легко касавшимися струн.

Я настроилась на то, что не стану разделять с этими двумя людьми, одна из которых вызывала во мне физическое отвращение, а другой душевный непокой, ни тесную близость на корабле во время морского перехода, ни жизнь в лагерном шатре, ни марши по военным дорогам. На следующее утро, оказавшись во время завтрака рядом с герцогиней, выглядевшей нисколько не менее изнуренной, чем накануне, я укрепилась в своем решении. Мой завтрак был испорчен, а надо признаться, что после шестнадцати лет заточения, в течение которых о моем питании заботился Николай из Саксхема, я была склонна едва ли не к обжорству. С возрастом и после долгого вынужденного воздержания я утратила вкус ко многому и потому хваталась за все, что доставляло мне радость, в том числе и за еду. Мысль о том, что в ближайшие месяцы мне придется разделять стол — а возможно, и постель — с этой уродиной, была невыносимой. Как и мысль о том, что, по-видимому, единственным нашим источником развлечений будет слишком много знающий светловолосый менестрель.

Я намеревалась поговорить с Беренгарией сразу же после завтрака, но как только он был съеден, принцесса с Анной скрылись в темной внутренней комнате, в которую вела дверь из будуара. Я взяла кусок хлеба, густо намазала медом и уселась в ожидании, когда герцогиня — по-видимому, осмотрев свадебное платье, — выйдет от Беренгарии. Из комнаты доносились их голоса, поднимавшиеся до высоких нот, но разобрать слова мешали толстые стены. Скоро дверь открылась, и герцогиня вышла в будуар. Она была очень бледна, два ярких лихорадочных пятна выступили на ее щеках. За это короткое время я уже приучила себя при необходимости смотреть ей в лицо. Оно не было отталкивающим — мелкие черты, умные, живые глаза, — но его обычное выражение было резким, как у всех калек, и отражало готовность к отпору. Анна увидела меня и, ковыляя, вышла из комнаты, не сказав ни слова.

Я облизала и вытерла липкие пальцы, смахнула с платья крошки и вошла в комнату Беренгарии. Она сидела, выпрямившись на табурете перед серебряным зеркалом, но смотрела мимо него. Руки ее, наполовину скрытые длинными рукавами, были скрещены на груди, лицо, как обычно, выражало мягкую, спокойную и какую-то пустую безмятежность. Но в ее позе, гордо поднятой голове, скрещенных руках было что-то, граничащее с торжеством. Мне не раз случалось видеть подобное, когда победители в турнирах гордо осаживали своих лошадей под восторженные крики зрителей.

Когда я вошла, она поднялась с табурета и предложила мне сесть, но я жестом вернула ее на место и села на край не застеленной с утра кровати. Вместо того, чтобы сразу начать разговор об ее свите, я спросила:

— Как понравилось герцогине ваше платье?

— Я его ей не показывала. Мы говорили совсем о другом. — И хотя лицо Беренгарии оставалось совершенно невыразительным, вся ее поза по-прежнему выражала торжество.

Я попыталась зайти с другого боку:

— Так, значит, решено, едем завтра?

Она улыбнулась своею едва заметной милой улыбкой.

— Завтра. С остановками в Веккий и Хаке. Оттуда отец отправится обратно, а мы продолжим путь. Мадам, сколько времени понадобится, чтобы добраться до Марселя?

— На ваш вопрос ответить почти невозможно. Очень многое зависит от состояния дорог и от скорости, с которой мы сможем двигаться. — Настал удобный для меня момент. — В связи с этим, дорогая, я должна вам кое-что сказать, и если мои слова вам не очень понравятся, прошу иметь в виду, что говорю я это на основании большого опыта и ради нашего общего блага.

— В чем же дело?

— Я думаю, что герцогине Апиетской ехать с нами не следует.

— Анна с вами о чем-нибудь говорила? — спросила она. По контрасту с красотой невыразительного лица ее дрогнувший голос прозвучал довольно злобно.

— Вовсе нет. Просто она неспособна выдержать предстоящее путешествие. Я поняла это, увидев ее по возвращении из Апиеты в состоянии полного изнеможения. Два дня сравнительно короткого путешествия ее пришлось нести в паланкине. Нам же предстоит путь в пятьсот раз длиннее и дольше.

— Анна намного выносливее, чем кажется. Задержка в пути и то, что она заторопилась в постель, были связаны вовсе не с усталостью, мадам. Просто она боялась предстать передо мной со своим бессмысленным предложением. Вы же знаете, как всегда хочется оттянуть любое неприятное дело.

Не в первый раз Беренгария, так часто казавшаяся рассеянной и ненаблюдательной, удивила меня проницательным и трезвым замечанием.

— И что же она вам предложила?

— Ничего нового. Она давно собиралась построить дом в Апиете — в своем герцогстве, а узнав о том, что мой менестрель умеет чертить и даже может выполнить проект, пожелала, чтобы он поехал туда наблюдать за строительством. Перед вашим приездом она «позаимствовала» его у меня и, естественно, как только увезла с моих глаз, стала упрашивать его и всячески соблазнять остаться в Апиете и построить ей этот дом. А сегодня утром сказала, что они с Блонделем, с моего разрешения, хотели бы никуда не уезжать.

Я почувствовала огромное облегчение. Как мне повезло! Они оба самоустранялись, без всяких моих усилий.

— Очень мудро с ее стороны. Женщина в ее состоянии и менестрель, предпочитающий постройку дома предстоящему путешествию, были бы для нас не лучшей компанией.

— Сожалею, мадам, но я вынуждена с вами не согласится. Анна и Блондель — единственная компания, которая мне нужна. Я скорее оставила бы здесь любого другого.

— Но почему? Женщина-калека, которая станет для нас обузой, и менестрель, который будет тосковать по родине и петь жалостливые песни, повергая в ностальгическое настроение всех слушателей! Вы, Беренгария, не имеете никакого понятия о том, с какой силой воздействуют на людей песни менестрелей. Грустная песня подавляет, веселая может поднять настроение целого лагеря. Мне говорили, что иногда, когда солдаты Ричарда попадают в трудное положение, он берет лютню и поет им песни, поднимающие их дух.

Эти слова привлекли ее внимание, как и любое упоминание о Ричарде. Беренгария пылко спросила, какие песни он больше всего любит, и мы немного оживленно поболтали с нею, совсем по-дружески. Но в ответ на замечание о том, что Ричарду понравилась бы игра Блонделя, я заставила себя сказать:

— Я хочу, чтобы вы подумали над моими словами и убедились в том, что этих двоих следует оставить здесь.

— Я не задумаюсь об этом ни на минуту.

— Но почему?

— Я не могу вам объяснить. Вы никогда не поймете, мадам. Здесь, в Наварре, они значат для меня больше, чем кто-либо другой. Ваши уговоры бесполезны. Я всегда предпочла бы общество Анны, особенно в трудных обстоятельствах, компании любого другого из известных мне людей. У нее острый ум и добрая душа. Что же до Блонделя, то он отлично умеет укрощать ворчливость Анны и будет сеять радость, а не уныние.

Это был тупик. Я боялась обидеть Беренгарию, но мне всем сердцем хотелось, чтобы она проявила упрямство в любом другом вопросе, а сейчас послушалась бы меня. Я смотрела на нее, сидящую рядом, такую красивую, такую невозмутимую и такую упрямую, и во мне поднимался гнев. Мне хотелось схватить ее за плечи и как следует встряхнуть. Но подобный аргумент представлялся бесполезным, и дай я себе волю, последствия были бы ужасны, поэтому продолжать разговор не стоило.

— Надеюсь, что вы все-таки очень серьезно подумаете над моими словами. У нас остается мало времени, — в который раз повторила я.

Беренгария улыбнулась.

Я отправилась к Санчо. Он был ее отцом и производил впечатление здравомыслящего человека. Санчо и его сын, известные, соответственно, как и Санчо Мудрый и Санчо Смелый, осматривали на конном дворе лошадей и мулов, на которых нам предстояло на следующий день отправиться в дорогу. На дворе кипела бурная деятельность. Грумы и пажи сновали взад и вперед с сундуками и свертками, гоняли лошадей по двору, пробуя упряжь, начищали сбрую. Увидев меня, Санчо повернулся и взял меня под локоть:

— Пойдемте, выпьем со мной вина, мадам. Это печальный для меня день, но одновременно и счастливый. Выпьем за нашу печальную радость.

Он повел меня в ту часть замка, где раньше мне бывать не приходилось, и я вошла в его комнату. В противоположность другим апартаментам замка, и особенно дамским покоям, отличавшимся небывалой роскошью, она была мрачной и пустой до аскетизма. Однако вино оказалось превосходным, и после того, как мы выпили за успешное путешествие и за счастье наших детей, настроение мое улучшилось, как и умерилась печальная радость Санчо. Завязалась легкая, свободная беседа, и когда пришло время заговорить о том, что было у меня на уме, мне удалось найти слова, звучавшие достаточно бесстрастно.

Санчо взялся рукой за бороду.

— О, дорогая мадам, верьте мне, я вас понимаю. Вы правы, калека на пару с не слишком довольным человеком — не очень желательное дополнение к любой компании, но, со своей стороны, права и Беренгария. Они с Анной не расставались с самого детства, а этот парень, Блондель, однажды оказал нам очень важную услугу. Я могу понять, что, пускаясь в столь рискованное предприятие — а брак, как вы знаете, для невинной девушки выглядит именно так, даже если ей повезло выйти замуж по собственному выбору, — она хочет иметь рядом верных, привычных спутников своей молодости. Кроме того, Анна превосходная девушка. Мне будет ее очень не хватать. — Он улыбнулся. — Мне не раз приходилось прибегать к ее совету. Кроме того, как вы сами сказали, к ее услугам всегда есть паланкин.

Он снова улыбнулся, и мне стало ясно, что поддержки от него ждать не придется. Оставалась надежда лишь на возможность выяснить, многое ли известно Блонделю и многое ли он успел разболтать. Я допила вино и подвинула Санчо бокал, чтобы он наполнил его снова и выпил вместе со мной. Мы еще несколько минут поговорили о путешествии, а потом я мимоходом спросила:

— Так, значит, менестрель однажды оказал вам услугу. В чем же, сир?

Вино уже сделало свое дело, и он рассмеялся.

— В манере разговаривать, мадам, они с Анной стоят друг друга. Вы уже сами убедились в том, какой может быть моя дочь; если она заупрямится — а это, заметьте, бывает довольно часто — ее не прошибешь никакими доводами, она остается к ним глуха и слепа. Упряма, как железный мул! Так вот... — И он рассказал мне о том, как Беренгария влюбилась, как отклоняла все предложения и в конце концов отправила этого юношу в Лондон, разузнать все, что можно, об Алис и Ричарде.

— Он примчался оттуда, — завершил свой рассказ Санчо, — не слезая с лошади ни днем, ни ночью, и принес известие о том, что помолвка расстроилась. Это позволило мне, мадам, возобновить переговоры раньше, чем смог бы сделать любой из отцов в христианском мире. И вот — как счастливо все кончилось! — сегодня вы здесь.

Смешав правду с ложью, я сказала:

— В то время я была в Винчестере, полностью отрезанная от мира. Кроме того, Ричард не из тех, кто склонен говорить о своих личных делах. Что же именно сказал вам менестрель? — Я подавила в себе желание крепко сцепить пальцы в предвкушении опасных подробностей и замерла.

— Это величайший из всех секретов, — ответил Санчо, потянувшись к графину. — И уже если Блондель узнает такое, то никогда не разболтает. Он не сомневался в точности своих сведений, но о том, где и как получил их, не сказал ни слова, не желая подвергать себя опасности, а в этих обстоятельствах опасность очень велика. Он изложил мне лишь суть дела — одни голые факты. В отчаянном положении, о котором я вам уже рассказывал, я был готов ухватиться за малейший шанс и немедленно начать действовать. И получил счастливейший результат.

Не обманывал ли он меня так же успешно, как я — его? Или же юноша действительно, сверх всяких ожиданий, крайне осторожен? Я на минуту задумалась, чувствуя, как во мне растет расположение к менестрелю. Ведь рассказать обо всем он мог только Санчо, а тот, имея такие сведения, подумал бы, что мне-то уж наверняка все известно, и вряд ли стал бы что-то скрывать, да еще в подпитии. Я не пыталась объяснить даже себе самой, почему менестрель повел себя так осторожно и сдержанно, и могла быть лишь благодарна ему за это.

Однако даже чувство благодарности не могло склонить меня в пользу его участия в путешествии. Так же, как и горбуньи! Но что еще я могла сделать?

— Боюсь, мадам, вам кажется, что я слишком избаловал своих дочерей. Я и в самом деле часто думаю, что мне с самого начала следовало быть с ними построже.

— Может быть. Правда, я часто была строга к детям, однако все, кроме Иоанны, выросли очень своевольными, — пожаловалась я и, отвечая на внезапно пришедшую в голову мысль, заметила: — Дай Бог, чтобы Беренгария никогда не шла против воли Ричарда, потому что такие столкновения могут вызвать опасные искры.

— Об этом не беспокойтесь, — рассмеялся Санчо. — В его руках она будет податливой как воск.

 

 

Действительно, Беренгария могла показаться воском в любых руках в течение нескольких следующих недель, пока мы, усталые, мучительно добирались до Марселя. Никогда еще к будущему мужу не ехала ни одна такая терпеливая и нетребовательная невеста. Казалось, что ехала она во сне, не замечая тягот и неудобств, неизбежно связанных с путешествием.

Даже в Марселе, где нас огорчили новостью о том, что Ричард неделю назад отплыл с английским флотом на Сицилию, она сохраняла спокойствие.

— Придется еще немного подождать, только и всего, — вымолвила она.

Еще немного... Бедная девочка! Тогда я почти простила ей упрямство в отношении Анны и Блонделя.

Ричард оставил мне вполне типичное для него письмо. Начиналось оно с обычных приветствий мне, принцессе и всей ее свите. Он выражал надежду на то, что наше путешествие было не слишком утомительным и что мы чувствуем себя хорошо. Писал, что ему, вероятно, придется провести зиму на Сицилии. Он велел мне ехать в Неаполь, где нас должна была встретить моя дочь Иоанна, вдовствующая королева Сицилии, а потом мне предстояло отвезти принцессу в Бриндизи, где она «еще немного подождет», пока он не пришлет за нами.

Ограничившись несколькими строками о том, что касалось нас, он подробно писал о бремени своих забот: о том, как получить обратно приданое Иоанны от нового короля Сицилии Танкреда, который дал понять, что ничто кроме прямого насилия не заставит его расстаться со столом из чистого золота, шелками, двумя дюжинами золотых кубков и блюд и таким количеством зерна, масла и вина, на перевозку которого потребовалось бы шестьдесят тысяч мулов. Если Танкред захочет воевать из-за таких пустяков, он получит эту войну в полной мере. Мне предстояло убедить Иоанну в том, что, после того как Ричард разделается с Танкредом, будет учтен каждый бочонок масла, до последнего, и что каждое пережитое ею оскорбление будет должным образом отомщено.

Письмо мне вручили в присутствии Беренгарии, и после прочтения мне пришлось передать его ей, хотя меня и смущало то обстоятельство, что она найдет в нем лишь несколько строчек о себе и своих делах и пространнейшие рассуждения о спорном имуществе. По тому, как поникли ее плечи и бессильно опустились на колени руки с письмом, я поняла, что она очень разочарована. Лицо девушки по-прежнему оставалось невыразительным, но жесты были достаточно красноречивы. Да, она разочарована, но вовсе не обижена, в этом сомневаться не приходилось. Принцесса думала только о Ричарде, и это настолько кружило ей голову, что она не допускала и мысли о том, что он может быть в чем-то не прав. Я извиняющимся тоном сказала, что если перед началом крестового похода все войско соберется на Сицилии, то там будет столько народу, что Ричарду просто не удастся устроить нас достаточно сносно. На самом же деле я понимала, почему он отправляет нас в Бриндизи. Ричард был занят подготовкой похода и не хотел, чтобы вокруг него суетились еще и женщины.

Итак, мы отправились в Неаполь, где я с огромной радостью, встретилась с Иоанной, которую не видела со дня ее свадьбы. Беренгария сразу же прониклась к ней такой безоговорочной симпатией, словно видела в ней Ричарда — хотя трудно было найти двух людей, менее похожих друг на друга, если не считать их волос. Волосы Иоанны были такими же ярко-рыжими, как и у брата, и такими же густыми; ни время, ни утраты, ни заботы не лишили их блеска. Я несколько цинично отметила про себя, что Беренгария никогда не расчесывала собственные иссиня-черные локоны, но страстно любила причесывать Иоанну. Однако это выглядело очень мило, хотя, с моей точки зрения, здесь был и один большой недостаток. Беренгария так привязалась к Иоанне, что они вышивали одну и ту же часть гобелена, садились рядом на одну и ту же скамью, вместе ходили к обедне, постоянно оставляя меня в обществе горбатой герцогини.

Я старалась... Ради собственного спокойствия я изо всех сил старалась преодолеть отвращение к маленькой горбунье, но мне это не удавалось, и в том не было ее вины, потому что она старалась тоже. Беренгария и Санчо говорили о ней чистую правду. Анна была замкнутой и независимой, не претендовала ни на чью жалость, поражала тонким умом, а ее остроумие привносило в любой разговор с нею необыкновенный интерес. Если бы Анна родилась с нормальной фигурой, я сочла бы ее очаровательной, какой она, кажется, порой находила меня. Иногда мне казалось, что из числа встречавшихся мне в последнее время людей немногие проявляли такой живой, активный интерес ко мне как к личности, были так наслышаны о моем прошлом. Анна помнила многое, относящееся ко мне, увлеченно говорила о моих свершениях. Но обычный светский разговор с этой женщиной я находила почти невозможным и старалась избегать ее общества, насколько это допускали хорошие манеры.

Когда мы располагались в апартаментах, подготовленных для нас Ричардом в Бриндизи, где мы рассчитывали прожить пару недель, нам пришлось выйти за рамки сложившихся в пути товарищеских взаимоотношений, так как встал вопрос о старшинстве по рангу. Беренгария в таких вещах ничего толком не понимала, и задача эта выпала мне. При распределении спален и мест за столом я особенно старалась обозначить дистанцию между собой и герцогиней. И мне удалось, к полному моему удовлетворению, устроить все лучшим образом. Но Беренгария вдруг сказала:

— Мадам, Анна должна сидеть перед Кармелитой, ведь ее место по рангу следующее после Иоанны, не так ли?

— Кармелита — герцогиня Авосолы, — возразила я, сознавая, что допустила неловкость.

— Но Анна моя сестра. Я имею в виду то, что она дочь моего отца. Разве вы не знаете? Дома место Анны всегда было после меня и Бланш.

— Естественно, — ответила я, с трудом сдерживая гнев. Меня должны были предупредить! Это привычно для наваррских дам, но откуда такие тонкости знать иностранке? Правда, я могла бы и догадаться об этом, если не была бы так удручена, увидев вместо ожидаемой герцогини, строившей свой дом, уродливую карлицу. Ведь действительно, ситуация необычна: такая молодая девушка — полноправная герцогиня, да и Санчо говорил, что он очень любит Анну, и упоминал о своенравии дочерей, имея в виду и ее. Наверняка ему никогда не приходилось угрожать розгами Бланш.

Я, несомненно, была слишком ненаблюдательной и, скорее всего, несколько обманывалась в отношении пресловутой преданности Санчо своей сумасшедшей жене и того великолепного сооружения, которое он построил в память о ней в Памлонском соборе. Памятником какой ошибке была эта маленькая уродливая девушка?

Мне, разумеется, не оставалось ничего другого, как передвинуть место столь оскорблявшего мой взор существа ближе к себе как в спальне, так и за обеденным столом. Анна, по-видимому, быстро догадалась, что неприятна мне, и перестала навязывать мне свое общество. К тому же у меня скоро появились другие заботы.